— Как бы один ты ни был, ты никогда не одинок, — мягко сказал Балин, подойдя. — Великий урок всего нашего мира. Быть может, птицы с высоты его читают написанным на земле лесами и реками, потому они никогда и не сбиваются с пути.
Кили не успел ответить. Что-то переменилось вокруг, и не сразу он понял что, и первобытный ужас охватил его, когда темные воды Зеркального вдруг зажглись багровым заревом, покраснели, наливаясь кровью… Нет, светом. Он ошеломленно поднял голову.
Огненная луна восходила над горами, и свет ее тек по камням за нею алым королевским плащом, славной кровью за раненым победителем, и с неслышным шипением холодными искрами в кипящей воде звезды тонули и гасли в ее торжествующем раскаленном сиянии.
— Идем, — хрипло выдохнул Кили, завороженно глядя в небо, и обернулся к своим спутникам. — Идем, к воротам!
***
Шла и шла тысячами ног втоптанная в камень тропа, и во все стороны затопила глаза снежная, горная, жесткая белизна. Тауриэль не оглядывалась, не знала, как высоко уже поднялась, да и вперед тоже не смотрела, не поднимая глаз от земли под ногами. Снег укрывал Мглистые горы, и шаги ее тянули по нему тонкие полосы еле вмятых в белое крошево следов. Ветер загнанной птичьей стаей метался меж отрогами, свирепо и остро крича над белым изломанным простором под его призрачными крылами, и закат алым кровавил иссеченные склоны. Жестокий Карадрас жесток был и к себе. Кроме ветра нечего было услышать здесь, единственная жизнь здесь была ее собственной, и Тауриэль слушала невольно, и ей чудился голос в этом ледяном свисте, и она пыталась, да не могла разобрать слова.
Тропа вела по краю обрыва, тянулась по на самую малость надрубленному каменному ломтю, и внизу сине-серым узором вечерних теней рисовалась долина, смутно различимая сквозь прозрачные лоскутья тумана. Ветер когтил их яростно и дико. Тауриэль ускорила шаги. В обе стороны тропа была хорошо видна и лишь она одна шла по ней, и не было нигде здесь места для засады, но неспокойное напряжение, предчувствие чего-то не оставляло ее. Только ощутив на ладони холод сильнее того, что был повсюду, она поняла, что держится за кинжал. Поняла, разжала было пальцы, а потом стиснула крепче, назло. Сталь всегда была ей самым верным другом. С гулким стуком мелкие камни осыпались вдруг по скальной стене впереди, и ветер взвыл громче, будто чему-то радовался. Присмотревшись и ничего опасного не заметив, Тауриэль миновала это место. Упавшие камешки колюче захрустели под ее ногами. Свирепо крутящийся между скалами ветер ликующе всевластно рванул ее за волосы, ударил в грудь, так, что она пошатнулась на скользкой неровной тропе, взгляд ее ухватился за движение наверху, и тут на тропу обрушился камнепад.
Прильнув к скале всем телом, будто умоляющий ребенок к коленям старшего, безжалостно заносящего руку для удара, она сжалась, пытаясь спастись от каменного града, бессильно заслоняя руками голову. Чудом не убил ее первый же огромный валун, россыпь острых тяжелых осколков осыпала ее, плечи и спина лопнули синюшной лозой рвавшейся сквозь них боли. Здесь было не укрыться, в любой миг очередной камень мог сбить ее с тропы в пропасть или проломить ей голову, и Тауриэль оторвала себя от стены и бросилась вперед, сквозь с сухим хохочущим грохотом падавший на нее смертоносный ливень. Стуча сумасшедшим потерявшим ритм барабаном, камни катились вниз, бились о скалу и тропу, отскакивали и срывались дальше по склону, один ударил Тауриэль в плечо, сбив ее с ног, и она едва успела кинуть себя в сторону судорожным кувырком, спасаясь с наковальни из-под молота обвала, с трудом поднялась, бросилась бегом, и сердце ее колотилось в ритме этого сумасшедшего каменного барабана долго после того, как стих он сам. Завернув за край скальной стены, задыхаясь жидким, неживым воздухом холодной пустой высоты, Тауриэль остановилась.
День стремительно катился прочь по ту сторону гор, и звезды здесь, с воздетой к небу каменной ладони, казались ближе и ярче, чем она видела прежде. Тауриэль добралась до самой седловины и там остановилась, опустилась в снег. Холод мягко обнял ее избитое тело, и она, запрокинув голову, бросилась с земного берега в это искристое, ледяное, нестерпимо бездонное небо, и черные воды его были пьяны, горьки, как полынный мед.
«И мир заполняет белый свет вечности».
Звезды всем миром видены, но для нее это было признанием, раскрытым воротом вздетой на душу рубахи. И во имя Элберет, он слышал ее. Слышал ее — не чтобы говорить самому и не для того, чтобы просто не ответить. Слышал, чтобы разделить.
«Она взошла над перевалом, здоровенная, вся красная с золотым».
Играющие дети, двое в лесу, в праздничных сумерках той огненной счастливой ночи, раненая лиса, рвавшая ей руки, чтобы и ей было так же больно, безответный вопрос Кили в том доме в городе людей и то, как она ощутила его пальцы меж своими. Ее замерзшее лицо треснуло улыбкой, и когда снег вместе с ней заалел вдруг румянцем, Тауриэль почудилось, она потеряла рассудок, но нет, выплеснутым вином на белое полотно разлилось по земле и небу багряное зарево, луна краснела памятью, мечтой о непрожитом, жаждущим и страшным предчувствием прикосновения, и мир со всеми его тенями тонул в этом торжествующем огне. Лицо ее горело не то огнем, не то холодом, и, тронув щеки неловкими пальцами, Тауриэль ощутила воду. Мокрая, дрожащая и задыхающаяся, она возвращалась к жизни на другом берегу этих кроваво-звездных вод, уронив на дно их все, за что думала держаться, и была жива, чудесно и отчаянно жива.
Он слышал ее, слышал, и это она, она сама тогда, впервые раненная за то, что биться не пожелала, молчала, но больше молчать не станет. Как далеко нужно было уйти, как окончательно проститься, отпустить, чтобы понять это! ..
И будто ответом от самого этого неба, от звезд, что она так долго любила с безопасной своей детской страстью, птица слетела к ней, рассыпала по алому снегу острые гномьи руны шагов. Тауриэль столкнулась взглядом с отражением луны в недвижимых ее глазах, и разум ее рухнул в золотую бездну их памяти, назад, назад через тысячи лиг, сквозь зелень и тень леса в камень королевской твердыни, а оттуда вслед за призрачным эхом голоса Владыки — вниз, вниз, где углями тлел во мраке под холодной тяжестью гор неведомый и неодолимый Ужас.
«Будет ли день для тебя дороже, чем вечность?»
Секунды летели мимо сорванной ветром поземкой с камней. Владыка всегда слушал ее, чтобы сказать самому, и спрашивал, уже зная ответ, и сейчас он тоже в ее словах не нуждался, знал, что она ответит. Спросил только для того, чтобы и она сама узнала.
Тауриэль бросилась вперед бегом, не чувствуя ни ветра, ни снега на лице, ничего не видя, кроме черной бездны там, глубоко под нею, где Кили сейчас уже мог быть мертв, а затем ужас исчез, обратился вдруг восторгом, исступленным счастьем знать, Знать, что она хочет. И она бежала вниз по сугробам, спотыкаясь о камни на белом их дне, падая, поднимаясь в брызгах алого моря этих сухих звезд, и только много-много шагов спустя поняла: снег ее больше не держит.
Часть 10
Великие врата были приоткрыты: узкая щель меж неплотно сомкнутыми створами смотрела тонким змеиным зрачком, зловеще и немо. Хозяин дома, в который раз вспомнил Кили слова Даина. Взявшись за закрытую створу, он потянул на себя, и каменное полотно беззвучно подалось вперед, шире и шире распахивая темное око мертвого королевства. Рыжие отблески затекли через порог - спутники его зажгли факелы. Там, за вратами, лежал большой привратный чертог меж верхним и нижним уровнями казарм, кладовых и жилых покоев для стражи, а дальше в глубину гор вели ожерельем снизанные оборонные рубежи, обрываясь у огромной пропасти, края которой ниткой стягивал Мост Дьюрина. Взятые из Железных холмов карты Кили рассматривал долго и часто, тщась в память свою их срисовать, но многослойная геометрия кристаллом взращенного внутри Мглистых гор королевства была неохватна. Эребор со всем его простором и великолепием и десятой доле Казад Дума не равнялся. Чертоги Торина в Синих горах - рыхлых, слабых - были не целиком на каменной глубине, значительной своей частью поднимаясь над поверхностью, и всю жизнь свою проживший больше под небом синим, чем под синим камнем, Кили, хоть и наделенный присущим всем из народа Махала нутряным зрением во мраке и чувством направления, безусловным сродством с глубиной, которое позволяло не заблудиться в любых ходах и пещерах, не обладал.
Цепко вглядываясь в темноту, Кили медленно пошел вперед. Мрак отступал перед светом факелов неохотно, пятился, как хищный зверь перед нацеленным в него копьем, и под тяжелыми беззвучными лапами его открывалось разорение. Некогда мозаичные стены густо рябились рытвинами от вырванных камней, приветственные руны вокруг ниши ворот измазаны гнусным орочьим письмом, пустые постаменты вдоль стен и каменные осколки разбитых статуй под ногами. Балин тронул Кили за плечо и многозначительно наклонил голову, но Кили заметил и сам: пыль покрывала пол не ровным слоем, от ворот и дальше тянулась чистая полоса. Но кто бы ни ходил здесь часто и недавно, никаких иных следов своего присутствия он не оставил: не было слышно ни звука, ни искры не мелькнуло во мраке впереди.
Проверили караульные покои - запустение и тишина, и слой пыли на полу не тронут. Обойдя привратный покой, Кили остановился у выводившей дальше арки. Коридор прямо из-под его ног обрывался вниз широкой лестницей, замусоренной обломками камня и хрустящим каменным крошевом. Спустившись, он понял, что произошло: в следующем зале обрушилась одна из резных колонн - должно быть, орочья мразь слишком увлеклась попытками вырубить из каменного столпа стекавшую по нему драгоценную жилу - а с ней выкрошилась и часть свода. Кили отметил, что самые крупные обломки были сдвинуты к стенам, а зал и лестница расчищены довольно для того, чтобы по ним можно было пройти, не петляя и не спотыкаясь. В следующем покое тоже не обнаружилось следов близкого присутствия врага.
- Как и стоило ожидать, - сказал шедший с ним Флои, осмотревшись. - Если б это я уносил свою проигравшую шкуру, то тоже забрался бы поглубже.
- И не оставил часовых?
- Выходит, их здесь так мало, что некого оставлять.
Кили с сомнением покачал головой.
- Напасть на нас в лесу хватило числа, а караульных выставить - нет?
- Думаешь, те, лесные, аж отсюда явились?
- Нет, но и не важно. Орки не высовывают носа, если не рассчитывают добиться своего. И не будь они способны здесь удержаться, их бы вовсе здесь не было. А помалу этой заразы не бывает. Либо есть, либо нет. Закройте ворота, - обернувшись к своим спутникам, велел Кили. - Больше ни одна орочья тварь в них не войдет.
Но закрыть ворота не удалось: некогда управлявший ими механизм был поврежден, приоткрытая створа сошла с петель, и сдвинуть ее, неподъемный пласт камня, не удалось даже соединенными силами десятка мужчин.
Одна из караулен, на верхнем ярусе, имела световые шахты, и алый свет луны падал сквозь нее на пол призрачным рубиновым узором. Сюда вела узкая лестница - случись что, ее удобно будет оборонять - и на первый привал в Казад Думе решили остановиться здесь. Несмотря на усталость, о сне никто и не думал. Разложили костер, оживленно говорили, вспоминали песни и легенды о былом здешнем великолепии, строили планы. В противовес молодым Балин сделался молчалив и задумчив, но по тому, как горел в глазах его грозный боевой огонь, Кили понял, что тот не об опасностях теперь думает, а об успехе. До самого утра они вдвоем просидели над картами, выбирая, каким путем двинуться дальше, какие горизонты и глубины проверить в первую очередь. Карты были на тончайшем полупрозрачном пергаменте нарисованы и, сложенные стопкой, являли собой то самое кружевное наслоение галерей и залов, какое увидела бы птица, пролетая над Мглистыми горами, если бы взор ее проник сквозь камень. Их было четырнадцать, по числу горизонтов, и чтобы рассмотреть отдельно какой-то один, под карту его приходилось подкладывать лист пергамента, чтобы сквозь призрачно-тонкую карту ничего не просвечивалось.
Большинство влекли митриловые кузни, куда, конечно, стоило бы заглянуть, хотя Кили не рассчитывал найти там особенные богатства: у орков были десятки лет на то, чтобы растащить все хоть сколько-нибудь стоящее. Балин, услышав эти слова, засмеялся.
- О, мастера здешние умели позаботиться о сохранности своих трудов, - сказал он. - Уверен, осталось предостаточно тайников и схронов, орками не тронутых.
- И то верно, - поддержал его Гимли. - Видел разве кто-нибудь хоть раз орка в митриловой броне?
Ему вторили смешками, но Балин этой веселости не разделил.
- Видно, в митриловой броне ходит кто-то пострашнее их, - сказал он. - Что-то они ведь сделали с тем, что украли.
Кили вспомнился рисунок Ори: темная тень с пронзительными огненными глазами. Засыпая, он все думал об этом, и во мраке ему чудились по углам смутные отблески этого зоркого пламени, но до самого утра ни вздоха, ни шороха не донеслось из Казад Дума. Когда в караульном чертоге посветлело, загасили костер и собрались идти дальше.
В отличие от орков, Кили предпочел оставить часовых на страже у ворот. Передав им предусмотрительно приготовленные копии карт, на которых отмечен был избранный для основного отряда путь (чтобы, случись чего, дозорные знали, как отыскать их), ястреба своего, бесполезного под горами, Кили отправил назад в Эребор с новостями и вместе с остальными продолжил путь.