… Она только выступила за порог… и увидела прямо перед собою летящую звезду… Размером с ноготь мизинца, лучистое веретёнце, - она неторопливо двигалась по тёмно-лазурному небу, с востока – на запад, в сторону садящегося в сизые туманы тускло-багрового солнца…
… Вирэт стояла – не шевелясь… сколько – не знала… остановилось время, замерло дыхание… Пока жестокий удар хлыста не рванул ожогом плечо! Она качнулась, оборачиваясь. Рыча проклятия, надвигался на неё злобный Отокерт, старейшина рода Харуз, и раньше-то не упускавший случая причинить обиду «своенравной собаке» (ненавидящий необъяснимое спокойствие и отчуждённость холодных глаз пленницы), а сейчас особенно: удачный случай, - хозяин зовёт, а «собака» словно оглохла; так получай же за это, недобитая тварь!.. Хлыст вторично рассек воздух, и если бы Вирэт покорно приняла удар, дело этим, возможно, и закончилось бы, - проучил бы чужую рабыню, передал приказ Терлога (вина, небось, не хватило), ну, пнул бы разок для скорости… Но Вирэт, ещё не пришедшая в реальность, инстинктивно, по-звериному ловко уклонилась, отпрянула, и озверевший от голода, вина и злобы человекозверь совсем потерял рассудок. Оступившись, Вирэт упала. Рука наткнулась на железный штырь, крепящий стропила палатки… Как сумела выдернуть его из промороженной почвы слабая девичья рука? Отокерт наделся на этот штырь, как кусок мяса на шомпол… медленно ощупал его немеющими руками… и тушей, беззвучно свалился на землю…
Несколько секунд Вирэт смотрела ошеломлённо, ещё ничего не понимая… Потом…
… Погони не было, да и не могло быть. Впереди, на многие сотни безжизненных лиг вокруг, только вечная мерзлота Великой Северо-Западной Равнины. Она – смертница, и жизни ей отведено – от силы полтора дня. Тем, кто остался у выхода из ущелья и предпочтёт подобный же путь мечам наседающих врагов, вряд ли приведётся долго радоваться правильности выбора…
Она шла, пока могла - на запад, вслед за Звездой, которую ждала всю свою жизнь, и явь мешалась уже, видимо, с предсмертными видениями: Звезда не гасла - сияющая ладья на небесной лазури, не гас и бесконечный оранжевый закат; тёплый, по-летнему душистый ветер приносил с собою запах моря и шум прибоя, крики незримых чаек…
Она понимала, что умирает…
Она шла Домой…
*
В струящихся, как родниковые воды, глазах Беарнаса – светлеющее предрассветное небо. Он говорит одним дыханием, - точно тёплый душистый ветерок Заморья ласкает висок Вирэт:
- Эарендил…
Она понимает, что хочет сказать эльф - сотни раз продуманное, желанное и всё же отвергнутое ею; качает головой, улыбается горько и беспомощно:
- Нуменорцы были темноволосые и сероглазые… - и как строкой из песни заканчивает зачем-то певучей фразой, - … и век их был долог… А я…
Он улыбается тоже, - как красит его эта чарующая, дивная, нежно-ранимая улыбка! - смотрит ласково, как старший брат на наивного ребёнка:
- Это если они прямиком из Нуменора!
Она изумляется, - совершенно по-детски:
- А разве он позволяли себе… браки с другими народами?..
И безнадёжно качает головой:
- Теперь всё равно не проверить, не выяснить…
- Кто знает?.. Даруир токатор, эт-мерил, даруир…
Она горько кивает, опуская лицо, и - чувствует, как начинает стремительно бледнеть, точно вся кровь отхлынула от лица:
- Что ты сказал?!.
Беарнас тихо улыбается.
- Но ведь ты поняла.
- Что это?!
- Ранний даэрон. На нём говорили на побережье потомки нуменорцев ещё в конце Второй Эпохи. Где я только не жил… - горьковато добавил нолдор и, торопясь успокоить её расширившиеся во всю радужку зрачки, улыбается виновато:
- Я только подобрал слова, которые ты могла бы услышать в детстве…
- «Долгий путь, дитя моё…»
- «… долгий путь»…
… И взрывается сотнями разноцветных искр снег на перевале. Рыжее солнце цепляется краем за иззубренную вершину горы…
«Что там дальше, Дэйри?..»
Он поднимает её на руки… Почему она не посмотрела тогда ему в лицо, - оно ведь было совсем рядом?! Сейчас оно бы вспомнилось, такое бесценно-родное! Но ребёнок тянется глянуть за горные отроги, - как будто можно с такой высоты одолеть неодолимое хотя бы взглядом.
«Что там дальше, Дэйри?!»
Негромкий глуховатый голос, - из далёкого далека, из невозвратных глубин памяти…
«Там за морем страна… прекраснее которой нет на свете…»
«И мы идём туда?»
«Это долгий путь, дитя моё… долгий путь…»
… Низко опустив голову, Вирэт дышит тяжело, со всхлипом. Похолодевшими дрожащими пальцами сжимает виски… словно боится посмотреть в лицо эльфа, боится увидеть другое лицо… Боится ли?!.
- Кто ты?!.
- Ты… что-то вспомнила?
Она поднимает голову, залитые слезами огромные глаза.
- Его звали Даэрон… Брата!..
… Амрод переступил порог. Застыл изумлённо. Потемнел лицом.
Вирэт спала, накрытая плащом Беарнаса. Обеими руками, как ребёнок, удерживала под своей щекой ладонь сидящего на краю кровати эльфа. Его пальцы были ещё мокрыми от её слёз. Он не убирал руку, не шевелился, смотрел неотрывно в её лицо.
Амрод быстро подошёл:
- Брат!..
Увидев, что в поднятых на него глаза, ещё больше нахмурился. Властно и твёрдо взял нолдора за плечо. В коридоре они развернулись друг к другу.
- Что ты делаешь, делло?! Разве ты не догадываешься, почему ушёл Славур?!
- Я не Славур.
- Ты ведь помнишь его слова, - у неё свой путь в этом мире! И путь, быть может, великий, но это путь – человеческий… без нас!.. Зачем ты связываешь её сердце?
Эльдар замолчал, озадаченный тенью горькой улыбки на губах собрата.
- Её сердце – не в моих ладонях, делло. Ты ошибаешься.
- Я ошибаюсь?.. Тогда что ты делаешь с самим собой? С собой-то ты – зачем?!.
Улыбка погасла на помертвевшем лице. Нолдор отвернулся.
- Мои проблемы – это только мои проблемы, делло… - тихо ответил он.
***
После ухода в Благословенный Край – уже перед самой Войной – Теора и Эллеона, в эльфийском отряде эльфов осталось всего трое: Амрод, Беарнас и Мэлнор. Вирэт никогда не спрашивала, что удерживает их до сих пор в мире Людей. Из бесед с нолдором поняла, что не будет очень радостной встреча его с родичами даже в Валиноре. Может, это только казалось его замкнувшейся в одиночестве душе? Он привык терять, смирился с этим. Поняла Вирэт и причину, по которой не ушёл Беарнас вместе со Славуром: он уже и сам пугался своей привязанности к предводителю отряда. Возможно, что Славур и не знал этого - никто во всём мире не умел скрывать свои чувства лучше принца-изгоя. Сколько помнила Вирэт, Беарнас всегда был молчаливо-обособлен и ровен со всеми, готовый шагнуть глубже в тень от первого неприязненного жеста. Непритязательным он был и в отношениях со Славуром. Быть может, она заняла его место у ног Учителя? Но ни малейшей ревности, огорчения или обиды никогда не мелькало в грустных глубоких глазах Беарнаса… К тому же, в отличие от Мэлнора и Амрода, Валинор не был родиной нолдора. Он родился в Средиземье, в Лориэне и корнями души уходил в его леса и озёра, долгое время жил там в полном одиночестве и охотнее всего говорил именно о Лориэне, о его тишине, звёздных заводях и иссечённых солнечными лучами изумрудных дебрях. Лориэн же дал Беарнасу дивное умение целительства душ. Но об этом узнала Вирэт уже позднее… И ещё она чувствовала, что нолдор боялся быть странным и в Краю Вечного Веселия. «Самые подходящие чертоги в Валиноре будут для меня в обителях Мандоса», - мрачно отшутился Беарнас, когда Сэйлор воскликнул уже на сходнях корабля: «Идём приготовить вам чертоги в Амане!»
Но, как ни странно звучит, больше всех Сумеречного Эльфа любил солнечный Амрод. Он редко понимал Беарнаса умом и духом, но чутким сердцем умел находить верную тактику поведения и лучше всех влиять на поступки нолдора. И хотя Амрод был особенно заинтересован в том, чтобы вернуться в горячо любимый им Валинор (с предпоследним отрядом эльдары отправили в Заморье своих женщин, а с ними уплыли мать и жена Амрода), он оставался в Средиземье с Беарнасом, хорошо понимая – без него тот не соберётся в Аман никогда… А ради Амрода не трогался к морю и его побратим из народа эльфов-тэлери. В день чудовищной резни в Альквалондэ Мэлнор потерял всю свою семью. Полубезумный, шёл он по скользким от крови пирсам, перешагивая через тела погибших сородичей, и проклинал судьбу, не приведшую ему быть в гаванях во время сражения. А потом наткнулся на своего сына… Меч оставался в ножнах молодого тэлери, незамаранный ничьей кровью, - юноша не доставал его, не хотел, не верил… С телом сына на руках пришёл Мэлнор в Валимар к престолу Манвэ, требуя отмщения Эру за кровь своих детей. Тогда и увидел его Амрод из народа ваниаров, живущих на северо-западе Амана, случившийся в этот день в Тирионе. Горе Мэлнора тронуло его сердце. Он с трепетом слушал слова Короля Мира, призывающего тэлери не браться за оружие ради мести и не возгараться ненавистью, потому что Путь Нолдоров отныне сам по себе стал для безумцев проклятьем и карой, причём такой страшной и горькой, что сам Враг не придумал бы страшнее… Мэлнор выслушал, понял и содрогнулся; помрачение отошло от его души, но он просил Манвэ дать ему возможность увидеть собственными глазами, как всё это сбудется, ибо скорбь его была велика и горек удел возвращаться в кровавые гавани. И Амрод пошёл вместе с ним в Средиземье, потому что полюбил его, и они дали друг другу клятву побратимов, чтобы никогда не разлучаться. Особый же дар получил Мэлнор от Манвэ: читать в сердцах нолдоров, чтобы видно стало тэлери действие кары, как и просил тот, но предсказал Владыка, что если хоть к одному проклятому потомку Феанора смягчится и потянется сердце Мэлнора, в тот день утратят и все тэлери свою крепчайшую непримиримость к нолдорам и откроется возможность для возвращения изгнанников в Валинор с миром.
И именно Мэлнор первый высказался за принятие в отряд калаквенди нолдора Беарнаса после того, как рассказал Славур о пути и судьбе принца-изгоя.
Мэлнор не женился больше, хотя из намека Амрода поняла Вирэт, что сердце менестреля всё же несвободно, и, видимо, были и у него причины стремиться в Благословенный Край.
И только Беарнас, гонимый своим роком, оставался одиноким всю жизнь, ибо девушка, которую он любил, отреклась от него, и больше сердце своё нолдор не отдал никому. Ему удалось пронести его через всю жизнь осиянным высочайшей чистотой и целомудрием и полным горячего сострадания и трогательной ранимости на зло. Дивной неземной красотой и величием духа благоухали потому Сказки его земных странствий, не столько прошедшие перед чуткими очами рассказчика, сколько осветленные и облагороженные его золотым сердцем. Он понимал речи животных и растений, а они слышали и слушались его. Вирэт всегда поражалась, какую сказку мог создавать из вечернего леса Беарнас. Откуда брались мириады светлячков, звездопадом усыпающие кроны деревьев и траву полян? Казалось, прямо из воздуха брал эльф огромных бабочек, чтобы украсить ими волосы девушки, когда рассказывал ей Сказку о Королеве Лета. И в самое подходящее время выходили из леса по его немому зову то олени, то лисицы, то ещё какое-нибудь лесное чудо, - очередной персонаж очередной Сказки Леса или Сказки Странствий… И Вирэт забывала в эти дивные часы свою неизбывную скорбь и тоску, мучительные, глупые и неотвязные мысли о красоте эльфийских дев и собственной безнадежно-скромной - в сравнении с ними - внешности, о том потрясении, когда впервые осознала, какова истинная природа её привязанности к Славуру… Только гораздо позднее поняла Вирэт, что делал с её больной душою и какое чудо сотворил с нею Беарнас. Доверчивость и нежность, пожизненная тяга души её к обретению родного любящего существа превратили Вирэт снова в хрупкую большеглазую девочку - гадкого утёнка с прекрасным и ранимым сердцем, и почти верила уже она сама, что было у неё не два брата, а три, - и третий выжил чудом и наконец-то нашёл её после стольких лет горьких и скорбных скитаний! Это была их сказка, их двоих, и ничего не могли поделать со словно впадшими в детство или умопомешательство друзьями глаза Амрода, - то понимающие, то страдающие и безнадёжно-горькие…
Чаще всего к утру Вирэт начинала переходить из Сказки Странствий в сказку сна, не менее чарующую, - глаза её слипались, нос утыкался в плечо Беарнаса, эльф укутывал её своим плащом и, обняв, как ребёнка, брал на колени; тихо поводил рукой, отправляя восвояси зверей, гася фонарики светлячков; откинув голову на древесный ствол, отрешённо смотрел в бездонное предрассветное небо; не нуждаясь как и все эльфы в частом сне, медленные тягучие предутренние часы в тихом трансе-любовании растворялся взглядом в капельках мельчайшего жемчужного тумана, в полёте сквозь вечность раскинутых крыльев-ветвей вековых ясеней, в таянии росинок-звёзд на бледнеющем небосклоне… И тогда открытого обнажённого сердца его касался бережно-тихий, безнадёжно-страдающий шёпот-стон любящего сердца Амрода:
«Брат, пощади себя!.. Твоё сердце итак уже как рваная рана!..»
«Я счастлив, делло!.. за много лет – впервые…Я счастлив… поверь!..»
«Ты счастлив, безумец?.. Твоя кровь стекает на мои руки… Возьми мои силы!… выстой, освободись, брат мой!..»
Но Беарнас тихо качает головой. Тень горестной улыбки на его губах – той, что никогда не мог понять ваниар: «Уже скоро, делло… скоро рассвет… И всё кончится… Дай же мне теперь… ещё хоть мгновение…»
… Он вылечил её. В то утро, когда поняла Вирэт, что покинула её душу чудовищная безумная тоска, оставив после себя только печальный неизгладимый рубец в памяти, - в то утро ушли в ласковое прошлое ночные сказки, полные ладони светлячков и её по-детски беспомощная и наивная доверчивость к чудесам…
Реальность вошла в её выздоровевшую душу желанием жить заботами дня. Тягостна и мучительна бесконечная чарующая прелесть эльфийской печали для человеческой души. Бессмертие и невозможность забыть пережитое и выстраданное за многие тысячелетия – скорбный безысходный груз вечно болящей памяти, а отрада и целительный покой для изнемогающей от тяжести бесчисленных лет эльфийской души возможны лишь под благословенной сенью Валар в Валиноре.
Иная природа дана Единым душе человека, сродни она солнечному пламени, а не звёздному сиянию, и потому за короткий человеческий век посещают людей иные сны и иная радость, чем их Старших Братьев.
Интерес к жизни проснулся в душе Вирэт как интерес к событиям в Арде и желание найти свой собственный путь в этом мире. Исцеленная душа-птица скользнула в небо с ладоней Беарнаса. Он знал, что так будет, и ни горечи, ни обиды не отразило его лицо, только отрешённее, замкнутее стали бездонные колодцы эльфийских очей и грустнее – улыбка, в которой читалось лишь Вирэт: «Долгий путь, дитя моё, счастливый путь!..». Беарнас снова тихо и незаметно отошёл в тень и уже не удивлялся, когда, забывшись в оживлении разговора, Вирэт говорила ему не «брат», а «друг». Он знал, что она по-прежнему любит его больше других эльфов, но вспорхнувшая птица не вернётся в ладони, если здорова и познает небо
*
Миновали годы, и пришедшее время зрелых размышлений по-иному высветило многое из того, над чем наивная и порывистая юность так и не собралась в свою пору задуматься. Кем или чем была Вирэт, - девочка из Смертного рода, - для эльфа Беарнаса? В те годы душа его уже не была молодой, - ведь только тело Бессмертных выглядит вечно юным и прекрасным; скорбный и тяжкий опыт бесконечных сотен и сотен лет в конечном итоге там, в бесконечности, равняет всех эльфов, - как счастливо одаренных Судьбой, так и несчастных страдальцев, устремляя все помыслы их к валинорской отраде. Но именно нолдор Беарнас, - страдалец из страдальцев, - откладывал уход свой в Аман до тех пор, пока не оказался последним во всём Средиземье эльфом, ступившим на борт уходящего в Валинор последнего эльфийского корабля!
Кем же была она для него, смертная дева Вирэт, к которой эта странная эльфийская душа, столь боящаяся всегда глубокой привязанности к кому-либо, в конце концов всё же привязалась самым роковым образом, - горчайше и безнадёжно?! Была ли она для него возлюбленной? сестрою? дочерью?.. Или вся непролитая сердечная нежность того, кто лишён был счастливого удела брата, мужа, отца, была до капли отдана тогда, когда потребовалась она, как спасительный бальзам?
Вирэт знала, - впрочем, это не было тайной ни для кого, - что Беарнас любит её. И вполне искренне считала, что отвечает ему тем же. Но лишь сама став женою и матерью, она поняла, что красота и глубина Любви постигаются не в приливах радостных эмоций, а в скорбном и многолетнем самопожертвовании и сострадании близкому существу, в сокровенных тайниках терпеливого и болящего сердца. Сердце Беарнаса и было кузней того высочайшего, светлого и прекрасного духа, выкованного многолетним непрерывным жертвенным страданием. Ненавязчиво и неприметно внешне, все годы прикованы были душа и глаза его к её Пути, как родительские глаза неотрывно и неуспокоенно глядят вслед взрослеющим детям, пока Смерть не сомкнёт их вечным сном.
Для неё же Беарнас был – Другом и Братом, - да ещё в романтическом ореоле невинного страдальца. К тому же внешность его была очень красива, - той совершенной и одухотворённой эльфийской красотой, что рождала всегда в душе Вирэт сладчайшую и высокую, до недосягаемости, до сердечного обрыва, боль восторга и нежности. Как заворожённая, часами могла любоваться она грациозным изломом его кисти, красотою длинных пальцев, пластичным царственным поворотом головы, струями густых тёмных волос, рассыпавшихся по спине и плечам, дивно-прекрасными серыми печальными глазами под сенью густых чёрных ресниц… - душа её тогда с тоскою думала о днях, когда несказанная эльфийская красота уйдет навечно с лица Средиземья и останется о ней лишь неверный отзвук в балладах и песнях менестрелей. Она искренне считала Беарнаса самым красивым эльфом на свете, и чистая душа её была полна светлой гордости за него и целомудренного восхищения. Это чувство пронесла Вирэт в своей душе через всю жизнь. Святостью дышала её Любовь к нему, и высшим её проявлением было искреннее желание пожертвовать своею жизнью, лишь бы это умилостивило его горькую судьбу и наконец даровало Брату долгожданное счастье. Беарнас чувствовал это, потому и поделился с нею своей единственной сказкой, сочинённой им про себя.