— Нет. Главный кошмар начинается тогда, когда ты побеждаешь. Тогда ты нужен им весь, без остатка, и выбраться отсюда уже невозможно.
***
Джерард сжимает мокрыми от пота ладонями подлокотники кресла: началось. На сцену поднимается Цезарь Фликерман, как всегда неотразимый: кислотно-оранжевая шевелюра, до невозможности выбеленное лицо и загадочного вида серебристый балахон. Одарив зрителей белоснежной улыбкой, ведущий зычно произносит приветствие, и кошмар начинается. Сначала профи: самоуверенные, жестокие, обаятельные — какие угодно, но именно такие, чтобы понравиться публике, они блестяще справляются со своей задачей. Прямо перед девушкой из Четвертого на сцену выходит Фрэнки: его очередь. Кажется, мальчик сам не знает, каким хочет казаться, а все наставления ментора и команды подготовки не имели смысла. Он то храбрится, как маленький взъерошенный воробушек, старается быть значимым, то, очевидно, следуя полученным инструкциям, изо всех сил пытается казаться беззащитным. Только вот выглядит он, после всего этого, скорее, потерянным. Дальше снова профи, а затем Пятый дистрикт: его трибуты несут откровенную ахинею, но отчего-то публика считает их крайне обаятельными. И вот, очередь Дистрикта-6. На сцену поднимается Лиза, и капитолийцы стонут от восторга: стилисты сумели показать все достоинства девушки. «Тоже мне, — громким шепотом проворчал Боб, сидящий через одного человека от Джи. — Как будто шлюх раньше никогда не видели!» Джерард усмехнулся; это заставило его несколько расслабиться, но ненадолго. Страх леденящими щупальцами опутывал его, сковывал конечности, оплетал горло, стягивал грудную клетку. Совсем скоро.
-…итак, как все же такая хрупкая красавица как ты, Лиза, собирается одержать победу? — с улыбкой задал последний вопрос Цезарь.
Боже, да он действительно очарован этой девушкой! Ну, или это следует назвать несколько иначе — даже ведущий, всегда безупречно выполнявший свою работу, теперь беззастенчиво пялился на тело интервьюируемой. Джи невольно поморщился от отвращения, вспомнив, что скрывается за ангельским личиком и привлекательными формами.
— Очень просто, Цезарь! — подмигнула зрителям Шестая. — У меня есть оружие, которого нет ни у одного из моих соперников — очарование!
И, даже не спросив разрешения, девушка поднялась с кресла и, вульгарно покачивая бедрами, проследовала обратно на свое место, тем самым показывая, что интервью можно считать завершенным. По крайней мере мужская половина зрителей была покорена, и это было вовсе не на руку Джерарду — шансы его соотечественницы на победу и так были неприятно высокими. Пока юноша рассуждал о своей неприязни к этой особе, Фликерман, так, словно говорил откуда-то издали, объявил:
— А теперь поприветствуйте отважного Жерара Уэя, спасшего своего брата! Наверняка Вы запомнили этого эксцентричного молодого человека!
Но последняя фраза звучала как сарказм — кто будет обращать внимание на жалкого забитого юношу, пусть и «отважного» и «эксцентричного», когда только что здесь отсвечивала своими прелестями полуголая красотка? Правильно — никому нет до этого дела, и Джерард просто изо всех сил надеялся на то, что его интервью не заметят, пропустят мимо ушей, переживая недавно увиденную Лизу.
— Здравствуй, Джаред! — Цезарь вновь оговорился.
— Джерард, — буркнул, поправляя его, Джи.
— Верно! — рассмеялся ведущий. — Знал бы ты, у скольких Джерардов я брал интервью за все эти годы… Всех вас и не запомнишь! Так о чем это я? Ты, кажется, в Играх участвуешь?
Несмотря на то, что в зале послышался смех, Уэй мрачно подумал о том, что шутки в Капитолии плоские. «Они делают вид, что можно забыть о вынесенном тебе смертном приговоре, да еще и считают это забавным!»
— Вы знаете, ни один из нас… — начал было говорить он, но тут же был прерван Цезарем, не желавшим, чтобы беседа принимала такой оборот.
— Многие запомнили тебя как отважного добровольца, вызвавшегося вместо своего младшего братишки. Хотя, скажу по совести, некоторые из нас думали, что ты обладаешь каким-то секретным навыком, который поможет тебе одержать победу, но, как ни прискорбно, баллы ты получил… Не самые высокие. Чем же ты рассчитываешь удивить и нас, и соперников на Арене?
— Своим удивительным талантом отбрасывать коньки в первый же день, — мрачно отозвался Джи.
Фликерман натянул на лицо улыбку:
— Весьма остроумно!
Среди публики послышались вялые, неуверенные смешки.
— Что ж, если ты желаешь сохранить это в секрете, давай поговорим о твоем брате, Майки. Расскажи нам о нем!
Джи нахмурился. Майки… Майки слишком многое значил для него, чтобы можно было вот так просто рассказать о нем всем этим людям, размалеванным, разодетым в попугайские наряды и жадно впившимся глазами в происходящее на сцене, фальшиво улыбающимся и, казалось, не признающим ничего, кроме этой самой фальши; похожим на не слишком красивые фарфоровые куклы, исполняющие свои роли под руководством кукольщика-президента; неспособным или попросту не желающим мыслить и не испытывающим чувства жалости. Разве поймут они, эти напыщенные индюки и курицы, всю ту боль, что испытывает Джерард Уэй от разлуки с беззащитным младшим братом? Разве поймут, как невыносимо тяжело видеть каждый день картинки-воспоминания, пронзающие сердце острым кинжалом и заставляющие его кровоточить так, что душа захлебывается? И тем не менее, Уэй говорил — о том, что его брату всего 14 лет, и о том, что больше всего на свете тот боялся быть выбранным на Жатве, и о том, что Майкос умеет играть на гитаре… О том, что он, Джи, кажется, обещал, что постарается вернуться… О том, как много значили для него постоянные братские подколы, и утра, когда Майки бесцеремонно будил его, и вечера, проведенные с братом в родном Шестом дистрикте (никаких упоминаний о Луговине, хотя сейчас юноша видел перед глазами тот их последний вечер перед Жатвой, подавленного Майкоса и его грустные светло-карие глаза и четко слышал слова брата о призраке бабушки, переплетающиеся с тихим перебиранием гитарных струн и песней, спетой тогда самим Джерардом). Юноша говорил чуть слышно, а сама речь выходила неравномерной — Уэй мог несколько слов протараторить на одном дыхании, быстро и неразборчиво, а затем начинал говорить медленно и заторможенно — и так по замкнутому кругу, пока его голос не утих совсем. Прошло, кажется, не больше минуты, когда Цезарь, ослепительно улыбаясь (хотя улыбка его напоминала парню звериный оскал), проговорил:
— Итак, и в завершение нашей беседы я хотел бы спросить тебя, Жером: что бы ты хотел сказать своему братишке теперь, перед тем, как отправишься на Арену?
— Майкос, — нет, Джерард уже не говорил с ведущим, он не обращался к публике. Перед его мысленным взором стояло лицо испуганного Майки, его маленького братишки, которого следовало защищать. — Знаешь, если бы я мог быть с тобой этой ночью, я бы спел тебе колыбельную…
И, сам того не замечая, Джи запел. Он очень долго раздумывал над этими строчками, каждую свободную минуту с тех пор, как попал сюда. Даже волнуясь перед показательным выступлением, даже лежа в опийном бреду, он сочинял эту песню, понимая, что Майки вряд ли когда-либо услышит ее. И вот теперь он пел, надрывно, словно слова царапали горло, с болью срывались с искусанных губ. Пел, забыв обо всем, что когда-либо знал, ведь самое главное сейчас — сказать Майки последние слова, поддержать его, иначе будет слишком поздно. Иначе сердце разорвется на части.
Never let them take the light behind your eyes…
One day, I’ll lose this fight…
As we fade in the dark, just remember,
You will always burn as bright.
Джерард чувствовал, как что-то горячее катится по его щекам, обжигая кожу, капая с подбородка на рубашку — слезы? Но зрители отчего-то дружно ахнули, и это заставило молодого человека поднять взор к экрану, на котором сейчас крупным планом транслировалось его лицо. Ахнув, юноша замер: по его щекам, окропляя рубашку алыми каплями, катились кровавые слезы.
*My Chemical Romance — The Light Behind Your Eyes.
========== IX ==========
Джерард в испуге посмотрел на Цезаря, надеясь найти у того поддержки или, быть может, объяснения, но ведущий глядел на парня с неким любопытством, скорее, нежели с жалостью, хотя в лице, выбеленном до невозможности какой-то пудрой, мелькнуло на долю секунды что-то человеческое. Рубиново-красные слезы все так же катились по лицу Уэя, и тот, словно находясь в прострации, тупо пялился перед собой, размазывая алые капли по щекам и тщетно пытаясь понять, что же все-таки происходит и почему его глаза кровоточат. Он уже не пел, нет — лишь слушал толпу, сперва благоговейно молчащую, а теперь взорвавшуюся бурными аплодисментами, и едва ли осознавал, где он, что он и кто он. Казалось, прошла целая вечность; Цезарь что-то говорил у Джерарда над ухом, кажется, обращаясь к публике, а затем, взяв трибута за руку, рывком поднял его с кресла и вскинул их крепко сжатые ладони вверх.
— Герман Уэй, дамы и господа!
На негнущихся ногах, почти полностью дезориентированный и оглушенный восторженным улюлюканьем капитолийцев, Джи сумел-таки освободить руку из цепких пальцев Фликермана и поплелся к своему месту, проигнорировав то, что Цезарь уже в который раз переврал его имя.
Парень все еще думал о Майки — только что спетая колыбельная наждачной бумагой царапала душу, разбередив все внутри, расковыряв сердце и надорвав легкие так, что те, казалось, истекают кровью, перекрывая доступ кислорода. Хотелось дышать, но у Джерарда получалось делать лишь судорожные вдохи, почти не выдыхая. Будто оглушенный, юноша смотрел на свои ладони, которыми всего секунду назад смахивал со щек то, что казалось кровью, и не понимал, настоящее оно или нет. Красные подтеки засыхали на пальцах, но не темнели, оставаясь столь же яркими, и Джи, поднеся руки к лицу, отчужденно разглядывал их. Словно сквозь толстую стену слышались голоса — вот Цезарь интервьюирует девушку из Дистрикта-7, а потом подходит очередь Боба — угрюмый парень исподлобья косится на толпу и односложно отвечает на вопросы ведущего. Впрочем, Седьмой не внушает страха — если его ментор, конечно, хотел добиться этого эффекта. Скорее, светловолосый юноша кажется смертельно уставшим, хотя по взгляду его и видно, что сдаваться Боб не собирается. И только ритм, отбиваемый пальцами по подлокотнику кресла, звучит несколько обреченно — три быстрых, едва не опережающих друг друга коротких удара, а затем четвертый щелчок, звонкий, отрывистый — и его слышно даже несмотря на бурные потоки речи, выплескиваемые на парня Цезарем. Но вот трибут возвращается на свой стул, и его место занимает Хелена Сорроу. Одетая в длинное черное платье с разрезом, с красной нижней юбкой, с корсетом, затянутым на талии, обутая в черные пуанты, она кажется бледнее обычного и движется все так же изломанно, да и говорит, впрочем, так же — странными намеками, витиеватыми фразами, то и дело оглядываясь зачем-то на Джерарда и смотря на него широко раскрытыми глазами. Но и ее время подходит к концу, и девушку сменяет парень-трибут из Восьмого и девочка из Девятого, а потом к Цезарю выходит улыбающийся Рэй с облаком кудряшек на голове, жизнерадостный и, кажется, вполне бодрый. Вот уж у кого, должно быть, приятно брать интервью — Торо спокойно, достаточно громко и без лишних нервов отвечает на все вопросы ведущего и так же спокойно возвращается на свое место, ободряюще подмигнув Джерарду Уэю.
Интервью тянулись мучительно долго, и все это время Джи пытался представить реакцию своих родителей и — главное — реакцию Майкоса, когда в Шестой дистрикт привезут в деревянном гробу его тело, но вот, наконец, Цезарь Фликерман объявил о завершении передачи, и трибуты, прослушав гимн, стали разбредаться кто куда — в основном все направлялись к своим менторам, чтобы услышать последнее напутствие перед ареной, и Джерард, разглядев в толпе Маргарет Стамп, в нерешительности двинулся к ней. Женщина стояла чуть поодаль и что-то неохотно обсуждала с Тедом, и Уэй уже хотел было подойти к ней, как вдруг увидел в противоположном конце широкого коридора группу капитолийцев, шумно обсуждавших что-то. Они — операторы, осветители и прочие работники закулисья — собрались вокруг небольшого стола, роскошно сервированного — у Джерарда мелькнула мысль, что даже здесь, в не слишком-то удобном для этого месте, эти люди ухитряются устроить пирушку. Впрочем, мысль эту мгновенно вытеснили многочисленные бутылки с алкоголем, коими был заставлен весь стол. Джи вдруг подумалось, что было бы неплохо стащить себе одну — капитолийцы слишком поглощены обсуждением интервью, чтобы заметить какого-то там трибута, пусть и произведшего сегодня настоящий фурор. Схватить со стола бутылку оказалось плевым делом — увлеченные беседой, телевизионщики даже не заметили парнишку, тихонько подобравшегося к их фуршету и так же незаметно ретировавшегося оттуда уже с вином. Спрятавшись за какой-то колонной, Джерард дрожащими руками поднес уже открытую бутылку к губам и сделал несколько больших глотков — кисловатая жидкость терпко обжигала горло и мгновенно согревала внутренности; морщась, Джи выпил все до дна, даже не заметив этого — будто элитный капитолийский напиток был простой водой, а он сам не пил уже несколько дней. В носу защипало и немного заслезились глаза — Уэй провел по ним ладонью, смахивая слезы, все еще кровавые, и, оставив бутылку на полу, двинулся к Маргарет Стамп — та как раз успела поговорить со своим коллегой. Кажется, он чувствовал себя хорошо, и даже выпитое вино, едва ли не пол-литра за раз, не отразилось пока на самочувствии парня.
Когда юноша приблизился к своему ментору, ожидая услышать очередную порцию попреков и недовольства, приветствием ему было молчание. Не зная, как это истолковать, Джерард неловко переступил с ноги на ногу и тихонько кашлянул. Маргарет будто бы пробудилась и вздрогнула, но и после этого она не сказала ничего в духе мыслей, витавших в голове у Джи.
— Ты молодец. Это даже лучше, чем я могла подумать. Лучше, чем кто бы то ни было мог предположить.
В глазах у ментора, как показалось парню, стояли слезы — самые обычные, никакие не кровавые, простые слезы обыкновенной женщины, которой жаль юного подопечного, неспособного выжить в жестокой бойне, устроенной столичными богачами. Джерард замер на месте и сжался в комочек, словно ожидая, что Маргарет ударит его, но ментор попросту развернулась и хотела было торопливым шагом удалиться в сторону лифтов, смешаться с толпой и исчезнуть, но ее подопечный сам попрепятствовал настолько благополучному исходу последнего дня перед Ареной, насколько это было возможно. В тот самый миг, когда Маргарет Стамп разворачивалась на каблуках своих сапог, где-то в желудке у Джи что-то сжалось, почувствовался спазм в горле, и через пару мгновений все то, что было в желудке у паренька, оказалось на полу.
На какое-то мгновение Маргарет оцепенела от неожиданности и просто глядела на своего подопечного с каменным лицом. Многочисленные трибуты и их команды подготовки, толпившиеся вокруг, один за другим оборачивались, дабы понять, что же тут происходит; девушки и капитолийцы в большинстве своем с отвращением фыркали и отворачивались, чтобы поспешить к лифтам, но некоторые — наиболее любопытные и те, кому было не все равно — остались стоять, чтобы понаблюдать концовку этой довольно скандальной ситуации. Те, кто жаждал интересного зрелища, не были разочарованы. Ментор, словно постепенно приходя в себя, медленно двинулась по направлению к Джи, который стоял на четвереньках на полу и тяжело дышал, пытаясь сфокусировать взгляд затуманенных глаз. Теперь все, наверное, почувствовали, что от паренька разит перегаром, в том числе и Маргарет Стамп; женщина некоторое время, показавшееся Джерарду вечностью, стояла над ним, возвышаясь, как каменный гигант, и не говорила ни слова, как будто чего-то ожидала. Но сам Уэй ничего не мог сделать; хотелось потерять сознание, провалиться в небытие, лишь бы исчез этот гул, заставляющий голову раскалываться на части, лишь бы взгляд наставницы больше не прожигал его насквозь. Нет, юноша не испытывал стыда, да и не мог он думать сейчас о таких мелочах, как репутация, ведь даже скорая гибель в этот миг не казалась такой ужасающей — хотелось лишь лечь и отключиться, и неважно, где и как.