В лицо неожиданно подул ветер, и Саске догадался, что они вышли на улицу. Со свежим воздухом, ворвавшимся под тонкую футболку, в голову мальчика также неожиданно взобрались мысли, терзавшие его до появления Орочимару. Те сомнения и опасения, рассуждения о их прошлом, самые потаенные страхи, все рвалось наружу. Он, поддавшись порыву, протянул руку вперед, куда-то в темноту окружающего его пространства.
В пустоту.
Где ранее для него не было ни намека надежды, не было ничего, кроме боли и страха неизвестности, окутанной мраком. Он будто бы был заперт в лишенной света комнате, не зная, где найти из нее выход, и раз за разом натыкаясь на бетонную стену, пытаясь не поддаться панике, готовой вот-вот завладеть всем телом.
Это было невыносимо - ничего не видя перед собой, спотыкаться, падать и подниматься, ходить по кругу, даже не догадываясь об этом. И каждый раз проходить мимо такой заветной двери, за которой возможен свет, стоит только потянуть за ручку… и открыть завесу, разделяющую его мир на две границы. Но он не мог. Он не видел дверь, ведущую на выход. Не знал о ее существовании, продолжая метаться в темноте, кидаясь то в одну сторону, то в другую.
В одиночестве.
Оставаясь настолько гордым, чтобы не звать о помощи. С трудом игнорируя мольбу израненной, мучающейся от горя и страданий души, бившейся в страхе в дальнем закоулке сознания. Души, которая умоляет о помощи. Которая хочет, отчаянно просить позвать. Попросить. Дотянуться, нуждаясь в человеке, но не в силах произнести его имя. Звать его в бреду, но упрямо не желать переступить через чертову гордость, чтобы позвать сознательно. Или бояться, что твой крик все-таки не услышат. Бояться, что твои предположения, твои надежды разобьются вновь, разобьются о глухую незримую дверь, запершую тебя в этой нестерпимой темноте. Что в ответ ты можешь услышать только звук эха собственного голоса, отталкивающегося от четырех стен твоего личного ада. Тюрьмы с поставленными на окна решетками. Тюрьмы, в которую ты запер себя сам.
Пусть будет неизвестность. Пусть будет молчание. Но не это. Уж лучше не знать, чем потерять вновь.
Но…
Но что тогда заставляет сердце трепыхаться быстрее? Что побуждает поднимать руку, тянуться вперед? Что так твердо не желает принимать ту горькую правду, тянущую за плечи вниз, надоедливым хриплым голосом повторяющую, что все потеряно, что бессмысленно надеяться? Почему? Почему люди склонны совершать одни и те же ошибки, почему готовы закрывать глаза на предательство и доверять снова? Почему они способны прощать?..
Рука, брошенная в неизвестность, наконец находит опору. Пальцы сжимают гладкую ткань со всей силой, на которую способны.
- Итачи…
Он цепляется, чтобы чувствовать, чтобы знать, что рядом, что больше не уйдет. Что больше никогда не оставит его в одиночестве. И вот оно доказательство, подтверждение в виде немой клятвы. Залог его спасения, то, что открывает границы, сковывающие его столь долгое время; то, что распугивает сгустившуюсю тьму, как притаившуюся в уголке души стайку черных ворон; то, что снимает давивший на его плечи груз бремени, предназначенного не ему. В легких будто прорывает плотину, и сдерживаемый от волнения и тревог воздух врывается внутрь, рискуя дать мальчику возможность захлебнуться. На миг можно подумать, что он не дышал уже очень давно. Целую вечность, начавшуюся с той самой ночи.
Ладонь Итачи накрыла сжавшуюся на его плаще руку Саске.
Каким-то чудом услышав его крик о помощи на уровне подсознания, на уровне духовной нити, кровными узами связывающей его с братом, он понял. Все понял.
И почему-то на душе стало легче. Вот так просто, одним прикосновением, с обоих будто сошли любые терзания и сомнения, уступая место спокойствию.
Хотелось видеть. Видеть такое родное лицо брата, узнать, как сильно оно изменилось, быть может, постарело, или вовсе осталось прежним. Хотелось видеть. Но Саске не мог. Оставалось только представлять себе, рисовать во тьме контуры лица по памяти, знакомые глаза с плескавшимися в них заботой и теплотой, и улыбку, как всегда спокойную, едва заметную. Как же хотелось видеть…
Он словно почувствовал, как напрягся брат, только после этого услышал за собой шум.
Итачи сощурил глаза, видя как стена позади них взрывается, и сквозь груду осколков появляется облик Орочимару, настоящий его вид - огромная змея с кроваво-красными глазами и неестественно длинным языком. Криво изогнувшись, она кидается на застывших братьев, преодолевая расстояние нескольких шагов в одно мгновение, предвкушая скорую победу и совсем не догадываясь, что ее ждет позорное поражение. Итачи когда-то говорили, что в тот самый момент, когда ты желаешь кого-то защитить, в тебе может просыпаться сила. Именно в этом благородном желании заключается вся мощь шиноби, его боевой дух, то, что заставляет держаться на ногах снова и снова, несмотря на покинувшие силы и исчезнувшую чакру. И сейчас, прижимая Саске к себе и ясно чувствуя, как тело впитывает неизвестно откуда взявшуюся чакру, он в полной мере осознал правдивость этих слов.
Оранжевой дымкой вокруг них взметнулось Сусано, очерчивая силуэт духа и приобретая угрожающий вид, без каких-либо усилий блокируя выпад Орочимару. Итачи еще не пользовался этим дзютсу, поэтому удержать его было сложнее, чем ему казалось на первый взгляд, но сил было предостаточно, и он решился на него. В руках причудливого вида духа вырос меч, и он тут же отбил взбешенную необычным врагом змею прямым ударом. Издав протяжное шипение, она атаковала снова, с еще большим рвением пытаясь достать до Итачи и Саске, но рассчитывать ей было не на что. Вызванный Итачи защитник имел непробиваемую броню и несравнимую с человеком силу. Без проблем зажав в стальных тисках Орочимару чуть выше рта, надавливая на шею, не давая тому и возможности пошевелиться, он усилил хватку, после чего змея зашевелилась пуще прежнего, но не могла предпринять ровно ничего. Поэтому, найдя другой метод отступления, она просто уменьшилась в размерах и, выпав из сдерживающих ее пальцев духа, тут же юркнула в сторону на безопасное расстояние. Пользуясь Сусано, Итачи тем не менее не мог сделать шаг, боясь оставить без защиты Саске, так как они вдвоем находились под покровом ореола защиты. И дух был тем самым обездвижен, но это не давало ровно никаких преимуществ Орочимару. Он в любом случае не мог дотянуться до цели, не мог что-либо предпринять против духа в доспехах. Оставалось только ждать, когда у Итачи закончится запас чакры, но не следовало забывать и о себе, ведь чакра Орочимару тоже имела свойство заканчиваться. А использование шарингана требовало больших затрат, чем любая другая техника.
Бой не мог продолжаться долго, и это понимали оба противника, поэтому и старались закончить все одним ударом, не желая терять стремительно ускользающее время. Сусано взмахнул мечом, целясь в притаившуюся на дереве змею, но она ловко скользнула на землю, и удар пришелся по стволу, задевая и срубая находившиеся на траектории ветки. Пользуясь преимуществом в скорости, Орочимару резко взметнулся в сторону, заходя к Сусано со спины, но взгляд случайно наткнулся на Итачи, и кроваво-красный шаринган с закрученным узором, ни на минуту не прекращающий наблюдений за ним, лишил Орочимару сомнений по поводу неожиданного нападения. Учиха был непростым противником, и застать его врасплох просто казалось невозможным, как бы змей не старался. Сусано не медлил и резким движением свободной рукой ухватил извивающуюся змею, затеявшую нападение, за хвост, потянув ее на себя. Орочимару тут же скинул кожу, позволяя своему телу вылезти из горла змеи, и, тяжело дыша, посмотрел на Итачи, просчитывая дальнейшие шаги. Неожиданный захват сзади выбил его из колеи, и на секунду Орочимару заколебался, чем не преминул воспользоваться Учиха. Развеяв ранее созданного клона, который задержал змею на месте, Итачи резко выдернул руку из-под плаща с притаенными там сюрикенами, но, полетев в Орочимару, они не попали в него, а облетев вокруг, крепко прижали его к дереву прикрепленными к ним лесками, которые тот не смог вовремя заметить.
Итачи убрал Сусано, подходя ближе к надоедливой змее, которая, даже оказавшись повязанной по рукам и ногам, все равно не желала сдаваться. В голове Орочимару уже складывался по крупицам осмысленный план, которому, увы, не суждено было сбыться.
- Отличная работа, Итачи! Браво! - восхитился невольный свидетель боя бесцветным голосом и, поменяв дислокацию, оказался в поле зрения Учиха, спрыгивая с дерева на землю.
Саске ощутимо вздрогнул, этот голос был ему незнаком, и он совсем не ожидал, что у них будет наблюдатель. Итачи же прекрасно понимал, что Мадара не просто так сообщил ему о местонахождении Орочимару и не собирался так просто исчезать из виду, поэтому не стоило удивляться появлению этого человека в самый неожиданный момент.
- Просто великолепно. Мне еще не доводилось увидеть тебя в бою, где бы ты использовал всю свою мощь. Спасибо, что показал мне столь прекрасное зрелище, - Мадара повернул голову в сторону мерзко ухмыляющегося Орочимару и, недолго думая, махнул рукой. Возле обездвиженного змея оказался Пейн. Точнее одно из его тел. Итачи уже доводилось видеть его, и Учиха знал, что за силу тот имеет. Он мог высасывать из других шиноби чакру своим прикосновением, что и собирался сделать с Орочимару.
Саске не мог понять, что происходит. Настороженно прислушиваясь, он все же не мог разобрать голоса или услышать шагов. И даже когда ему на шею надавили чьи-то теплые руки, заставляя сознание медленно померкнуть, он даже не осознал этого, только перед тем, как окончательно уйти в забытие, ему показалось, что он видел лицо Итачи, но скорее всего это было лишь его воображением…
========== Глава одиннадцатая… ==========
Сознание возвращалось медленно, неохотно, давая время спящим блуждающим мыслям вернуться в прежнее состояние. Мутная вязкая трясина, в которую Саске будто бы был затянут в своем сне, расступилась, разрослась и отпустила мальчика, позволяя ему ощутить тело вновь своим, хоть ноги и руки были все еще ватными и неподъемными. Полная тишина в комнате, где он лежал, встретила его нерадушно и недоброжелательно, обдав странным, неприятным ощущением, которое мальчик не мог объяснить. Интуитивно захотелось вжаться в постель, прикрываясь от оскаленных зубов нависшей над ним тишины, пытающийся глубоко забраться в его сознание, лезущей, как огромный черный паук по стене, в дебри его мыслей, опутывая своей паутиной. Невыносимо было сдерживаться. Невыносимо было оставаться один на один с этой тишиной, характеризующей одиночество и покинутость. Ведь не видя ничего перед собой, мальчик боялся, до ужаса боялся, окунаясь в нее, оставаться одному. Ему нужно было хоть мнимое присутствие кого-то, хоть какой-то намек, что вокруг него бушует жизнь, что вокруг нет той пустоты, которую он явственно видел перед глазами.
Тут же подумав об этом, мальчик скривился, острая мучительная боль ярким пятном разрослась в веках, улетучивая отголоски сна и дремоты. Но она тут же сменилась на необычный какой-то неправильной дискомфорт, неудобство, которое мальчик ощутил при попытке повернуть голову. Неправильными совершенно невозможным было то, что при этом движении перед глазами искоркой вспыхнули красные пятна, и Саске замер, посчитав, что ему показалось.
Но, как ни странно, это не было иллюзией.
Опешивший мальчик приподнялся с кровати, опираясь на локти, слегка кривясь, и поднес руку к лицу, предсказуемо натыкаясь там на грубую шероховатую ткань бинта. Возле глаз неизменно находилась повязка, сжившаяся с ним, как неотъемленная часть существования и казавшаяся уже привычным его спутником. Но что-то было не так. Странное волнение поднялось в груди, вихрем заставляя мысли кружится в паническом танце, и Саске задышал прерывисто, даже не пытаясь выровнять дыхание.
Он их чувствовал.
Это было невозможно, нереально, но он их чувствовал.
Дискомфорт в глазах был явственно ощутим.
Саске не мог ошибаться, он настолько привык к ощущениям пустоты, что с точностью различил эти перемены. Но… самое ужасное, самое иррациональное и нелепое было в том, что сейчас мальчик не испытывал радости или облегчения, что в принципе должно было быть в его ситуации. Не до конца сообразив и поняв, что случилось, замерев в напряженной позе, не в силах даже пошевельнуться, он то и дело пытался убедить себя, что это было сном. Не хотелось поверить, а потом ошибиться, это бы подкосило ему колени. Неверие поразило его острым копьем, вгрызаясь в сердце, где таилась маленькая светлая крупинка надежды.
Постепенно приходя в себя, Саске дернулся, тут же хватаясь за край кровати, чтобы избежать падения, его тело неожиданно шатнуло в сторону, а по конечностям расплылась позорная слабость, как после наркоза, и он уже не услышал, как где-то в стороне тихонько скрипнула дверь, пропуская в комнату дуновение ветра.
Острое желание сорвать повязку было предотвращено рукой, схватившей его за запястье и не давшей дотронуться до лица.
- Не стоит, - мягкий тембр родного голоса мгновенно заставил его напряжение пасть, словно его не существовало вовсе.
Саске незаметно перевел дух, наслаждаясь спокойствием, нахлынувшим после ощущения присутствия брата. Одиночество, сковывающее его и давящее со всех сторон, растворилась в успокаивающем тепле чужой руки, державшей его за запястье, и доносившемся до слуха спокойном дыхании. Итачи был здесь. Рядом. И все другое было уже неважным и блеклым на фоне этого.
- Как ты себя чувствуешь? - во фразе сквозило беспокойство. И мальчик помимо воли задержал дыхание.
Он словно вернулся сейчас на несколько лет назад, в прошлое, когда весь его детский дух был наивен и беспечен, не зная о жестокости реального мира, когда не было испытано щемящего чувства потери. Ясной картиной перед глазами встали приятные сердцу воспоминания, и брат, неизменно присутствующий в них, как защитник, как самый близкий на свете человек, как тот, в плечо которого было не стыдно утыкаться ночью, когда приснился страшный сон. Он почувствовал себя ребенком и улыбнулся неосознанно, доверчиво, так открыто и неожиданно, отчего Итачи, присевший на краешек кровати рядом с ним, поневоле замер, не в силах поверить, что только что видел эту улыбку.
- Что произошло? - вдруг вспомнил младший Учиха, резко изменившись в лице. Последние события сохранились размытыми и непонятными.
- Ты про что? - отозвался Итачи.
- Орочимару убит?
- Не думаю. Но надеюсь, что тебя он больше не потревожит.
Ответ был неясным, создающим только большие вопросы, но он тут же потерял всякую значимость.
- Ты так и не сказал, как самочувствие? Ничего не беспокоит? - сменил тему Итачи.
Саске помотал головой, но вдруг задумался, вновь ощутив неудобство в веках.
- Ничего, кроме, - мальчик скривился, потянувшись к лицу, - мои глаза печет больше обычного. Я не понимаю…
- Неудивительно, - кивнул Итачи, хотя Саске не мог это видеть. - Первое время они будут болеть, это только начало, дальше боль усилится, намного, но я уверен, ты это выдержишь. Пока не пройдет достаточное время, после операции…
Операции?
- Ты… ты о чем? - звенящий голос с нотками зарождающейся паники резко прервал Итачи.
Старший брюнет тяжело вздохнул, мысленно давая себе отчет в том, что не следовало так начинать этот разговор, он должен был сказать об операции мягко и аккуратно, чтобы не шокировать брата, но и не тянуть с этим, ведь не по наслышке знал, насколько тягостной бывает неизвестность. Но все получилось не по плану.
Мальчик отшатнулся от Итачи, когда осознание медленно, но верно проникло в его спутанные мысли, отвечая на первый поставленный вопрос, волнующий его, едва он проснулся. Значит, это не было иллюзией и не было сном, эти предположения и ощущения доставались ему с трудом, но казались верными и правильными. Забыв обо всем, Саске резко потянулся к глазам, и Итачи, увидев это, тут же предпринял попытку помешать брату, зная, что времени после операции прошло слишком мало и тому нельзя пока снимать бинт.