***
Кили настороженно взглянул на нее, а Тауриэль улыбнулась.
- Никто не владеет стрелой и луком лучше эльфа! - воскликнула она. - Но всякие случаются чудеса. Может быть, окажется, что ты получше меня мастер!..
Он отлично видел, что она дразнит его, и понимал, куда она старается его этим подтолкнуть, но все равно отчего-то не против был ей подыграть.
- Может, и окажется, - согласился он.
Ее глаза солнечно блеснули.
- Идем? - спросила она.
На мгновение Кили захватил нерассуждающий и какой-то безумный восторг, как будто он задыхался и тонул на страшной глубине и вот наконец вынырнул, снова вдохнул воздух, а не воду. Захотелось броситься вперед бегом, вместе с ней, в жизнь снаружи со всеми ее состязаниями, но он опомнился и покачал головой.
- Не сейчас. Встретимся на закате, у озера, на левом берегу, - сказал он и неловко, отвыкнув уже, пошутил: - Мы в темноте отлично видим - у меня будет фора.
***
Тауриэль сбросила с плеча ремень колчана, стряхивая с себя эту боевую паутину, до ссадин впивавшуюся в усталое сердце, отложила лук и, прислонившись спиной к дереву, прикрыла глаза, из-под ресниц глядя на ослепительный алый закат. Одинокая гора казалась черной против этого пылающего неба, острый кусок угля посреди пожара... Рядом хрустнувшая ветка и шум близящихся шагов заставили ее вздрогнуть и очнуться от растерянных своих размышлений. Она поднялась на ноги и обернулась к стене деревьев у себя за спиной, и только когда трое выступили из багрового закатного сумрака, поняла запоздало, что Кили пришел бы не с этой стороны.
Трое мужчин, люди, в одежде вперемешку богатой и рваной, вооруженные всем, что можно было отобрать у мертвецов. Угроза шла от них душным потно-кровавым запахом.
Подобная встреча никогда прежде не испугала бы Тауриэль - она была больше готова встречать незнакомое с оружием, чем с улыбкой. Но не сегодня. Она так искала мира с самой собой, что забыла о разлетевшихся вокруг поля боя осколках войны, и руки ее оказались пусты в тот самый миг, когда нужно было защищаться. Только лук был с ней, беззаботно брошенный на земле неподалеку, и дотянуться до него она не успела.
Часть 4
Кили увидел четырех вместо одной, слишком много лишнего и ненавистного мира у своих дверей, и потом только понял, что происходит, услышал их голоса. Хриплый смех - отвратительное упырье наслаждение чужой болью - и возглас:
- Больше не скажут, что все эльфы прекрасны!..
Ярость ударила ему в голову пьяной лютой волной. Слепым рывком Кили дернул из-за плеча меч Фили. Лук он взял с собой для состязания, а с оружием брата не сумел расстаться, и накрест с колчаном висел за плечами его один из клинков-близнецов. Стремительно темнело, закат уже потух, но Кили ничего вокруг не видел: ярость красным шарфом закрыла глаза, и только звериное чутье на чужую жизнь вело его руку в этих страшных жмурках.
Клинок его с шипящим свистом пропорол воздух и врубился в спину не успевшего даже повернуться бандита. Тот с хриплым воплем рухнул наземь, дергаясь и дрожа, и свистящим ударом, всем телом бросившись в вихрем крутанувший его разворот, Кили снес ему голову. Двое других рванулись с земли, отпустили Тауриэль - с ужасом Кили увидел ее неподвижно распростертый на черной траве силуэт. Первый рванул из ножен за спиной меч. Он так и умер - закинув руку за плечо, успев едва-едва оголить клинок и со смешным отчаянием заслонившись от смерти коротким ножом, который прежде держал у лица своей жертвы. Меч Фили развалил его от шеи до пояса, легко, как гнилую деревяшку. Убитый без единого звука повалился на землю - мертвее мертвого, это и слепой бы увидел, но Кили все равно занес клинок, и свирепое серое острие рубануло бандита через все лицо, протянув ему заместо глаз широкую мокро-красную полосу. Последний из шайки успел всего раз столкнуться клинком своим с кровавой сталью в руках Кили - неважный боец, как и все из его сорной породы, он отразил один удар и остановился, раскрывшийся, медлительный, не способный уже защититься, и короткий удар отворил красный фонтан меж его разломленных ребер. Швырнув в сторону меч, Кили бросился подле Тауриэль на колени.
Она не шевелилась. Лицо ее было залито кровью - жидко блестящая тьма растекалась по белой ее коже от пореза через щеку и лоб - но других ран он не видел, а они были, и он, беспорядочно касаясь ее тела, пытался отыскать эти раны и сбивчиво повторял:
- Что они сделали? Куда ты ранена? Тауриэль!
***
«Что они сделали?»
Она не могла бы объяснить. Это было хуже любых ран, любой боли, и жалкая царапина на лице уходила вглубь раной смертельной. Она проиграла бой. То, что начало на Вороньей высоте то чудовище, закончилось сейчас. Все свои годы она спасалась от слабости, перековывала себя и закаляла, переделывала из податливой мягкой паволоки в сталь, и у нее получалось. Она не сомневалась, что с любым противником справится, самым умелым воинам была ровней, и вот, когда она на мгновение заколебалась, сама опустила оружие, чтобы прикоснуться к чему-то другому, решилась добровольно принять свою слабость, слабость эту вогнали, вонзили в нее насильно.
Она была молода, но прежде не была маленькой, никогда, а сейчас плакала, как ребенок, и безмолвным криком исходила, ничего уже не понимая вокруг: «Я ведь сама хотела!.. Почему же так, почему?»
Те люди лежали мертвые, земля пила их кровь, но ей было все равно. Они уже сделали с ней самое худшее.
***
Она не отвечала, отворачивалась, а Кили не знал, что ему делать. Ее тишина чего-то ждала от него, требовала, а он впервые в жизни не мог сделать ничего, ничего. И сквозь могильные камни его гнева, боли и почти суеверного поклонения наконец полезла трава живого чувства. Создатель, как же ему нужен был Фили, нужен был Торин, нужен был тот, кто всегда знал, что делать, кто ответил бы ему сейчас, кто в нем не сомневался, кто… кто любил его. Он шел всегда меж их двумя дорогами, выбирая свой путь где-то между их незыблемыми берегами, а теперь их не было, и он потерял себя в безграничной черной грозе вокруг.
И он, и она молчали, утонули каждый в своем горе, в шумевших бок о бок, но так и не слившихся волнах, и к рассвету тишина окаменела между ними, и ни один уже не пытался, не хотел разбивать этот камень.
***
- Славно видеть жизнь там, где так долго гибель правила, - мягко сказал Балин, глядя на тихие вечерние просторы у Горы, на роем светляков мерцающий в сумерках город людей. Эребор горел тысячами факельных искр, и их с Кили тени тянулись длинно и черно по широкому камню надвратной стены. - Может, однажды и в Казад Дум вернется свет, и чертоги те очистятся от орочьей мерзости!..
Он говорил задумчиво, с грустной, но теплой мечтательностью, не похожей на привычную речь его, и Кили, очнувшись от собственных раздумий, отозвался растерянно:
- Может быть.
Память дернула его глубоко, на многие годы назад, в чертог Балина в Синих горах, где Фили частенько сиживал чуть не часами, слушая истории старого их наставника. Кили тогда, злюще-младший, метался в чувствах своих к воплощенному в брате миру от обожания к отрицанию, и в тот день был настроен на второе и всеми силами и способами делал все поперек тому, что и как делал Фили. Фили слушал Балина с благодарным интересом - этого было довольно для бунта…
***
История вилась и вилась, от митриловых жил в черной толще гор к гибели короля Дьюрина, от ослепительного сияния неизмеримых богатств под высокими резными сводами к страху и запустению, и светлая песня кузнечных молотов и звон золотых струн сменялись криками и плачем, и гулкий топот орочьих сапог гудел и гремел в темноте, и неведомое лихо грозовой тучей клубилось во мраке.
- И когда Даин ступил на порог Казад Дума, ощутил он, что самые кости гор пропитаны тьмой, что гнездится там, внутри, неведомое зло, и столь люто оно, что не одолеть его силами всех стоявших у ворот ратей. Король Траин готов был идти вперед, готов был бросить вызов злу, так долго осквернявшему чертоги наших предков, но Даин отговорил его, рассказав о том, что видел. И король отступил. Ушел от ворот, не осмелившись шагнуть за них, не схватившись с той Силой, что правила бал в самом сердце нашего мира. Мория осталась невозвращенной.
В голосе Балина звучала жгучая сухая горечь. Кили скрестил на груди руки и воскликнул:
- Ну и правильно!
Балин остановился на полуслове и с мягким недоумением взглянул на него.
- Правильно?
- Правильно, что Даин не пошел в Морию после битвы! Он наверняка погиб бы там ни за грош, да и все остальные тоже, так ничего и не отвоевав.
- Кто знает, - возразил ему Балин, - может быть, им удалось одержать победу? Может быть, не так и страшно то неведомое лихо, что таится внутри, и единая смелость и доблесть нашего народа сумела бы его одолеть? И тогда уже многие годы великое царство Казад Дум снова принадлежало бы нам.
Кили открыл рот, чтобы возразить еще как-нибудь, но тут Фили наконец повернулся и посмотрел на него с невыразимо лютой усталостью в глазах. Кили раздумал дерзить и только пренебрежительно скривил губы и выразил свое отношение к словам Балина совершенно невежливым «пф-ф!».
***
- Что за зло увидел Даин в Мории? - спросил Кили, вынырнув из воспоминаний обратно в догоравший тот день.
Балин обернулся к нему от стены.
- Я не знаю, - ответил он и добавил спокойно и твердо: - Но однажды узнаю. А пока у нас и здесь хватает дел. - Балин улыбнулся Кили и шагнул к спускавшейся со стены лестнице. - Идем, взглянем, что за чертежи Ори отыскал в архиве.
***
Лесные ветви смыкались над головой решеткой безопасной темницы, сведенными клеткой пальцами, поймавшими мотылька. Тауриэль остановилась на прогалине, где пряди рваной и брошенной паутины давно мертвых чудовищных пауков колыхались на слабом ветру.
Болели синяки под одеждой, темные следы зверем прошедшегося по ее телу минувшего дня, болела голова, болело сердце. Устало сев на землю, она сжала ладонями голову. Запекшаяся кровавая корка над ссадиной лопнула и соленым песком посыпалась со щеки. Пальцы ее ощутили крепко стянутое сплетение кос на висках. Медленно она распустила волосы, длинные пряди, зазубренно изломанные тугим плетением, свесились на лицо. Тяжелые, напитавшиеся прожитым временем, они мешались, были неудобны для той жизни, какую она себе выбрала, но она не отрезала их, сама не зная почему. Они привязывали ее к ней самой, были символом чего-то нежеланного ей, но притом нужного, неотторжимого, добровольно сохраняемой слабостью, путавшейся под ногами у ее силы. Ей вспомнились вдруг замысловатые переплетения в волосах и бороде, что носили гномы, смутно очерченные в ее памяти прически женщин сгоревшего города людей. Волосы всегда значат что-то, о чем-то говорят чужим глазам: замужем ли, богат или беден, занят трудом или счастливо роскошничаешь в безделье… Тауриэль сгребла волосы судорожной пригоршней и обрубила их у самого затылка.
***
Шло время. Зима растаяла, зацвело и облетело лето. Двалин, ушедший с новостями, вернулся из Синих гор, а с ним вернулись наконец те, кто сотню лет назад звал Эребор своим домом. Вернулась и матушка.
Кили встречал ее у ворот с тяжелым сердцем. Рассудком он понимал, что не желать видеть собственную мать - это дурно. Но желания этого все равно не было, вместо него было другое: выплавленное до бешенства дошедшим изнеможением желание того, чтобы ему наконец дали право на бесчувствие.
Матушка обняла его, что-то говорила, но он не слушал, загородился всем своим существом от ее слов и ее чувств, с трудом сдержав похожий на рвоту позыв скинуть с себя ее руки, запретить к нему приближаться, и ей, и всему миру. Никто никого не хоронил после той проклятой битвы, только он один, и все минувшие месяцы его приводило в мучительный мрачный восторг собственное одиночество в своем горе, он не желал им делиться. Это были его могилы. Его. А теперь его одиночество разом в обеих было нарушено, и это приводило его в дикую и безумную собственническую ярость, тем более сильную оттого, что вторглась в его замогильную жизнь та, кого он не мог прогнать.
Тем вечером, как всегда отказавшись присутствовать на пиру, Кили впервые решил нарушить собственное одиночество добровольно.