- Даин достойный владыка, и после крови Трора он первый, кому должно войти в Эребор королем, но…
- Но кровь Трора не вся ушла в землю в тот проклятый день.
Балин с сомнением покачал головой.
- Он не может править. Ни жизнь, ни предназначение не готовили его для этой доли. Он не из того камня высечен. Торин звал Фили своим наследником, и пусть тогда еще и не было наследства, но мальчик креп и рос в под корону отлитой форме. Кили нет. Ему назначено было иное. Да и после того, что случилось…
- Мы говорим, но только это и можем. У него одного есть право решить. Если он пожелает отдать трон Даину — да будет так, и я сказал бы, что это лучшее решение. Но если нет — он имеет на то все права, и я поддержу его выбор.
- Эребор едва дышит! Десятки лет здесь билось только холодное сердце дракона, сила нашего народа давно истекала из этих каменных жил, и пусть у нас есть кого назвать королем, но чем он станет править? Здесь нужно больше, чем согласие корону надеть. Нужна воля, нужна крепкая рука и кипящая кровь — неужто ты думаешь, что у него это есть? — Балин замолчал на мгновение и поправился, запнувшись: — Есть до сих пор?
Ойн устало прикрыл рукой глаза.
- Мое дело — знать, что он еще дышит. Остальное не так уж и важно.
***
Да, он дышал. Вдох-выдох терзают нутро жадным клювом падальщика, еще и еще, обгладывают в ничто пустоту в его груди, и будто тысяча мертвых воет, стонет, кричит сквозь него, и себя он в их муке не слышит. Белый труп в синем ледяном течении, его разум волокло под морозной коркой беспамятства, и в полыньях мелькала память с тех живых, теплых берегов: бесформенно и щедро, как тесто домашних хлебов, брошенные в жаркую печку жизни дни, смех, любовь и вечное вместе, в кровь и кости вошедший буйный и крепкий покой. Впервые за недели по-настоящему очнувшись, он помнил, как плакал, как текла из него эта некрасная кровь и как за повязкой и спекшейся черной коркой трусливо осталась другая, ненужная. Он помнил голоса, эхо чужих разговоров высоко и далеко, и помнил, что она — она, наконец-то! — была рядом, когда он ее даже не звал. И помнил самое страшное — что это было не нужно. Боль рвала его, и он, булькая кровавыми пузырями в ее жутком потоке, не понимал и не помнил ответа и все спрашивал с беззащитным отчаянием несправедливо обиженного ребенка: за что?
Он выжил ради ответа.
***
Кили застонал, трудно разлепил сухо спекшиеся губы.
- Как…как все кончилось?
В лице Ойна что-то дрогнуло, почти растроганным был взгляд, какой он бросил на Кили, и в последний раз тот вдруг вновь ощутил себя младшим, счастливо глупым, наивным: ведь он еще способен был думать, что все правда кончилось, миновало…
- Дева эльфья твоя жива-здорова. Победа за нами осталась. Азог мертв. — Он помолчал, как будто решая про себя чего-то, затем сказал тихо и глухо: — Торин сразил его и отдал за то свою жизнь.
Странным путем дошли до его разума эти слова, совсем не те струны задели, каких он ждал. Азог убил Фили. Торин убил Азога. Он отомстил. Уже сделал это. И вместо горя изумление овладело им, изумление и гнев, и мысленно он воскликнул: «Создатель, да зачем же я выжил?»
Зрелище двух могил вместо одной, для той одной смерти, которую он помнил, почти не причинило ему новой боли. Куда хуже их неодинокого каменного сна был пустой простор огромной усыпальницы подле них, нелепо обломанная его выживанием гармония их мертвого покоя: две гробницы рядом, а там, где само пространство, четкая симметрия его требует третью — пустота. Пустота эта, этот выбитый зуб в жестокой улыбке Эребора, непрестанно притягивала его взгляд.
Даин нашел его здесь.
- Лекарь сказал, ты оздоровел довольно, чтоб ходить, — заговорил он, оставив себе слова горя и сочувствия, и Кили был ему за это благодарен. — Мы этого ждали. Эребор свободен, пришла пора взойти на трон. Осталось только решить кому.
Кили вспомнил тяжелую корону и золотую броню, запершие Торина в себе наедине с его безумием. Вспомнил брата и его совсем другое золото. И тут он понял, за что с ним случилось все это. Для чего.
- Я от крови Трора, последнего Короля-под-Горой, — сказал он медленно, глядя в каменные глаза скорбящим статуям под сводами усыпальницы. — Я подниму его корону.
Даин смотрел на него, не вымолвив ни слова, но взгляд его прищуренных властных глаз о многом говорил.
- Благодарю тебя за помощь, родич, — обратился к нему Кили, — во всем. Но теперь я справлюсь сам. Будь гостем на коронации, окажи мне честь. И возвращайся к себе.
***
- Не стоило тебе так говорить с ним, — посетовал Балин. — Он родня тебе, и он помог нам, без его…
- Мне он не помог, — оборвал его Кили, рубанув первым словом свирепо, как секирой. Боль в груди стала хуже. Прижав к ране стиснутые пальцы, он спросил: — Что произошло здесь, пока я в себя не приходил? Что мне нужно сделать?
- Даин позаботился обо всем. С королем Бардом и владыкой Трандуилом отныне справедливый мир. Жители Озерного города получили золота довольно для того, чтобы отстроиться заново. Железные горы поделились припасами, голод не грозит. Под Эребором есть горячие источники, эта земляная кровь может греть всю гору, но смаугово безобразие повредило механизмы, их еще не смогли починить. Мы запасли довольно дров. Зиму выдержим. А дальше… Ты станешь решать, как чему быть. Но пока твое дело — твоя рана.
- Я здоров.
- Ты больше мертв, чем жив. Или хочешь сам с собой закончить, коль Азогову отродью это не удалось?
Кили умолк и долго не отвечал, неподвижно глядя себе под ноги и комкая рубаху на груди. Потом покачал головой и вдруг улыбнулся.
- Не хочу.
Он мокро закашлял, прижав к губам кулак, — хлипко поджившее нутро еще сочилось кровью — затем снова заговорил:
- Сколько у нас припасов? Сможем пир собрать?
Балин нахмурился.
- С пирами Эребора былых дней, пожалуй, не сравняемся, но гостям будет чем с голодом драться. Да только стоит ли сейчас пировать?
- Я не сам с собой хочу быть коронован, а перед народом и перед миром. Так скоро, как можно. Эребор слишком давно не видел праздника.
Балин долго смотрел на него, потом склонил голову и вдруг улыбнулся.
- Тут пришел кое-кто. Хочет тебя видеть.
***
Она сидела у пустой его постели в лекарском чертоге, под сумрачными малахитовыми кронами каменного свода без света и огня. Услышав его шаги, поднялась ему навстречу и остановилась. Всей своей кровью минувшая битва будто омыла его глаза, Кили казалось, сейчас он видит глубже, яснее, и он видел в ней нерешительность, колебание на самом краю — так до дрожи немеет рука, слишком долго держащая натянутую тетиву и все не решающаяся сделать выстрел. Он гадал о ее чувствах, потому что не хотел думать о своих и, не зная, что сказать, ждал, чтобы она заговорила первой, а она тоже молчала и только смотрела на него.
- Я рад, что ты цела, — наконец сказал он то единственное, в чем был еще уверен.
Губы Тауриэль дрогнули.
- Я тоже потеряла семью.
Она тянулась к нему с пониманием, с желанием разделить эту знакомую боль, но ему, словно дикому израненному зверю, было не важно, кто и зачем приближается.
- Мне жаль, — ответил он, жестко и совсем без жалости, и то, как удивленно дрогнули ее брови от этого обмена ролями, доставило ему странную горькую радость. Придя в себя, слушая о битве, помня о смерти Фили слушая о смерти Торина, глядя на две гробницы в огромной усыпальнице, он ничего еще не понимал про себя и свою новую, выкрученную и растянутую за пределы положенного, точно под пыткой на дыбе, жизнь. Соприкосновение с другими высекало искры во тьме его разума, и он успевал выхватить из черноты хоть дюйм земли под ногами, куда мог сделать шаг. Даин предложил принять на себя бремя власти — и он понял, что не отдаст ему Эребор. Тауриэль предлагала ему свое сочувствие, свое… свои чувства — и он увидел, что не хочет их.
- Что будет теперь? — спросила она после долгого молчания.
- Мой дядя должен был стать королем. Я последний из его рода. Я займу его место.
Она смотрела на него слишком внимательно.
- Ты этого хочешь?
Спрашивать об этом было глупо. Фили и Торин не хотели умирать, а пришлось.
- У меня нет выбора, — ответил Кили, и это было так.
Он устал, не зажившая еще рана все сильнее мучила, и он хотел только лечь и уснуть, сбросить с себя и тело, и ненадетую еще корону. Хотел, чтобы она ушла.
- Я рада, что ты жив, — тихо вымолвила она.
Кольцо разговора замкнулось, больше им нечего было друг другу сказать. Кили молча смотрел на нее, и она, не сказав больше ни слова, не став даже прощаться, вышла из зала. Эхо нестерпимо долго повторяло ее тихие шаги, и Кили слышал их, слышал ее, пока наконец не заснул.
***
Ори выправил фитиль в старом своем фонаре и раскрыл чернильницу. Над Мглистыми горами давно уже была ночь, но днем другие дела занимали его время, и ночные часы приходилось делить меж отдыхом для тела и для сердца. Остальные давно уже спали, утомленные величием и радостью отгоревшего дня, но в нем еще оставалось довольно сил, и, раскрыв книгу и задержавшись пером над страницей в приятном раздумье, он начал писать.
"Торжество обретения народом короля — это величайший праздник. Однажды мне довелось быть гостем на пиру, где славили явление короля людей: он был достойный вождь, отлитый из самого благородного металла, делами показавший, что самой судьбой своей избран править. В тот день возрожденный Дейл еще только поднимал голову, народ его не был богат, и сам мир вокруг был холоден и бел, но надежда и радость красили собравшихся на скромном том пиру больше любых самоцветов, а сам правитель облачен был в самые драгоценные одежды, какие сумели достать. Наш народ приветствует своего владыку иначе.
Избранный править есть лучший, и лучшее ему полагается: прекраснейшие чертоги, богатые одежды, драгоценности, почтение и повиновение других. Но самородок, что огранкой позже обратится в искрящийся самоцвет, еще не горит и не ярок. Так же и тот, кто со следующим рассветом станет Королем, приходит на торжество своего преображения не в драгоценных одеждах, не в каменьях и злате. Роскошь лишь оправа. Вложить в нее владыка должен только самого себя. Ныне Балин стал государем Морийского царства, но нам было не до церемоний и пиров.
Не как тогда".
***
Хоть народ гномов не был многочисленен, Создателю все ж таки было изрядно за кем присматривать, и никто, даже вожди и герои, не мнили себя в большем праве на его внимание. Однако коронация была делом важным, и потому никто не сомневался, что в сей день взор Махала устремлен будет на Эребор, а значит что бы ни случилось сегодня — все несет в себе особый смысл и случается неспроста. Кили казалось, он чувствует на себе этот взгляд, сквозь камень великого тронного зала, сквозь холодный воздух и грубую простую рубаху, сквозь кожу и плоть. Медленно шагая меж рядами знакомых, друзей, чужих, Кили не смотрел по сторонам, но все равно взгляд его мотыльком в огонь рвануло к ней. Она стояла в глубине зала, в свите владыки Трандуила, далеко. Он не ждал ее увидеть и теперь не понял даже, рад ли этому, ничего больше не понимал и только ощутил с внезапным ужасом, как мокрым жаром обожгло глаза. Он отвернулся и больше не отводил взгляда от трона впереди, от ступеней, к нему ведущих.
На первой лежал уголь, каменное яйцо, рождающее пламя. В мягкую пыль он рассыпался между ладонями Кили, измазав их черными живыми тенями. Руки короля — никогда не холеные руки бездельника.
Со второй ступени он поднял меч — король всегда воин, всегда защитник. Голова от наклона закружилась, темнота на мгновение залила глаза, но он выпрямился и шагнул дальше.