Вретишница бережно вытащила из-за пазухи крохотный, расшитый шёлком башмачок. Этот многократно политый слезами предмет единственный не вызывал в ней неприязни ко всему сущему. Гудула нежно поцеловала башмачок и на подрагивающей ладони, просунув руку в оконце, продемонстрировала своё сокровище цыганке. Эсмеральда побледнела, пошатнулась, затрепетала, точно осина на ветру.
— Башмачок! — забормотала она, объятая величайшим волнением. — Боже мой, Боже! Да, да, я знаю, где отыскать второй!
Девушка схватилась за висевшую на шее ладанку и… извлекла оттуда детский башмачок, точь-в-точь такой же, как тот, что остался затворнице на память об Агнесе. Несомненно, он приходился ему парой и пятнадцать лет назад красовался на ножке похищенного ребёнка. Гревскую площадь, переполошив зрителей, огласил дивный клич рвавшейся наружу радости:
— Дочь моя!
— Матушка! Матушка! — вторила цыганка.
Затворница, чей гнев моментально сменился горячайшей любовью, взялась за прутья, мешавшие обнять дочь, трясла их, что было сил, но те не поддавались. Тогда она схватила камень, служивший ей изголовьем, и принялась выбивать решётку. Стоял скрежет, летели искры, прутья изогнулись, но крепко держались в пазах. Тогда доброхоты из толпы, сообразив, в чём дело, в несколько пар рук налегли на преграду. Благодаря их усилиям вскоре мать заключила неожиданно обретённое дитя в объятия.
Затворница и девушка, сопровождаемые толпой, пришли к собору Богоматери. Клод Фролло, выйдя им навстречу, выслушал из уст Гудулы сбивчивый рассказ:
— Чудо! Господь явил чудо, святой отец! Моё имя Пакетта Шантфлери, я была публичной женщиной и имела дочку. Цыганки украли её у меня и вот через пятнадцать лет она вернулась, моя крошка Агнеса! Господь сжалился над слезами бедной матери!
Поражённый священник, стараясь не смотреть на пунцовую от переживаний Эсмеральду, распорядился выделить матери с дочерью келью, предназначенную для ищущих убежища. Добрые люди, прослышавшие о преображении уличной плясуньи, принесли к вратам храма одежду, обувь, пищу — словом, всё, что могло понадобиться двум бесприютным женщинам, не имеющим ни единого су за душой. Фролло повелел причетнику отнести пожертвования постоялицам. Сам он в тот день долго молился, а с наступлением сумерек прокрался к заветной келье.
Прижавшись к стене, впитывая горячечным телом холод камня, Клод слушал болтовню матери и дочери, то и дело прерывающуюся всхлипами, объятиями и счастливыми восклицаниями. Архидьякон мог войти, спросив для виду, как устроились постоялицы и не требуется ли им помощь, но так и не вошёл.
— Если бы я тогда не остановился, — перекрестился Клод, — они бы не встретились. Благодарю Тебя, милосердный Отче!
Содрогаясь, шепча молитву, он вернулся к себе.
Пакетта и Агнеса Шантфлери, а также козочка Джали, прожили в соборе несколько дней. Затем, собрав нехитрые пожитки, ушли восвояси. Клод не желал знать, куда направилась та, из-за которой он чуть не погубил свою душу. Он огромным усилием удержался, чтобы не скатиться в ту пропасть, куда прежде старательно ввергал себя. Эсмеральда навсегда исчезла из его жизни. Он при всём желании не смог бы отыскать её.
Потеряв и цыганку, и Квазимодо, Фролло вдруг остро ощутил собственное одиночество. У него по-прежнему оставался брат, беспутный школяр Жеан, посвящающий дни и ночи кутежам с дружками, у него оставались книги, наука, но ничто не радовало его. Клод любил брата, но брат не любил его. Все деньги, которые Жеан получал от него, спускались на выпивку и доступных красоток. В конце концов, Клод, скрепя сердце, решил перекрыть финансовый источник, о чём и объявил Жеану, явившемуся за очередной подачкой. Обманутый в лучших надеждах проситель увещевал, льстил, угрожал — брат оставался неумолим. Тогда белокурый бесёнок прибег к последнему, самому надёжному средству.
— Братец мой, отлучая меня от своего кошелька, вы толкаете меня к кошелькам чужим! — провозгласил он, дерзко тряхнув головой. — Мне давно уж сделали выгодное предложение и, коли вы не дадите мне денег, в которых я крайне нуждаюсь, я стану бродягой.
Высказавшись, Жеан подбросил в воздух свою шапочку, поймал её на лету и снова водрузил на голову, лихо заломив. Так, видимо, он демонстрировал готовность стать подданным королевства Арго. Архидьякон скрипнул зубами. Он словно прозрел, увидев, насколько глубоко порок пустил корни в сердце, душе и разуме младшего брата, а, прозрев, укрепился в принятом решении. Священник заговорил. Каждое слово, срывавшееся с его языка, звенело от негодования.
— Так тому и быть. Становись бродягой. Я долго внимал твоим клятвам, Жеан, я устал краснеть от стыда, покрывая твои выходки. Ты в прошлый раз обещал мне приняться за учение, а сам спустил в кабаке деньги, которые я дал тебе, чтобы заплатить за комнату и книги. С меня довольно, ты не получишь больше ни одного су! Ты уходишь — я не смею тебя удерживать. Я и без того много слов потратил впустую. Возможно, новые приятели заставят тебя взяться за ум.
Выслушав отповедь старшего брата, Жеан демонстративно заложил руки за спину и, насвистывая бравурный мотив, удалился. Он ожидал, что Клод окликнет его. Но Клод не окликнул. Кусая губы, прерывисто дыша, священник упал в кресло, охватив голову руками. Так он долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, утешая себя тем, что действовал ради блага школяра, что тот, хлебнув вольной жизни, образумится и вернётся на университетскую кафедру. А если и не вернётся, если участь бродяги придётся ему по вкусу, то в том его, Клода Фролло, вины нет. Он сделал для белокурого шалопая всё, что мог.
Книги и наука не утешали архидьякона в его горе. Они лишь ненадолго отвлекали его. Разом утратив все привязанности, Клод прибег к последнему оплоту, к старому испытанному способу. Он целиком предался делам духовным, окончательно отрешившись от мирского, пытаясь вернуть тот покой и ту ясность, что царили в нём до встречи с Эсмеральдой. Иногда лишь мысли архидьякона возвращались к Квазимодо, единственному существу, искренне любившему его. Клод полагал, будто горбун, распрощавшись с тюфяком и монастырской скромной пищей, купается в неге в королевском замке, не вспоминая о приёмном отце. Он не знал, как сильно ошибался. Квазимодо ни на минуту не забывал Клода Фролло.
========== Глава 6. Встреча в лесу ==========
Прево Тристан Отшельник не ведал сочувствия к бедам других людей — отчасти по складу характера, отчасти под влиянием внешних обстоятельств, этот характер окончательно сформировавших. Тристан прошёл превосходную выучку и всегда ставил долг превыше личных интересов. Он был зол, безжалостен и предан господину. Он не вступался за тех, кого казнил и истязал. Но иногда и самый отлаженный, выверенный до последнего винтика механизм даёт сбой. Что уж говорить о человеке из плоти и крови! Горбун Квазимодо стал для королевского куманька камнем преткновения, той самой песчинкой, попавшей между шестерёнками машины. В те недели, что пленнику пришлось провести в клетке по воле короля, Тристан несколько раз приходил в зверинец и подолгу, склонив голову набок, глядел на Квазимодо.
Ещё в первую их встречу прево чутьём угадал в горбуне любовь и преданность священнику, безграничности которых не постигал, возможно, и сам Фролло. Вид Квазимодо, насильно оторванного от прежней жизни, дичащегося и всего чурающегося в Плесси, неожиданно напомнил Тристану давние годы, когда его семилетним мальчишкой отдали из семьи в замок сеньора для обучения всему тому, что полагается знать воину: верховой езде, владению мечом и копьём, плаванию, охоте и светским манерам. Поначалу маленького пажа угнетала незнакомая обстановка, чужие люди, он скучал по отцу и матери, тяготился муштрой. Впрочем, вскоре Тристан привык, освоился и взялся рьяно выполнять требования наставника. Прошлое растаяло в его памяти, вытесненное помыслами о грядущих достижениях, к которым честолюбивый фламандец стремился со всей своей силой и ловкостью, а, случалось, и расплачиваясь боевыми зарубками на коже.
Тристан множество раз видел людей в клетках — здесь, в Плесси-ле-Тур, в Бастилии, в превращённом в тюрьму замке Лош. Прево и сам замыкал клетки, в одной из таких он запер кардинала Ла Балю. Тристан не питал к Ла Балю ни симпатии, ни неприязни. Они вместе охотились, ели за одним столом, делили место подле королевского трона. Прево, арестовав, допросив и заточив кардинала, просто исполнял приказ. С Квазимодо дело обстояло совершенно иначе. Тристан улавливал в нём общие с собой качества, ему импонировала сила, подчинённая одному человеку. Прево обратился к Людовику, выбрав время, когда рядом не оказалось ле Дэна:
— Горбун совсем зачах, ваше величество! Что прикажете с ним делать: дождаться, покуда он не помрёт, или отпустить на все четыре стороны?
— С каких пор, куманёчек, тебя волнует самочувствие заключённых? — съехидничал король, и без Тристана видевший состояние Квазимодо.
— Я пекусь о вашем благе, сир, как земном, так и духовном, — ответствовал Тристан, стоя навытяжку перед своим господином. — Вы взяли звонаря из собора, посулив всяческие выгоды да подачки, а сами не исполнили обещания, данного в святом месте.
Ошеломлённый Людовик пожевал бескровными губами, потёр рукой взмокший лоб.
— Тише, тише, Тристан! — заговорил он, понизив голос, весь подавшись вперёд. — Мы с тобой отправляли на постой к «доченькам»* епископов и кардиналов. Что нам ничтожный звонарь?
Прево, вняв доводам, не стал продолжать, однако зерно сомнения, посеянное им в королевской душе, упало на благодатную почву. Пусть и не сразу, но из семени проклюнулся крохотный росток. К тому времени август подлетел к концу. Сентябрьские звёзды низко висели над землёй, ночи сделались прохладными, но Квазимодо, привычный к спартанскому образу жизни, не ощущал холода. В его душе разверзлась бездна.
Клетка, в которой заперли бедного звонаря, выгодно отличалась от жутких сооружений, предназначенных для истязания узников, но всё же то была клетка. Горбуну принесли пуховую перину, подушку и одеяло, но он пренебрегал удобным ложем. Его как и прежде кормили яствами с королевского стола, но пища почти всегда оставалась нетронутой — Квазимодо ел ровно столько, чтоб не умереть с голоду. Сутки напролёт он сидел, забившись в угол, как загнанный зверёк, или ходил, разминая затекшие мускулы, или дремал, скрючившись на полу. Его звали, пытались тычками пробудить его дремлющее сознание — Квазимодо не реагировал ни на что. Он с каждым днём увядал всё сильнее, он медленно умирал.
Умирал и Людовик. Он всеми силами цеплялся за жизнь, капля за каплей, день за днём покидающую его дряхлое, скрученное болезнью тело. Смерть не хотела забирать его сразу, она подбиралась исподволь, нанося своей жертве уколы, напоминая о неизбежном часе, когда уж никакие лекари, никакие священники не изгонят её. Всемирный паук, ослабевший, но ещё заставляющий считаться со своим грозным именем, ограничил круг общения, часами уединяясь в библиотеке, оживая и становясь ненадолго собой прежним, когда подворачивалась возможность провести хитроумную политическую игру. Большую часть повседневных забот он передал Оливье ле Дэну. Разве мог предвидеть сын брадобрея из деревушки Тилт близ города Гента, что однажды он станет соправителем Франции?
Людовик, придя в очередной раз в зверинец, остановился против поникшего Квазимодо, даже не поднявшегося при его появлении. Припомнил он происшествие в келье архидьякона, послужившее началом злоключений звонаря, и устрашился возмездия свыше, а, устрашившись, повелел отпереть клетку.
Горбун сидел в углу, безучастный ко всему, не ведая о свершившихся над ним переменах. Он не услышал, а, поскольку смотрел в пол, то и не увидел, как замок отомкнули, как к нему приблизился человек. Вошедший, не ограничиваясь созерцанием, потряс пленника за плечо, стараясь растормошить. Очнувшись от своих дум, Квазимодо поднял взгляд и увидел стрелка шотландской гвардии, что-то втолковывающего ему, открытую дверцу клетки, других солдат снаружи и — короля. Ни Оливье Дьявола, ни Тристана Отшельника рядом с ним не наблюдалось. Горбун не шелохнулся. С самого первого дня заточения он перестал кланяться людям, приходившим поглазеть на него. Возможно, смирением он скорее бы добился милости короля, но все порывы угасли в его впавшем в оцепенение сознании.
— Выходи! — нетерпеливо понукал шотландец.
Квазимодо растерянно моргал.
— Выходи же! — повторил гвардеец и указал на дверцу. — Король дарует тебе свободу.
Тогда Квазимодо, верно истолковав жест, повиновался. Еле переступая одеревеневшими ногами, окрылённый надеждой, он выбрался на волю, подошёл к государю и склонился перед ним, пошатнувшись и едва не упав.
— Я прощаю тебя, — проскрипел Людовик, отводя взгляд. — Я признаю, что был несправедлив и готов вознаградить тебя за перенесённые лишения. Чего ты хочешь?
Глухой внимательно смотрел на тонкие губы старика, с расстановкой повторившие:
— Че-го… ты… хо-чешь?
Квазимодо желал лишь одного: вернуться домой, к мэтру Фролло. Это желание он тотчас и озвучил.
— В таком случае отправляйся к своему мэтру! — великодушно позволил Людовик.
Квазимодо снабдили увесистым кошельком с золотыми экю, сопроводительным письмом, под руки вывели его, не верящего до конца в происходящее, за ворота замка, указали, по какой дороге идти. Король не задумался, каким образом глухой человек, не знающий здешних мест, доберётся до Парижа. Здесь вспышка монаршего милосердия угасла. Горбун растерянно потоптался на месте, озираясь и ожидая каждую секунду приказа возвращаться обратно в замок. Но никто не подходил к нему, только скучающие арбалетчики наблюдали за ним со своих вышек. Тогда, уверившись, что он действительно свободен, Квазимодо побрёл по дороге. Нежданная удача восполняла иссякнувшие силы, ослабевшие ноги несли своего владельца вперёд.
Бедолага ведать не ведал, какое расстояние разделяет Париж и замок Плесси-ле-Тур. Он понимал одно: король отпустил его, нужно скорее идти, чтобы добраться до конечной цели путешествия. Там, в Париже, на острове Ситэ, его ждал отец Клод. Обычному человеку не составило бы труда сориентироваться, чтобы понять, какое держать направление, а, заплутав, спросить дорогу у встречного. Но для глухого, облечённого всеми уродствами, какие только смогла изобрести природа, путь до Парижа обернулся непреодолимым препятствием. Квазимодо растерялся, оставшись в одиночестве. Миновав парк и аллею шелковичных деревьев, он сбился с пути, огибая стороной предместья Тура, забрёл на берег Шера, закружил, пытаясь отыскать дорогу, по которой шёл ранее, ступил на тропу, которая завела его в дебри. Заблудившись окончательно, горбун побрёл наудачу, продираясь сквозь заросли и оставляя на них клочки своего одеяния. В то же время наперерез ему двигалась группа всадников. Возглавлял их не кто иной, как сам Тристан Отшельник.
Прево, ведя своих людей по досконально изученным лесным тропам, совершал обычный объезд, проверяя, не покушаются ли порубщики на деревья, а браконьеры — на животных и птиц, вверенных его охране. И Квазимодо, и отряд Тристана медленно, но верно приближались к точке своего соприкосновения. Королевский кум насторожился, уловив чутким ухом треск ветвей, и подал подчинённым знак затаиться. Неизвестный шёл прямо на них, среди дерев замелькало голубое пятно. Тристан выжидал, подпуская нарушителя поближе. Прево находился в выигрышном положении: он видел и слышал Квазимодо, тогда как горбун мог полагаться лишь на зрение. Когда Тристану стало ясно, что двуногой дичи уже не сбежать, он, дав своему коню шенкелей, выскочил из засады. За ним последовала стража.
Квазимодо, чья короткая шея мешала ему смотреть по сторонам, слишком поздно заметил всадников. Он узнал их вожака и понял, что угодил в ловушку. Горбун вспомнил рассказ Фролло о палаче, истреблявшем по пути всё живое, подумал, что на сей раз Тристан точно отсечёт ему голову, ведь ни мэтра Фролло, ни короля здесь нет. В лесной чаще действует один закон — тот, который установил Тристан Отшельник: никто под страхом смерти не смеет появляться близ стен Плесси-ле-Тур. Всё это молнией пронеслось в его голове.