Блюм: Мало ли где я бываю! Так я должен за всех работать? А где я возьму время?
Дмитриевский: Я вас очень прошу.
Блюм: Ну хорошо, давайте список, какие там станки.
Григорьев: Я сейчас запишу.
Блюм: Да, Георгий Васильевич, в той заявке на материалы много пропущено.
Дмитриевский: Не может быть. Дайте. (Протягивает руку.)
Блюм: Я никогда не записываю. Запишешь, потеряешь, а так лучше. (Быстро.) Латунь медная, калиброванная, четыре, четыре с половиной, шесть, шесть с половиной. Сталь три, размер семь, одна четвертая, восемь и пять, одна четвертая. Сталь пять, размер девять, девять с половиной и одиннадцать с половиной. Сталь шесть, размер шесть и шесть с половиной. Лента тафтяная. Ликоподий. Крепежные части. Метчики одна четверть и три четверти. Провод ПШД ноль двадцать сотых. Провод голый. Пробки угольные. Порошок графитовый.
Все смеются. Вальченко аплодирует.
Блюм: О, у меня память!
Воргунов: А я бы предпочел, чтобы у вас был список. Что это вы из себя монстра какого-то корчите?
Блюм: Монстра? Как это?
Воргунов: У нас не цирк. Это в цирке дрессированные лошади и собаки считают до десяти, что ж, пожалуй, и занимательно. Дайте список, у нас серьезное дело. А фокусы эти оставьте для ваших беспризорных.
Блюм: Что вы ко мне пристали с беспризорными? Почему они беспризорные, скажи мне, пожайлуста? Они не беспризорные, а коммунары.
Григорьев: Что же, теперь запрещается называть их беспризорными?
Блюм: А что вы думаете? Чего это вам так хочется говорить о том, что раньше было? Коммунары беспризорные, у Блюма был заводик. А если я спрошу, что вы раньше делали, так что? Я же никому не говорю «господин полковник»?
Вальченко: Да у нас и нет полковников.
Блюм: Да, теперь нет. Ну, и беспризорных, значит нет. Коммунары здесь хозяева.
Григорьев: Не слишком ли это сильно сказано?
Блюм: Чего я буду их выбирать? А он выбирал слова? Кошки, собаки, лошади, так это можно?
Дмитриевский: Соломон Маркович, нас не могут нанять беспризорные, или пусть там, коммунары.
Блюм: Хорошо, «пусть»…
Дмитриевский: Мы служим делу.
Блюм: Вы служите делу, а кто это дело сделал? Они же, коммунары! Они заработали этот завод. Вы не можете так работать, как они работали. На этих паршивых станочках, что они делали, ай-ай-ай…
Григорьев: Что же они делали, спасите мою душу? Масленки, что же тут особенного? Станочки. О Ваших станочках лучше молчать. Интересно, где вы выдрали всю эту рухлядь… Эпохи… первого Лжедмитрия?
Блюм: Какого Дмитрия, причем здесь Дмитрий? Ну пускай и Дмитрий, так на этой самой эпохе, как вы говорите, на этой рухляди они и сделали новый завод. А вы теперь будете работать на гильдмейстерах. Так кому честь?
Торская (входит): У вас очень весело… но грязь невыносимая.
Григорьев: Простите, Надежда Николаевна, не ожидали вас.
Воргунов: Вот именно. А для самого товарища Григорьева здесь достаточно чисто.
Торская: Я получила телеграмму, Соломон Маркович. (Отдает Блюму телеграмму и отходит к столу Трояна.)
Блюм: Вот видите, вот видите? Вот, Георгий Васильевич.
Дмитриевский (читает): Сочи. Они в Сочи сейчас? Да… Коммуне Фрунзе, Блюму, копия Крейцеру. Лагери отправили, будем пятнадцатого. Поспешите спальни, столовую. Захаров. (Возвращает телеграмму.) Ну что же, распорядитесь.
Блюм: И габариты я, и фрез я, распоряжаться тоже я! Вы — главный инженер, начальник коммуны дает распоряжение, а вы его заместитель.
Дмитриевский: Я с ним даже не знаком. И какое мне дело до спален? Я не завхоз.
Григорьев: Приедут господа с курорта, обижаться будут.
Блюм: Да, с курорта, а почему нет?
Григорьев: Может быть, даже в белых брюках?
Торская: Угадали, в белых брюках.
Блюм: Он думает: только ему можно, хэ-хэ… Ну, я поехал…
Входит Воробьев.
Воробьев: Соломон Маркович, едет или не едете? Стою, стою.
Блюм: О, Петя! Послезавтра коммунары приезжают. Вот кто рад, а? Наташа приезжает.
Торская: Наташа о нем забыла. На Кавказе столько молодых людей и все красивые…
Воробьев: Как же это так, забыть! Письма, небось, писала. На Кавказе, знаешь, Надежда Николаевна, все большие пастухи, а здесь тебе шофер первой категории.
Торская: Вы кажется, влюблены не сердцем, а автомобильным мотором.
Воробьев: Что ты, Надежда Николаевна! У меня сердце лучше всякого мотора работает.
Троян: И охлаждения не требует?
Воробьев: Пока что без радиатора работает.
Блюм: Ну, едем, влюбленный.
Воробьев: Едем, едем…
Вышли.
Воргунов: И здесь любовь?
Торская: И здесь любовь. Чему вы удивляетесь?
Воргунов: Да дело это нехитрое. Я пошел на завод.
Дмитриевский: И я с вами.
Выходят.
Торская: Какой сердитый дед.
Троян: Он не сердитый, товарищ Торская, он страстный.
Торская: К чему у него страсть?
Троян: Вообще страсть… К идее…
Торская: Идеи разные бывают… Товарищ Троян, расскажите мне о ваших этих машинках. Я возвратилась с каникул и застала у нас настоящую революцию.
Троян: Да, революция… Мы делаем революцию.
Торская: Это электроинструмент?
Троян: Да, такие штуки будет выпускать наш новый завод. Это новое в инструментальном деле. Электросверлилки, электрорубанки, электрошлифовалки. Задача, барышня, очень трудная. Видите, в этой штуке двести деталей, а точность работы до одной сотой миллиметра.
Торская: Ой, даже не понимаю!..
Троян: Мы все немножко боимся, как ваши мальчики справятся?
Торская: Не бойтесь, товарищ Троян, они сделают.
Троян: Я уже десять раз проверял. Если они настоящие люди, так они должны сделать.
Торская: Они не только люди, они еще и коммунары.
Григорьев: Божественные коммунары!
Крейцер (входит): Божественные не божественные, а будет скандал. Здравствуйте. Здравствуйте, Надя. Получили телеграмму?
Вальченко: Только что. Здравствуйте, товарищ Крейцер!
Крейцер: Ну, как у вас дела? Что-то медленно подвигаются, вижу. Вы знаете, коммунары этого не любят.
Григорьев: Товарищ Крейцер! Сегодня нас целый день пугают коммунарами. У меня уже поджилки трясутся.
Крейцер: Правильно, пускай трясутся. Коммунары — это молодое поколение, новые люди. Они, знаете, волынить не любят. А у нас все на одном месте стоит…
Вальченко: Н-нет. Почему все? Мы идем вперед…
Крейцер: Никуда вы не идете. Станки в ящиках, беспорядок…
Вальченко: Препятствий много, товарищ Крейцер.
Крейцер: Вот видите: препятствий. А что вы делаете, чтобы препятствий не было?
Вальченко: Мы свое дело делаем.
Крейцер: Какое свое дело?
Вальченко: Мы — инженеры. Стараемся устранить препятствия, поскольку это в наших технических силах.
Крейцер: Вот видите, у нас это как-то очень интеллигентно выходит. Поскольку в ваших технических силах. Есть у вас такие люди, что больше так… мешают работать?
Вальченко (уклончиво): И такие есть.
Крейцер: И что вы делаете?
Вальченко: Все, что можем. Предупреждаем, добиваемся, требуем.
Крейцер: Вы управляете, кажется, машиной?
Вальченко: Автомобилем? Да.
Крейцер: Ну, вот представьте себе: едете вы на авто. А впереди корова. Понимаете, корова? Ходит это перед фарами, стоит, мух отгоняет. Вы гудите, гудите, предупреждаете, требуете. А она ходит на вашей дороге, корова. И долго вы будете гудеть? Нет. Надо слезть с машины, взять палку и прогнать. Палкой.
Торская (смеется): Корова. Это очень правильно.
Крейцер: Вот видите, девушка автомобилем управлять не умеет, а тоже говорит правильно.
Вальченко: Если всем шоферам гоняться за коровами, погонщиком сделаешься.
Крейцер: Боитесь потерять квалификацию? Чудаки. Ну, как дела, Николай Павлович?
Троян: Да как вам сказать? Это верно, что коровы ходят перед фарами.
Крейцер: Верно? Ну?
Троян: Не умеем мы как-то… это самое… с палкой.
Крейцер: Вы больше насчет убеждения, теплые слова: «товарищ корова», «будьте добры», «пропустите»…
Троян: Не то, что убеждения, а так больше… помалкиваем. Коровы, знаете, тоже разные бывают.
Крейцер: Иная боднет так, что и сам убежишь и машину бросишь?
Троян: В этом роде. В этих вопросах теория познания еще многого не выяснила.
Крейцер: Темные места есть?
Троян (улыбается): Да, имеются. Шоферу кажется, что это корова, а на поверку выходит — вовсе не корова, а какой-нибудь старший инспектор автомобильного движения.
Крейцер (громко смеется, смеются и другие): Вот вы и есть интеллигенты. Приедут коммунары, они вам покажут, как коров гонять. А где Дмитриевский, Воргунов?
Троян: На заводе. Хотите пойти?
Крейцер: Пойдем. Пойдемте, товарищ Вальченко.
Крейцер, Троян, Вальченко, Торская занялись чертежами и деталями на столе Трояна.
Григорьев: Надежда Николаевна, вы давно работаете в этой коммуне?
Торская: Три года.
Григорьев: Спасите мою душу! Это же ужасно.
Торская: Ну что вы, чему вы так ужасаетесь?
Торская усаживается на стул Вальченко.
Григорьев: Молодая красивая женщина, сидите в этой дыре, с беспризорными, далеко от всякой культуры.
Торская: В коммуне очень высокая культура.
Григорьев: Спасите мою душу! А общество, театр?
Торская: В театр мы ходим. Да еще как! Идут все коммунары с музыкой, в театре нас приветствуют. Весело и не страшно.
Григорьев: Ведь здесь одичать можно, видеть перед собой только беспризорных…
Торская: Забудьте вы о беспризорных. Среди них очень много хороших юношей и девушек, почти все рабфаковцы, комсомольцы… У меня много друзей.
Григорьев: Уже не влюбились ли вы в какого-нибудь такого Ваську Подвокзального?
Торская: А почему? Может быть, и влюбилась.
Григорьев: Спасите мою душу, Надежда Николаевна, не может быть!
Торская: Почему? Это очень вероятно…
Григорьев: Значит, вы уже одичали, вы ушли от жизни. Сколько в жизни прекрасных молодых людей…
Торская: Инженеров…
Григорьев: А что вы думаете! Инженеров. Разве мы вам не нравимся? А?
Торская: Значит, коммунары и я — это что-то вне жизни? А где жизнь?
Григорьев: Жизнь везде, где культура, понимаете, культура, чувство.
Положил руку на ее колено. Торская внимательно посмотрела на него.
Торская: Видите ли, то, что вы делаете, не культура, а просто хамство. Уберите руку.
Григорьев: Ах, извините, Надежда Николаевна. Я уже начинаю увлекаться вами…
Торская: Кончайте скорее.
Григорьев: Как вы сказали?
Торская: Кончайте скорее увлекаться.
Григорьев: Спасите мою душу, Надежда Николаевна, ведь это не так легко. Вы мне очень нравитесь.
Торская: Какое событие! Я должна многим нравиться, что ж тут такого?
Григорьев: Надежда Николаевна, поверьте: ваши глаза, походка, голос…
Торская: Даже походка? Странно…
Григорьев (взял ее за руку): Ваша рука…
Торская: Отстаньте.
Вошел Вальченко.
Вальченко: Я, кажется, помешал?
Торская: Отчего вы такой сердитый, товарищ Вальченко?
Вальченко: Я не сердитый. Это вам показалось после воодушевления Игоря Александровича.
Торская: О, товарищ Григорьев на вас не похож. Он энтузиаст. Он приходит в восторг от походки, глаз, голоса…
Вальченко (сквозь зубы): Бывает!
Григорьев: Надежда Николаевна!
Торская: Скажите, товарищ Вальченко, а вы бы не могли прийти в восторг от таких… пустяков?
Вальченко (смущенно): Да, я думаю.
Торская: Вот видите, товарищ Григорьев, у вас есть хороший пример.
Григорьев: Давайте прекратим эту затянувшуюся шутку.
Торская: Прекратить? Есть прекратить, как говорят коммунары.
Григорьев: Вы слишком презираете людей, Надежда Николаевна.
Торская: Ну, это тоже слишком громко сказано.
Входят Дмитриевский, Троян и Воргунов.
Троян: Откуда взялся этот Белоконь?
Григорьев: Белоконя я рекомендовал Георгию Васильевичу как прекрасного механика. Я с ним работал.
Троян: Помилуйте, какой же он механик? Он уже две недели возится с автоматом…
Дмитриевский: Он хороший механик, но станок никому не известен. Во всем городе нет.
Воргунов: Автоматов в городе нет, а таких механиков можно найти на любой толкучке.
Вальченко: Чего вы не выгоните его, Петр Петрович?
Воргунов: Не люблю заниматься пустяками…
Торская: Чудак вы, Петр Петрович.
Воргунов: Вот видите: «чудак».
Торская: Это вы от тоски в печаль ударились… Пройдет. Я вас приглашаю встречать коммунаров. У них музыка хорошая.
Воргунов: Музыка!
Торская: Вы принимаете приглашение?
Воргунов: Нет, я, знаете, на такие нежности не гожусь.
Торская: Вы невежливы.
Воргунов: Что это такое? Вы меня сегодня второй раз бьете? Это правильно. А все-таки увольте — не люблю вокзалов.
Торская: Ну, как хотите. До свидания, товарищи. (Вышла).
Вошел Одарюк.
Одарюк: Где я могу найти Соломона Марковича?
Общее смущение. Григорьев почти повалился на шкаф.
Дмитриевский привстал за столом, Воргунов в кресле круто повернулся.
Дмитриевский: Соломона Марковича?
Одарюк: Да. Я привез лагери.
Дмитриевский: А вы кто такой?
Одарюк: Коммунар. Одарюк.
Занавес
Акт второй
Вестибюль главного здания коммуны. С правой стороны марш широкой лестницы ведет наверх. Вверху площадка во всю ширину сцены. В обе стороны отходят коридоры верхнего этажа. В задней стене два окна.
Левая часть сцены занята вешалкой, отделенной от передней части сцены массивным барьером. Передняя половина сцены представляет широкую, светлую, освещенную верхним окном площадку. Справа дверь в столовую. Это показано надписью на дверях. Слева две-три ступеньки к выходу во двор и широкие зеркальные двери, по бокам которых два больших зеркальных окна. При входе на лестницу телефон.