Совсем как раньше. Когда он был Пожирателем и сотрудником Отдела магического правопорядка. Или еще раньше: Барти хватает сил усмехнуться уголком рта, когда он вспоминает свои школьные экзамены.
У него много воспоминаний о Хогвартсе, хороших воспоминаний. Поэтому от них почти ничего и не осталось; они как черно-белые замершие колдографии, из которых со временем стерлось все волшебство. Барти пытается вспомнить, какими они были, пытается снова ощутить тепло, которое когда-то они несли; к нему ведь уже вернулась злость, значит, может вернуться и всё остальное…
Нет. Их нет. На их месте — зияющий колодец пустоты, черная дыра Азкабана.
Позже, говорит себе Барти, позволяя темноте забрать его. Позже. Может быть, когда он хоть раз поспит в тепле, тишине и спокойствии без заклятия подчинения и Хвоста по соседству, разобраться с последствиями долгосрочного воздействия на разум будет немного проще.
По счастью, первый день преподавательской карьеры выдается довольно свободным. Барти посвящает остаток дня тому, чтобы примерно вспомнить содержание первого урока ЗОТИ для каждого курса, а вечер…
В камере темно. Даже с открытой крышкой сундука свет сюда практически не попадает; Барти приходится повесить в воздухе искру Люмоса, чтобы нормально видеть.
Аластор Грюм слепо щурится на него единственным целым глазом, заслоняясь рукой от непривычно яркого света. Барти ставит на пол миску, наполняет ее коротким Aguamenti.
— Стены и пол камеры зачарованы, чтобы заключенные не могли покончить с собой, — невозмутимо говорит Крауч, — но ты и сам об этом знаешь. Если ты перестанешь есть или пить, я просто накормлю тебя силой, поэтому сделай одолжение — избавь нас обоих от этой возни.
— Я должен ползать здесь со сломанной ногой? — прохладно уточняет Грюм. Барти молча взмахивает палочкой; миска плавно перемещается ближе к аврору. Следующим он призывает в камеру табурет: разговор обещает быть долгим.
Грозный Глаз не устраивает сцен и не собирается играть в геройство, чем заслуживает определенную долю уважения Барти — хотя бы в качестве благодарности. Крауч молча ждет, пока миска опустеет; после нового Aguamenti Грюм коротко хмыкает.
— С чего такая щедрость?
— Чтобы ты не помер раньше времени. — Барти неуклюже устраивается на табурете поудобней. Он пока не успел привыкнуть к протезам; разум Барти Крауча все еще забывает, что находится не в своем теле — но это дело привычки. — Мне нужно задать тебе много вопросов. У тебя есть выбор, хочешь ты отвечать на них по собственной воле или под Империусом.
— А ты думаешь, что сможешь подчинить меня Империусом, Крауч?
Барти меряет его взглядом. Лицо Аластора Грюма абсолютно спокойно — даже сейчас, когда он валяется на полу собственной потайной камеры, раненый и безоружный. Грозного Глаза не зря боялись не только Пожиратели смерти; Барти раздумывает над тем, что может ему ответить, но…
Нет смысла продолжать играть в угрозы.
Барти делает глубокий беззвучный вдох. На выдохе он заставляет себя забыть о бессмысленной мишуре на краю сознания — о том, что где-то далеко были другие правила, живые люди, их радость и боль, их смешная маленькая Британия на огромной карте Земли. Мир сужается до полутемной камеры и человека, которого когда-то звали Аластор Грюм.
Потом Барти поднимает палочку и произносит слово, которое слышал каждый день на протяжение последних двенадцати лет.
Быть по ту сторону Империуса оказывается…
…непривычно. И в то же время — знакомо.
Барти ощущает невидимую стену сопротивления: старый аврор противится контролю, как его учили; Грюм превосходный окклюмент, этого у него не отнять. Но у него не было беспрерывной многолетней практики — а у Барти Крауча была.
В противостоянии воли не может быть сомнений. Любое колебание превратится в трещину, сквозь которую рано или поздно просочится чужой приказ. Барти Крауч больше не позволяет себе сомневаться. Он отдает всё, что у него есть — до последней крупицы силы, до последней капли себя, потому что если он проиграет…
Грюм непонимающе моргает, когда Барти отводит палочку, обрывая Империус. У аврора уходит несколько секунд на то, чтобы прийти в себя.
— Силен, — без выражения говорит Грозный Глаз. — Кто тебя обучал?
Барти, не сдержавшись, оскаливается в ухмылке. В этот раз, пожалуй, он не пожалеет о том, чтобы сказать правду — даже если Грюм решит, что это ложь.
— Барти Крауч-старший.
На лице Аластора мелькает тень непонимания, но и та исчезает почти мгновенно. Барти вдруг замечает, что палочка, еще теплая после Непростительного, от пота скользит в ладони; даже две минуты сопротивления Грозного Глаза потребовали от него немалых усилий.
Но это пока. Это пока.
— У меня есть еще вопросы, — напоминает Крауч. — Продолжишь сам или мне снова накладывать на тебя Империус?
— Мне интересно, сколько ты продержишься, — хмыкает Грюм. — Надолго тебя не хватит.
Это правда. К тому же, сейчас он не может позволить себе пускать все силы на допрос одного упрямого аврора; ему все еще нужно преподавать ЗОТИ и играть роль Грозного Глаза. Но Барти все равно: он только улыбается в ответ.
— У нас очень, очень много времени впереди, Аластор.
Почему-то Грюма это не радует.
— Episkey! — приказывает Барти, снова направляя палочку на Грюма. Сломанная кость с хрустом встает на место; аврор, болезненно выдохнув и схватившись за уцелевшую ногу, настороженно поднимает голову, но Крауч молчит. Грюм аврор, Грюм должен знать, как отчаянно пытаются калечить себя заключенные в Азкабане, спасаясь физической болью от пыток дементоров. В этой камере нет дементоров, но непроницаемая темнота без единой капли света и звука рано или поздно возьмет свое.
И Барти не собирается облегчать участь Грозного Глаза таким дешевым способом, как старая добрая физическая боль. У них много времени впереди — целый учебный год. Только для Грюма один год будет идти за двенадцать.
Резкая судорога заставляет Барти скрючиться на табурете и тяжело выдохнуть сквозь стиснутые зубы. Проклятое Оборотное опять начинает корежить его тело: зелье из Лютного переулка сварено так, что доза работает только час; перед сном он должен превратиться обратно в себя, чтобы не просыпаться в агонии посреди ночи. Как это случилось в прошлый раз.
— Должен оставить тебя ненадолго, Грозный Глаз, — хрипло говорит Барти, усмехаясь. Во время трансформации он уязвим, а рядом с Грюмом не стоит рисковать. — Постоянная бдительность, да?
Весь кабинет окутан многослойным барьером защитных чар. За дверью не слышно ни звука; никто не услышит голоса человека, которому уже много лет как полагается быть мертвым. Конечно, кроме Грюма, думает Барти, но Грюм работал дознавателем — криками от боли во время трансформации под Оборотным зельем его не удивить.
Как же больно… растить… чертовы… кости. Когда трансформация заканчивается, Барти бессильно обмякает в кресле, тяжело дыша и пытаясь примириться с новым-старым телом: после облика Грюма оно ощущается… странно. И каждая частица этого тела еще помнит боль от превращения; Барти приходится подождать несколько минут, пока та растворится до конца.
Плащ Аластора Грюма так и остается в кресле, когда Барти поднимается на ноги. Вся одежда старого аврора висит на нем мешком, но ему плевать. Когда он снова спускается в камеру, Грюм смотрит на него пристальней, чем раньше; Барти знает, почему. В доме Реддлов было старое зеркало. Барти стоял перед ним долго-долго, но так и не смог до конца убедить себя, что незнакомый волшебник, грязный и неопрятный, с отчаянной одержимостью и не менее отчаянной усталостью в глазах — это он сам.
Всегда и во всем безупречный Бартемий Крауч-младший.
На лице Грюма нет ни тени насмешки, и Барти даже немного удивляется этому. Возможно, он выглядит еще хуже, чем мог предполагать Грозный Глаз.
— Чего ты добиваешься, Крауч? — наконец спрашивает аврор. — По сравнению с тобой даже я меньше похож на мертвеца. Ты должен был бы забиться в какую-нибудь дыру и восстанавливать силы, но вместо этого ты пытаешься провернуть какую-то безумную авантюру под носом у Дамблдора, Крауча и Каркарова разом. Ради чего?
Барти закатывает левый рукав и поворачивает руку ладонью вверх. Метка, тринадцать лет назад превратившаяся в поблекший шрам на предплечье, больше не кажется дешевой выцветшей татуировкой.
— Она теплая, — говорит Барти с почти нескрываемым восторгом. Слабое тепло Метки еще совсем непохоже на жар, которым она горела когда-то; она пока не налилась до конца глубоким черным, как надо, но с каждым днем ее печать все темнее. — Ты не представляешь, сколько раз я мечтал, чтобы…
Он осекается; по старой привычке, забывшись, облизывает уголок губ. Когда-то черная змея, восьмеркой свернувшаяся на предплечье, была наградой достойных. Клятвой вечной верности. Она одна оставалась с ним всегда — и в промерзшей камере Азкабана, и в собственном доме, когда он едва отличал реальность от сладостной иллюзорной пелены Империуса.
Иногда только благодаря едва теплящейся Метке Барти Крауч-младший помнил, что еще жив.
— Ответ за ответ, — Барти опускает рукав и выпрямляется на стуле. — Что ты знаешь о сбежавшем из Азкабана Блэке и вернувшемся с того света Петтигрю?
— Что в последнее время вас, ублюдков, так и тянет воскреснуть из мертвых, — совершенно искренне отвечает Аластор Грюм.
***
Уже через неделю Барти Крауч знает о жизни Аластора Грюма больше, чем многие из друзей параноидального аврора. Если, конечно, его понимание «друзей» совпадает с общепринятым. Через две недели Барти приходится в первый раз применить на нем пыточное заклятие в полную силу: Грозный Глаз постепенно привыкает к давлению Империуса и вырывается из-под контроля всё чаще. Барти никогда не переступает черту: хватило с него дурацкого инцидента с мальчишкой Лонгботтомов; он должен контролировать себя лучше, должен следить, чтобы Грюм ненароком не рехнулся окончательно. И нельзя допустить, чтобы тело Грюма было всерьез повреждено пытками, потому что Оборотное зелье копирует облик с удивительно дотошной тщательностью — вплоть до последней царапины.
Через месяц Барти начинает порой снимать с сундука звуконепроницаемые чары, чтобы Аластор мог вспомнить, что мир не ограничен стенами камеры. Когда он приходит в камеру, чтобы оставить пленнику еды, изменения невозможно не замечать; невозможно не видеть, как отчаянно взгляд Грюма тянется к забытому свету даже вопреки невероятной выдержке. Иногда Барти думает, что Грозный Глаз согласен был бы обменять одно Круцио на пять минут рядом с живым человеком.
Поэтому Барти начинает говорить с ним не только во время допросов. Вначале Грюм только молча слушает, потом начинает отвечать. К концу октября из аврора получается вполне сносный собеседник, не хуже Сириуса Блэка. Барти даже шутит, что завел больше друзей в Ордене Феникса, чем планировал, будучи агентом Пожирателей, и Грозный Глаз, конечно, для приличия отвечает грязным ругательством.
Старый добрый Грозный Глаз. Барти ловит себя на мысли, что быть им отчасти даже приятней, чем помощником отца в Отделе магического правопорядка. Лгать, во всяком случае, приходится гораздо меньше — а ведь Барти даже не успел получить должность в Визенгамоте.
— Черное дерево, одиннадцать с половиной дюймов, — Барти взмахивает палочкой, и та отвечает недовольным всполохом искр, — судя по темпераменту, сердечная жила дракона… не каждая палочка может сотворить столько Непростительных подряд.
Аластор Грюм наблюдает за ним с нечитаемым выражением лица. Говорят, что по виду и составу палочки можно узнать немало о ее владельце; Барти с любопытством проводит кончиками пальцев по глубоким царапинам на дереве. Боевые шрамы? Огрех мастера? Нет, Олливандер бы не допустил таких грубых повреждений… если только не оставил их специально?..
— Это работает в обе стороны, Крауч, — вдруг говорит Аластор. Его голос звучит сипло и тихо после многих дней молчания; Барти давно уже не открывал сундук, а если и открывал — то не задерживался внутри дольше чем на минуту. — Никакой магический закон владения не примирит палочку с волшебником, который ей не подходит.
Когда-то давно Барти бы рассмеялся: гордый и непобедимый Грозный Глаз снизошел до разговора с Пожирателем смерти! Не понадобилось даже многочасовых пыток Круциатусом! Всего-то нескончаемое бессильное одиночество в камере без единого источника света, где нет ничего, кроме миски с водой и остатков еды.
Теперь Барти умнее, чем был когда-то. Он знает цену каждой минуте такого одиночества.
— Возможно, — спустя некоторое время соглашается Барти. — Я знаю про жилу дракона, а что про черное дерево?
— Палочки из черного дерева достаются упрямым кретинам, которые будут стоять на своем до последнего. Проще убить такого, чем… — Грюм закашливается; то ли слабость, то ли все прошлые Круцио делают свое дело, — чем заставить отступиться от своих целей.
Барти усмехается и выписывает палочкой еще несколько кругов.
— Моя первая палочка была из кедра. Но твоя мне тоже нравится.
— «Никому не перехитрить владельца кедровой палочки». — Грюм отвечает ему зеркальной усмешкой. — Да… жив еще старина Каркаров?
Черное дерево теплеет, едва почувствовав старую ненависть; даже сейчас, после целого дня занятий с учениками, палочка готова к бою. Барти бросает на аврора долгий взгляд, и Грюм удовлетворенно кивает.
— Не могу и представить, что за немыслимо важное дело у тебя в Хогвартсе, что Каркаров до сих пор разгуливает на свободе, — хмыкает Грозный Глаз. — Неужто и Крауч-старший еще жив? До семейного примирения еще не дошло?
Барти на несколько мгновений задается вопросом, когда он успел так привыкнуть к манере общения Грюма. Раньше он отвечал на подобное Круциатусом, теперь обходится только короткой ядовитой усмешкой.
— Который месяц сейчас? — посерьезнев, спрашивает Грюм. Барти смотрит в окно магическим глазом Грюма, для которого стены камеры не помеха — и глядит, как на стекло шлепаются толстые снежинки, больше похожие на огромные капли полузамерзшей воды. Шотландия не славится приятной погодой; по хогвартским окнам хлещет ледяной ветер и вот это. И снегом-то не назовешь.
— В Англии я бы сказал, что январь. А здесь — середина ноября. Погода просто отвратительная.
— Лучше, чем та теплая гоблинская моча, что льется круглый год на Англию, — парирует Грюм. Барти не уверен, что теплые английские дожди — худшая альтернатива происходящему сейчас за стенами замка, но Аластор — шотландец, и этим все сказано.
— Скоро Рождественский бал, — вдруг вспоминает Барти. Палочка в его руке нервно выстреливает искрами: к нему медленно приходит ужасное осознание.
Аластор Грюм — шотландец.
Хогвартс находится в Шотландии.
Все профессора обязаны присутствовать на балу. И шотландец Аластор Грюм, придя на торжественный праздник в Шотландии, оделся бы согласно шотландским традициям.
— Мне нужно задать тебе еще один вопрос, — бормочет Барти. — Много… много вопросов.
Грюм кажется слегка удивленным.
— Про Рождественский бал? Ты же сынок Крауча, ты бывал на всех торжественных вечерах Министерства… о.
Он понял. Барти видит это по совершенно неподобающей ухмылке, расползающейся по его лицу.
— Ты никогда не носил килт.
— Я никогда не носил килт. И в последний раз я танцевал кейли три года назад, напившись с друзьями на каком-то празднике в Хогсмиде. Но МакГонагалл ведь не заставит калеку с костылем плясать кейли? Верно?
— Насчет этого я бы не был так уверен, парень, — широко ухмыляясь, говорит Грюм. И почему-то Барти склонен с ним согласиться безо всякого Империуса. — Ты сказал, три года назад?
— Ну да, на шестом, кажется, курсе, — рассеянно отвечает Барти. — Или на седьмом?
…Они опрокидывают в себя еще по кружке чего-то горячего и искрящегося и со смехом вываливаются из «Трех Метел» на улицу. Усиленная магией музыка мгновенно увлекает их в объятия толпы, где совершенно неважно, знаешь ты кейли или нет; сегодня — все смешиваются воедино в шеренгах танцующих, сегодня Блэк протягивает руку полукровке с Хаффлпаффа, а слизеринец Крауч смеется вместе с шотландцем-гриффиндорцем над собственными неуклюжими попытками угадать следующее движение танца. Сегодня в Хогсмиде нет войны. До тех пор, пока не кончится кейли, в Хогсмиде нет войны. И поэтому Барти Крауч танцует вместе со всеми, и ему тепло от старой музыки, и от смеха друзей, и от горячего вина, и от кусачего зимнего воздуха.