На третьей, последней ступени лежала корона. Серебряные крылья вкованых в венец воронов опалили холодом его лоб, и больная судорога пробежала по телу, внезапной слабостью ударив под колени. Создатель сам того хотел, твердил Кили про себя, сам выбрал его для этого, а значит он справится, выдержит, все делает верно.
У самого подножия трона — выше, чем даже корона — символом единства в скорби и радости стоял кубок, полный вина с травами и медом, крепкого, красного. Кили поднял его во здравие живых и в память о мертвых. Делая глоток, он поперхнулся, и вино красным измазало ему губы и подбородок. Он не знал еще, каким прозвищем будущее назовет его, а когда впервые услышал его, вспомнил этот миг и подумал, что то было знамение.
***
Далеко, на самом дне праздничной толпы, Тауриэль смотрела, как он уходит в то будущее, куда ее уже не звал, и прошлое протестующими ладонями закрывало ей глаза. Сотни лет она словно себя не знала, жила в темноте, наугад, и слишком далеко были другие, чтобы она могла столкнуться с ними хотя бы случайно и что-то увидеть, ощутить. Леголас был ближе других, но он не шел к ней навстречу, он ждал, и она ждала тоже - два деревца по разным берегам реки, смотрят друг на друга, а ветви тянут к небу…
«Ты не обыщешь меня?», неведомые руны на переливчатом камне, незнакомое горячее внимание в его глазах, когда он ее слушал, - он заставал ее врасплох, и соприкосновение с ним рассыпало искры в ее уютной темноте, в ее крепком, надежном неведении. И она видела, и сделать шаг переставало быть страшно. Она долго не делала этот шаг, не решалась, а он все равно ее звал, и случилось то, что и должно было - из искр загорелся пожар.
Она вспомнила бой на Вороньей высоте, их отчаянные попытки дотянуться друг до друга сквозь стиснувшие им руки челюсти смерти, и то, как она поцеловала его, зная, что он не почувствует, но слишком хотела почувствовать сама. Как ощутила в нем жизнь и сама ожила, надеясь, не сомневаясь больше - и как все вдруг кончилось, как он молчал, а она уходила. Тогда она отчаялась, но сейчас, когда слитным гулом сотни голосов взлетели под каменные своды Эребора, приветствуя короля, в ней поднималась и крепла не знакомая прежде решимость.
Она полюбила его, потому что он не дал ей выбора - так может быть, теперь ее черед сделать то же?
Часть 2
Дел было много, спасительно много.
Разбирая чертежи и планы, он обсуждал с Балином и другими строительство нового и восстановление старого, выслушивал отчеты мастеров и шахтеров и решал, какие штреки бросить, а в каких продолжить работу, какими из смауговых разрушений заняться немедля, а какие могут подождать, читал бесконечные списки содержимого бездонной сокровищницы и придумывал, как пополнить полупустые кладовые… Одного этого было довольно, чтобы днями напролет быть занятым делом, а все время, что оставалось у него, Кили проводил в кузницах и мастерских. Давным-давно, в Синих горах, когда Балин безнадежно старался вложить в их с Фили головы хоть немного своих пергаментных и чернильных познаний, а Двалин сгонял с них по семь потов на тренировочном дворе, Кили не слишком утруждал себя работой с огнем и железом. Помогал Торину в кузнице да и все, и в результате со скрипкой и то был дружен побольше, чем с молотом и наковальней. Но тогда он был никем, и это было допустимо. Теперь он был королем и не мог быть мастером хуже любого из своих подданных.
Во всем, что он делал, сплошь были одни только синие и зеленые камни, и в серебро он предпочитал заключать их, и понимал, хоть и не желал этого, боролся как мог, что делает все это для нее, украшает ее костром во мраке сияющий образ этими ненужными рукотворными звездами.
Иногда свирепая, как лютый зверь, тоска бросалась на него, и от одинокой порванной боли этой он не знал, куда бежать, и шел в оружейную в тысячный раз перебирать кинжалы и ножи, которые Фили рассматривал с таким интересом, или ходил по пустынным коридорам, где они блуждали вместе, ошеломленно оглядываясь по сторонам, и вспоминал, о чем они тогда говорили… Золотое ожерелье с сапфирами скользнуло ему под ноги с груды не разобранных еще богатств. Он вспомнил давние с братом разговоры, и дочь лодочника, а ныне короля, вспомнил слова, которым тогда не придавал значения и не слишком-то слушал, занятый другим… Спустившись к воротам, он отдал ожерелье одному из стражей и велел доставить это в дар старшей королевне, ничего не объясняя, сам не думая даже, зачем это делает и что подумает девушка, он делал это не для нее. Фили говорил о ней, она ему нравилась. А он думал о Тауриэль и не слушал его. Очередной заряд гнева разорвался в груди, и пламя это он обрушил на нее. Из-за нее он не слушал, из-за нее не отомстил за брата, из-за нее был слаб. Явившись в кузницу, он излил свою ярость на наковальню, трудясь до дрожи в руках и алых пятен под веками, и рукоять к мечу, оставшемуся там остывать, вся была изукрашена золотым и красным.
***
Когда умер отец, Кили был еще слишком ребенок, чтобы осознать и запомнить эту утрату, а потом, спустя много лет, он спросил об этом Фили, и тот сказал, что жить с тех пор было - словно засыпать в глухом лесу, зная, что никто не стоит на часах. Это и происходило с Кили сейчас: накатывающий по ночам ужас беззащитного одиночества, от которого не спасали ни стены Горы, ни стража, ни меч под рукой. Он не был больше младшим, он был один, но каждый закат превращал его в ребенка, бессильного перед тихо крадущейся к нему темнотой. У страха этого не было лица, не орочьи клыки или глаза призраков ему мерещились в темных углах его огромного пустого чертога. Это был ужас такой сильный и такой древний, что не нуждался в обличье.
Усталость тела от молота и кирки, усталость разума от каждодневного груза решений, усталость сердца от молчания (он ведь почти ни с кем не разговаривал, не считая бесед о делах) - соединенное невозможностью отдохнуть даже во сне, все это стискивало его в железном кулаке до кровавых синяков под кожей, выдавливало силы до капли, и в конце концов, чувствуя, что если не вырвется сейчас, то сделает что-то непоправимое, Кили выбрал единственный осуществимый побег - за пределы Эребора. Отправился на охоту.
Была зима, еще помнившие страх драконьей власти леса в окрестностях Эребора стояли голые и пустые. Дичи не было совсем. Кили медленно шел по белому склону, оглядывая землю в поисках следа, пытаясь приметить где-нибудь обломанную звериным бегом ветку или хоть руны птичьих следов на снегу, какие угодно свидетельства чужой жизни, но мир вокруг был нем и не желал говорить с ним. Он ушел из Эребора еще до рассвета, теперь уже солнце поднялось высоко. Его ждали дела, стоило бы сдаться и вернуться к ним, и он уже повернул было назад, когда выше на склоне ему вдруг почудилось какое-то движение. Он медленно пошел туда и за обледенелой порослью черных кустов увидел цепь волчьих следов. Странно крупных и совсем свежих - начавшийся с ночи слабый снегопад едва успел припорошить отпечатки. Легкий ветер налетал с той стороны, куда шел зверь. Удачно. Накинув стрелу на тетиву, Кили пошел по следу.
Поднимаясь вверх по склону, след сворачивал и вел затем вниз, по отлогому краю неглубокой расщелины. Дичь его была там. Не волк - варг, тощий, заморенный, с клочковатой грязной шкурой, он драл клыками какую-то падаль в густо-красной кляксе крови на снегу. Голод занимал его больше всего мира вокруг, а Кили шел тихо, варг не услышал. Остановившись на краю расщелины, он поднял лук. Варг стоял хорошо, боком к нему, зарываясь мордой в красный снег. Перья стрелы нежно коснулись щеки. Кили прицелился зверю под ребра, но за миг прежде, чем пальцы отпустили тетиву, вдруг передумал и направил стрелу чуть в сторону.
Стрела вонзилась в землю в паре шагов от варга. С глухим рыком тот вскинул голову, скакнул прочь, вспугнутый звуком, и метнулся вверх по склону, туда, где стоял Кили. Как и было нужно. Скинув с плеча ремень с колчаном и обернув плащом лук, он бросил это оружие в сторону и вырвал из-за пояса нож.
Варг ринулся на него, распахнутой пастью на горло. Кили увернулся - неудачно, невидимые корни под снегом поймали ногу на середине шага, и он повалился на колени в сугроб. Нож его прочесал вздыбленную шерсть на боку зверя, кровь брызнула на белую землю, но рана была слишком неглубока. Подгоняемый болью хищник снова прыгнул, ухнул свирепыми лапами в смятый Кили пустой сугроб - он успел броситься в сторону. Но тело подводило, не выдавало того и столько, как он привык за жизнь, не успевало больше за его лихим уверенным инстинктом. Рана затянулась, но это был мох на расколотом камне, внутри все равно тянулась трещина, и он был медленный, жалко медленный и слабый.
Когти скрежетнули по камням, и лютая серо-ржавая тень прыгнула снова. Быстрее, тяжелее и намного сильнее него.
«Хочешь сам с собой закончить, коль Азогову отродью это не удалось?».
Мощь тяжелого зверя швырнула его назад, спиной на широкий сосновый ствол. Кили едва успел заслонить рукой шею, и челюсти варга разгрызли ему предплечье и локоть, рванули, выдирая живые кровавые лоскуты. И собственная боль вдруг разъярила Кили за пределы жажды жизни и даже жажды чужой смерти. Не для этого он пережил все, что с ним было, не для этой смерти Махал оставил его в живых.
Ведь так?
Вслепую за снегом и ветром он ударил зверя ножом, раз, другой, и с визгливым рыком варг отскочил прочь, пятная снег горячими красными следами. Злоба пересилила в нем испуг, он снова кинулся вперед, но Кили не стал уворачиваться или защищаться. Прыгнул навстречу, ныряя под поднятые в свирепом рывке лапы, и со всей силой их столкновения вонзил нож в грудь зверя.
Тяжелая волчья туша рухнула на него, вдавила в жесткую белую твердь. С трудом, одной рукой цепляясь за землю, Кили вытащил себя из-под еще живого варга, замирающе бившегося в жидком красном снегу, и поднялся на ноги. Он сам не чувствовал этого, но он улыбался. Не тому, что жив, не одержанной победе - своей правоте.
***
С тех пор Кили проводил на охоте каждый свой свободный миг. Он и раньше любил охотиться - это было дело, в котором он превзошел всех, кого знал, и браться за лук всегда доставляло ему радость. Но прежде охота была делом чистым, он не убивал - он добывал дичь, делал что-то естественное, положенное самой жизнью. Теперь охота стала для него войной, маленькой и неумолимо победоносной, и не дичь была ему нужна, не еда ради жизни, а убийство ради него самого, и стрелу он любил теперь за ее полет, за свирепый свист ее и за кровь, которую она проливала.
***
Снег сошел, лед на Долгом озере растаял, и черные берега его туманило нежной первой зеленью теплое дыхание весны. Дейл оживал, кровь жизни бежала быстрее, согретая долгожданным солнцем: улицы были людны, повсюду звучали голоса, детский смех, даже музыка. Это были непривычные звуки: в весь год напролет сыром Эсгароте, где воды было больше, чем воздуха, музыкальные инструменты долго не жили и редко звучали. Тауриэль знала об этом от Сигрид.
***
После битвы лес, столетиями бывший родным домом, стал тесен, душен для Тауриэль. Владыка Трандуил простил ее дерзкий бунт и позволил ей вернуться, но она не могла больше оставаться в его дворце, живым клинком на страже его отстраненного покоя. Леголас покинул Лихолесье, ступил на свой собственный путь, не за ней и не прочь от отца. Она осталась одна. Как за колдовским блуждающим огнем в лесной чаще, она последовала за Кили и сама не заметила, как вышла из-под крон своей прежней жизни и потеряла дорогу назад, а новая жизнь простиралась во все стороны нехоженым полем, без единой тропы, без чужого следа, каким она могла бы пойти, и не было ни одного огня в сумерках на горизонте, чтобы указать ей путь.
Случайная встреча зажгла для нее новый путеводный огонек.
Она шла от ворот Эребора, незваная гостья, желанной не ставшая, когда едва знакомый голос окликнул ее:
- Госпожа!
Ее так никогда не величали. Удивленная, Тауриэль обернулась.
- Я не сказала спасибо, - заговорила дочь Убийцы Дракона, торопливо подойдя. - Ты помогла нам, там, когда Эсгарот горел, и те орки… Спасибо.
Тауриэль едва сообразила сквозь усталый туман своих растерянных мыслей, о чем девушка говорит. Растерзанный орками мирный дом, сожженный драконом город. Как давно это было… Прожитые ей годы как будто разбили и перемешали осколки, давнее казалось близким, а случившееся вчера лежало годы назад. Она кивнула, устало улыбнулась в ответ на эту благодарность и пошла было дальше, но остановилась через шаг. Куда ей идти?
Сигрид дала ей ответ, хоть на один этот день.
- Будь нашей гостьей сегодня, - попросила Сигрид, и в ее голосе Тауриэль услышала улыбку, неуверенно старающуюся согреть между ними поздно-зимний холод. - Когда нас больше не нужно защищать.
С тех пор Тауриэль не раз бывала гостьей в доме короля, но интерес и тепло, с какими там ее встречали, удивляли ее по-прежнему. Она не понимала их причин.
Кили она не понимала тоже, никогда. Звезды желанны лишь на расстоянии, ими любуются, но руки протягивают к земному огню. Она не могла отыскать в себе то, что он в ней видел, к чему потянулся через пропасть, которую ей не пришло бы и в голову попытаться преодолеть. Не знала, ради чего он захотел бы вернуться.
Жизнь требовала от нее метких стрел чаще, чем нежных слов, и она знала, как врачевать только те раны, которые можно увидеть. Из мира давно ушли те, для кого она была дочерью, сестрой ей некому было стать. Она была другом и воином, но друг ушел, клинок выпал из ее рук...