По мнению Квазимодо никто не мог быть страшнее Тристана Отшельника со зверской физиономией палача. Впервые увидев ле Дэна, горбун нашёл его высокомерным и злым, но всё-таки не таким злым, как Тристан, и удивился, недоумевая, почему Дьяволом прозвали именно Оливье.
— Не хочу я жить в королевском замке, — с мучительным отчаянием промолвил Квазимодо, делая паузы после каждого слова. — Зачем он забирает меня от вас?
— Такова воля государя, я ничего не могу поделать, — покачал головой Фролло. Предстоящая разлука тяготила и его. — Но ты вспомни, какие блага ждут тебя в его замке.
— Не нужны они мне! — шмыгнул носом глухой звонарь.
— Ничего не поделаешь, сын мой, — мягко уговаривал священник. — Может статься, его величество передумает и позволит тебе вернуться сюда, в Париж.
Последняя фраза несколько взбодрила Квазимодо, вселила в него надежду. Она одна и помогла бедняге не разрыдаться по-мальчишечьи, когда мэтр обнял и перекрестил его напоследок, когда за каретой Людовика захлопнулись монастырские ворота, отсекая звонаря от прежней жизни.
Замок Плесси-ле-Тур в местечке Ла-Риш был действительно великолепен. Многочисленные укрепления придавали ему грозное величие. Но Квазимодо не смотрел на красоту. Ничто не шло для него в сравнение с башнями, галереями, изваяниями собора Богоматери. Его удручали чужие стены, множество незнакомых людей, окликающих и рассматривающих его. Чужаки не выказывали враждебности, но и их любопытство непомерно докучало Квазимодо. Вдобавок его пугали свободно гуляющие по всему замку и прилегающим территориям собаки всевозможных пород и размеров. Горбун, вдоволь изведавший собачьих клыков ещё в детстве, всё время боялся быть растерзанным сворой. Особенно Квазимодо побаивался Голиафа, выпуклыми глазами отдалённо напомнившего ему Тристана. Собак будоражил его несуразный вид, неровная походка, они облаивали чужака, подходили вплотную. Однако псы не трогали его, лишь обнюхивали — тогда Квазимодо замирал, некоторые грозно приподнимали губу, демонстрируя клыки, но не более. По счастью, животные, привыкнув к странному человеку, со временем перестали обращать на него внимание.
В первый же день Квазимодо отмыли в купальне, расчесали жёсткие рыжие волосы, не знакомые с гребнем. Его старую одежду унесли, подарив взамен шёлковый голубой, расшитый лилиями камзол, такой же материи короткие штаны, плащ, шоссы и башмаки. Всё было новым, дорогим, праздничным, но горбуна не радовали обновки. Его угощали вкуснейшими яствами — кусок не лез ему в горло. Квазимодо буквально заставлял себя есть. Он стеснялся своих выпирающих зубов, низко наклонялся над тарелкой, прячась от чужих взоров. За едой он чавкал, кусочки пищи падали из его перекошенного рта, словом, зрелище трапезничающий Квазимодо являл не из приятных. Однако Людовик продолжал сажать его за стол рядом с собою, забавляясь реакцией гостей, старающихся не показывать явного отвращения.
Глухого горбуна тормошили, спрашивали — он отделывался молчанием или бормотал:
— Я не понимаю.
Квазимодо терялся, забывая от волнения уроки Фролло. Все обитатели Плесси-ле-Тур казались ему важными вельможами и он кланялся всем, вызывая смех. Когда внимание делалось совсем уж невыносимым, звонарь забивался в какой-нибудь укромный угол, где сидел часами, либо взбирался на крышу, обозревая с высоты окрестности замка. Это успокаивало его.
Очень скоро Людовик Одиннадцатый убедился, что задумка поселить Квазимодо в Плесси действительно никуда не годится. Одноглазый горбун дичился, постоянно прятался, молчал или отвечал невпопад и невнятно. Он совершенно не ценил высочайшей заботы. Поначалу король надеялся, что Квазимодо привыкнет и оттает, но всё продолжалось по-прежнему. С глухим оказалось невозможно беседовать так, как делал Клод. Король не знал языка жестов, горбун с трудом читал по губам. Но далеко не одно это препятствие мешало им найти взаимопонимание. Слишком велика была разница между ними. Превосходно образованный, повидавший мир и получивший богатый жизненный опыт Людовик не находил точек соприкосновения с простым звонарём, из-за своего уродства редко покидавшим собор. Только на три темы Квазимодо мог говорить долго и охотно: собор, колокола и, разумеется, Клод Фролло. Но королю подобные беседы скоро прискучили. Он окончательно разочаровался в живой игрушке.
Так Квазимодо прожил в Плесси-ле-Тур до августа. Он так и не привык к новому месту. Как дикий зверь противится попыткам приручить его, как куст лесного шиповника увядает в садовой почве, так и горбун противился, тосковал и увядал. Он с каждым днём становился всё более мрачным. Один только король ещё мог заставить бедолагу заговорить. Целыми часами горбун отсиживался по углам, пока слуги или солдаты не находили его убежище. Но окончательно существование его превратилось в ад тогда, когда Квазимодо всё-таки перешёл дорогу Оливье ле Дэну.
Королевский фаворит давно взирал на горбуна с брезгливостью. Он понимал, что близким советником Квазимодо не стать, но его ревнивую натуру злило уже одно то, что король возится с уродцем. Оливье был не в том возрасте и не в том положении, чтобы устраивать над глухим злые каверзы, однако он обладал оружием, куда более страшным, чем меч Тристана, а именно хорошо подвешенным языком. До поры до времени Оливье не прибегал к нему, но один случай окончательно настроил его против Квазимодо.
Справедливости ради, ничего дурного фаворит изначально не помышлял. Горбун в очередной раз исчез, а ле Дэн, кликнув на подмогу слуг, лишь исполнял королевский приказ:
— Оливье, друг мой, отыщи и приведи ко мне Квазимодо!
Чертыхаясь, брадобрей осмотрел весь замок и внутренний двор, обнаружив, наконец, горбуна в зверинце, скорчившегося среди клеток.
— Вот поистине подходящее место для тебя! — язвительно хохотнул ле Дэн.
Квазимодо ничего не понял. Его растолкали и тогда он воззрился на людей, нарушивших его уединение, помешавших думать о мэтре. Он потряс головой, как проснувшийся пёс, увидел герб с изображением бегущей лани, посмотрел в лицо его обладателю и поспешно поклонился. Слуги прыснули.
— Брось ты кланяться! — заворчал раздражённый Оливье. — Идём, его величество зовёт тебя!
— Король зовёт? — переспросил Квазимодо.
— Да, да, одноглазый остолоп! — отрывисто ответил ле Дэн. Он с отвращением оглядывал угловатую фигуру Квазимодо. — Мало того, что ты глух и глуп, как пробка, так ещё у тебя выросла бородавка на глазу. А ну-ка, — осклабился Оливье, — дай мне взглянуть, что кроется под ней!
С этими словами любопытный фаворит потянулся к лицу горбуна. Тот отвернулся было, но Оливье под хохот слуг схватил его за подбородок. Этого Квазимодо уже не вынес. Давний страх, поселившийся в его душе, когда уличные мальчишки дразнили его, науськивали на него собак, вонзали булавки в горб, тыкали пальцами в лицо, заговорил в нём. Квазимодо угрожающе лязгнул зубами. Оливье в страхе отдёрнул руку. Его надменная физиономия исказилась от гнева.
— Вы все видели, — оглядел он молчавших зрителей, — как проклятый урод чуть не укусил меня. Погоди, — обратился он персонально к Квазимодо, — даром подобная выходка тебе не пройдёт.
Оливье ле Дэн умел устранять неугодных. Не мешкая, он отправился в королевские покои, где в красках расписал происшествие, представив всё так, будто горбун без причины набросился на него.
— Дикарь останется дикарём, ваше величество, сколько его ни обучай. Вы сами достаточно в том убедились. Квазимодо опасен. Сила и отсутствие ума — худшего сочетания не придумать! Сегодня он бросился на меня. Но что, если в следующий раз его мишенью станете вы?!
Людовик призадумался. Он давно признал правоту Тристана и только самолюбие мешало ему в том признаться. Король припомнил рассказ Фролло о нападении на девушку-цыганку, сопоставил его с жалобой ле Дэна. Мстя за пострадавшего любимца, он приказал запереть Квазимодо в клетке в зверинце, сочтя это достаточным наказанием и превосходным средством спасения от покушений обезумевшего горбуна. Но сказать мало, дело предстояло ещё обделать.
Квазимодо сидел всё там же, в зверинце, гадая, чем обернётся гнев Оливье. Глухой догадался, что провинился. Вдруг что-то словно толкнуло его изнутри — так животное вздрагивает, чуя врага. Он поднял взгляд и увидел перед собой Тристана и взвод шотландских гвардейцев.
— Ступай в клетку по-хорошему! — приказал Тристан, указывая на пустующую клетку с открытой дверцей. — Не заставляй нас применять силу.
Квазимодо понял, чего от него хотят. Он заворчал, задыхаясь от негодования, он уже готов был взвиться в прыжке, чтобы броситься на противника и, пронзённый мечами, окончить свою жизнь, но хоть одного врага забрать с собою. Его единственный глаз сверкал, как у рыси. Тристан, приняв боевую стойку, изготовился к поединку. Но за долю секунды до того, как Квазимодо совершил смертоносный бросок, он вспомнил Клода Фролло и ярость угасла в нём. Он согласился перенести любое наказание, он не мог подвергнуть опасности мэтра. Поникнув плечами, он поплёлся в предназначенную ему клетку. Тристан сам запер за ним дверь. Только тогда, когда щёлкнул железный замок, Людовик, поодаль ожидавший развязки, приблизился и похлопал ладонью по прутьям.
— Посидишь тут, пока не образумишься, негодник! — присовокупил он.
Так Квазимодо во второй раз стал жертвой оговора и неправого суда.
Вечером того же дня король, по обыкновению, обходил замок. Держа руки за спиной, он шёл, шаркая ногами, вертя головой по сторонам. Осмотрев внутренние покои, старый монарх, поколебавшись, отправился в зверинец, заявив, будто давно не видел своих зверей, не кормил с руки птиц. За Людовиком, держась поодаль, следовали Оливье и Тристан. Эти двое питали взаимную ненависть, при этом каждый из них представлял собою такую добычу, которая не по зубам другому. Им оставалось обмениваться завуалированными оскорблениями. Иногда ле Дэн заключал союз с Куактье. Тристан союзником ле Дэна не становился никогда.
Между фаворитами завязался разговор, ведшийся на фламандском.
— Кормить птиц? Клянусь головой, наш государь жаждет навестить уродца! — бубнил под нос ле Дэн, продолжавший дуться на Квазимодо.
— Добился своего? — усмехнулся прево, щурясь. — Чем тебе помешал несчастный горбун?
— Тем, что посмел скалить на меня свои кривые зубы! — проронил задетый за живое брадобрей.
— Или тем, что посмел стать новой забавой его величества? — поддел Тристан.
— Всё равно, какой прок от урода? — отмахнулся Оливье, сохраняя невозмутимое выражение лица. Уголки губ подёргивались от сдерживаемого бешенства. Неумолимый Тристан продолжал словесно ранить его, точно бандерильеро, втыкающий копья в бычачью шкуру.
— Много ли проку было от тебя в Генте*? — глумливо оскалился прево.
Оскорблённый брадобрей открыл рот, чтобы ответить колкостью на колкость, но король сердито осадил спорщиков.
— Будет вам браниться, куманьки!
Квазимодо, заключённый в клетку, страдал так, как страдает всякий узник, лишённый воли, видящий перед собою только чёрные металлические прутья. Он понимал, что отсюда ему уже никак не вырваться и не вернуться домой. Мэтр напрасно прождёт его. Поначалу горбун бросался на решётку, скрежеща зубами, но изделие неизвестного, постаравшегося на славу кузнеца, выдержало его атаки. Испытав прочность холодного металла, Квазимодо принялся кружить по клетке, пока не выбился из сил. Тогда он, тяжело дыша, уселся на пол, глядя вперёд. Безмолвие окружало его. Вой и гомон, издаваемый зверями, не достигал слуха пленника. Квазимодо уносился мыслями далеко от Плесси — в Париж, в собор, к Фролло. Из груди его вырвался горестный вздох.
Горбун не сразу заметил вошедших — его невидящий взгляд был направлен сквозь них. Но и тогда, когда узник заметил короля и фаворитов, он, подавленный бедой, не поднялся им навстречу, не вымолвил ни единого слова. Квазимодо смирился со своей участью, что-то окончательно сломалось в нём. Людовик и его спутники глядели на него. Для Квазимодо в данный момент не существовало ни короля, ни Оливье ле Дэна. Горбун своим единственным, налитым кровью оком, смотрел только на Тристана. В его глазах пленник не прочёл сострадания, но, во всяком случае, не заметил и злорадства.
* Тристан имеет в виду неудавшуюся попытку Оливье поднять восстание во Фландрии, чтобы подвести эту страну под французский протекторат. Ле Дэн намеревался устроить волнения в склонном к мятежам Генте, однако был высмеян гентцами и вынужден бежать в Турне.
========== Глава 5. Обретение и расставание ==========
Случай на Гревской площади, произошедший уже после того, как король увёз из Парижа Квазимодо, иначе как промыслом Божьим не называли. Клод Фролло, приняв некоторое участие в событиях, невольно задумался о том, что ничего могло бы и не быть, если б он не прекратил выслеживать цыганку после неудавшегося похищения или предоставил действовать Шармолю. Разрозненные звенья, не встретив препятствий, соединились в единую цепь. Дело было так. Плясунья Эсмеральда, закончив выступление, свернула узорчатый ковёр и собралась покинуть площадь, когда её буквально пригвоздил к месту вопль, полный неистовой ярости.
— Будь ты проклята навеки, египетская саранча! Воровка детей! Гори, ведьма!
То кричала затворница Роландовой башни, сестра Гудула, вретишница. Все знали, что вот уже пятнадцать лет она заточена в келье, питается подаянием, молится и проклинает цыганское племя на все лады. Солдаты ночного дозора уверяли, что отшельница не унимается и с наступлением темноты, частенько они слышали доносящиеся из её норы стенания. Оставалось загадкой, когда же она спит и спит ли вообще. Особенно же Гудула невзлюбила молодую цыганку с козочкой. Эсмеральда оставляла нападки без ответа, только вздрагивала и хмурила брови, когда визжащий, как пила, голос Гудулы предрекал ей то адский костёр, то виселицу. Но на сей раз девушка не сдержалась. Доведённая ли до отчаяния изменой возлюбленного Феба, ободрённая ли исчезновением с горизонта страшного священника, просто ли исчерпалось её терпение, но цыганка подошла к окошку, забранному решёткой, и дрожащим голосом спросила:
— За что вы ненавидите меня? Что я вам сделала?
Крысиная нора, источающая смрадный запах, сразу ожила. Существо, заключённое в её мрачных недрах, зашуршало, заметалось, засуетилось, исходя неистовством потревоженной волчицы. Если бы не прутья в виде чёрного креста, закрывавшие единственное сообщающее отшельницу с миром отверстие, она бы, наверное, выскочила и растерзала молодую цыганку.
— Что ты мне сделала? Что ты мне сделала?! Ты ещё спрашиваешь, тварь! Ребёнок! Ребёнок был у меня! — хрипела Гудула, кружа по келье. — Моя девочка, моя крошка Агнеса! Цыганки украли её, выпили её кровь, сожрали на своём дьявольском шабаше! Где моё дитя, ведьма?! Ты живёшь, а она лежит в холодной земле!
— Увы, — грустно вздохнула Эсмеральда, ласково гладя жавшуюся к ногам Джали. Цыганке сделалось страшно, но в то же время и жаль обезумевшую старуху, поэтому она не уходила от башни. — В чём же моя вина? Ведь я, когда случилось несчастье с вашей малюткой, ещё даже не родилась.
Вретишница придерживалась иного мнения, изменить которое не могли никакие доводы.
— О нет! — взвыла она, потрясая костлявыми руками. — Ты тогда уже появилась на свет, моей Агнесе исполнилось бы сейчас столько же лет, сколько тебе.
Гудула метнулась к оконцу, вцепилась в прутья. Её худое, едва прикрытое рубищем тело, сотрясалось от негодования, седые космы растрепались по плечам. Цыганка отпрянула. Народ на площади притих, издалека наблюдая за разыгрывающейся драмой, колеблясь — чью сторону принять.
— Мне жаль, — тихо произнесла Эсмеральда. — Вы лишились дочери, а я не знаю своих родителей.
— Что мне твои родители? Верни мне дочь, ведьма! — захохотала отшельница. — Башмачок — вот всё, что от неё осталось, — внезапно голос её дрогнул, в глазах сверкнула надежда. — Ты знаешь, где найти второй, цыганка? Пятнадцать лет я ищу его, пятнадцать лет молюсь, стоя коленями на камнях. Я превратилась в старуху, а ведь мне нет и сорока, но пусть я сгнию заживо, только бы вернуть мою дочь!