Она говорила все это с ошеломляющим спокойствием, сбивавшим с толку вернее всего другого, что она могла сказать или сделать, и хоть Кили не хотел и попросту не мог на нее смотреть, слушать ее было облегчением
- Тебе-то это было зачем? - не понимая, спросил он.
Нали легко улыбнулась.
- Глаза у тебя хороши, у моего жениха такие же были.
Тут только Кили заметил, рассмотрел в темноте, что волосы ее, теперь уже прибранные, одной простой косой заплетены и вокруг головы уложены, венцом. Так носили вдовы.
- Так ты… - начал было он, но она перебила его.
- Я слышала, ты пойдешь в Морию. Я хочу пойти с тобой.
Впервые с тех пор, как Кили принял решение пойти в Казад Дум, он услышал от кого-то эти слова.
- Ты что же, с оружием дружна?
Нали усмехнулась.
- Отец мой сына хотел, - ответила она. - Сам он был воин такой умелый, что про него говаривали, на одного много слишком такого мастерства, вот он им со мной и поделился.
- За местью пойдешь? - спросил Кили, выслушав. - Или за смертью?
- Там видно станет, - последовал бесстрастный ответ. - Да и не все ли равно тебе, кто и зачем с тобой пойдет, раз знает, с какого конца за меч браться.
И верно, подумал он и ни о чем больше не спрашивал.
Часть 6
Ночь за ночью стекала черными каплями из былого в грядущее, дневной гомон сменялся глухой спящей тишиной, потрескивание фитиля в вечно стоящей на страже от тьмы лампе громом раскатывалось меж стенами, и водяной пыткой бессонные ночные часы били Кили в голову. За все минувшее после битвы время он спал, по-настоящему спал, а не забывался рваной темной дремой, только когда был полумертвый от ран или мертвецки пьян… Он давно бы ни одного заката трезвым не встречал, если бы не боялся так того, что пьяная безвольная одурь в нем освобождала. Малейшее воспоминание о произошедшем в Железных Холмах окатывало его холодом. «Хоть немного любви». Она жалела его, саму себя сделала какой-то милостыней, а его превратила в нищего из короля!.. Униженная ярость и что-то еще, настолько болезненное, что он не решался чувство это даже тронуть, не оставляли его с самого его возвращения. Много раз он брал в руки подаренную Бофуром скрипку и, насмолив смычок, касался им струн в надежде выпустить то, что терзало нутро, вот так, из-под струн, точно птицу из клетки. И бросал, спасался бегством при первом же звуке. Это было мучительно, самому себе причинить такую боль было выше любой силы. Все равно как играть ножом по собственному горлу. В конце концов скрипка легла на дно сундука, тщательно укутанная мягкими кожами, а Кили принялся за другое принадлежавшее брату умение.
- Живо, живо, - погонял его Двалин, и топоры его, Цепкий и Хваткий, свистели прозрачным стальным ветром вкруг него. - Это не два клинка, не две руки - это камень! Может чей удар пройти через камень в нутро ему? Нет!
Со страшной мощью левый фальшион Кили столкнулся со скорлупой стального кокона, каким Двалин себя окружил, и отлетел, вырвавшись из его пальцев. Выругавшись, Кили рубанул вторым по дощатой ограде и в изнеможении привалился к стене.
- Что не так я сделал? - вытерев с лица пот, спросил он.
- Ничего, - отозвался Двалин. Кили удивленно взглянул на него, и тот добавил: - Сделал - ничего. Думаешь неправильно. Пускай руки каждая свое делают, со своим клинком управляются - они творят одно дело. Соедини их в голове у себя, а потом забудь об обеих. Умеешь же скрипачить. Руки разное делают, но творят-то одно.
Негаданное упоминание музыки, такой непереносимой сама по себе, здесь оказалось удивительно полезным. Творить из воздуха смерть, а не песню, было ему больше по сердцу. Кили подобрал с песка левый свой клинок.
«Жарь, музыка!»
- Еще раз!
До самого заката длился этот урок, а когда Кили, чувствуя, вот вот упадет наземь в полуобморочном изнеможении, направился было в свои чертоги, его остановил Нори.
- Я давно еще отыскал здешних старожилов, кто не в Синие горы ушел от Смауга, - сказал он. - Они месяцы уже в пути. Завтра будут здесь. Изволишь их встретить?
Как Нори удалось это, чьими глазами осмотрел он все Средиземье и на каких крыльях прилетели к нему новости, Кили не представлял. Однако новости эти были верны, и следующим утром, в знак уважения к творившим и помнившим прежний Эребор, он встречал их у ворот.
Было их едва ли две дюжины. Усталость въелась в их лица, как дорожная пыль – в одежду, стирая равно и молодость, и старость, и все они были странно однолики, одна сумрачная, повязанная лишеньями и трудами семья. Почти все были мужчины и немолоды уже, только шедший первым поддерживал за плечи жену, еще одна женщина шла за ними, сильно хромая, и голова ее была обернута нечистой кровавой повязкой.
Усталый взор их предводителя остановился на Дис, стоявшей подле Кили, и лицо его осветилось улыбкой.
- О, госпожа моя, время над тобою не властно!
Сказав так, он склонился было в поклоне, но матушка с улыбкой подняла его и обняла, а Кили подумал, что не только время - все в мире было не властно над ней. Ни единого серебряного шрама не прорезала в темных ее волосах пытка годами и болью, скорбные тени не протянулись по ее лицу от могильных камней ее любимых, вопреки всем своим лишениям она оставалась статной и прямой, незапятнанно светлой в темном пепле своих траурных одежд.
Следующий из новоприбывших выступил вперед. Он был еще молод, не намного старше, чем Фили был бы сейчас. Лицо его алыми морщинами иссекали свежие царапины, не заплетенные, а больше спутанные в косы волосы его были пыльно-золотого цвета, и вместо камня и металла украшали их перья. На руке его сидел большой красноперый ястреб.
- Слыхал я, владыка здесь любит охоту, - сказал он и, поклонившись, кинул в воздух свою ловчую птицу. Ринувшись в небо, ястреб стрелой вонзился в текшую под низким серым облаком утиную стаю и, вырвав из нее кроваво-пернатый живой лоскут, вернулся, небывало обронив добычу прямо у ног хозяина, будто ловчий пес. Гном накинул на птицу клобук и ссадил ее со своей руки на руку Кили. Теплые окровавленные когти кольнули кожу сквозь рукав. - Прими в дар от Флои, сына Фрара.
Спутник его, статью не хилее Двалина, с бурым шрамом давнего ожога в половину лица и с затянутым тряпкой глазом, Фраром и назвался. Кили удивился - тот не сильно старше Флои выглядел и разве что в братья ему годился, а не в отцы.
- Фрар сгинул в шахтах, спасая меня из-под обвала, - объяснил тот. - Я похоронил с ним свое имя и влил свою жизнь в его.
Кили склонил голову.
- Добро пожаловать в Эребор.
Когда все пришедшие были привечены, матушка удержала Кили, собравшегося уходить.
- Пройдись со мной, - попросила она мягко.
Они поднялись от привратного зала на верхние горизонты, под самую вершину горы, где лежали до сих пор еще в нелеченом запустении и разрухе некогда жилые чертоги. В просторном зале высоко на южном склоне, где прихоть природы рассекла своды жилами прозрачного голубого хрусталя до самой поверхности, разбив подгорный сумрак холодными столпами белого дневного света, Дис остановилась. Рубиновая вышивка на ее сером траурном плаще полыхала алым огнем. Рубины эти, у бедных красной ниткой аль лентой замененные, означали страшные кровавые слезы, пролитые о погибших, но для Кили, с детства помнившего мать одетой так и притом видевшего, как она живет, они были искрами среди мертвого пепла, упрямо негаснущим пламенем. На плаще Дис алых камней становилось с годами все больше и теперь алым он был сильнее, чем серым, и в пламенном зареве этом, с рядами могил за спиной и по-прежнему светлой улыбкой она казалась ему кем-то нездешним и невообразимо большим, чем может быть смертная.
- Здесь мы играли, я и Фрерин, в прятки от солнца, - заговорила она, медленно пройдясь от стены до стены меж золотыми пятнами света, которыми хрустальные блики раскрасили пол. - В ветреный день здесь то и дело сменялся сумрак со светом, и когда снаружи солнце закрывали облака, мы бегали по залу и выбирали, где нам встать, а когда солнце снова выглядывало, смотрели, оказались ли мы в пятне света или нет. Торин однажды согласился поиграть с нами, тогда были мои именины. Проиграл в пух и прах - Фрерин и я ведь давным-давно запомнили, как хрусталь здесь отражает и преломляет свет, и выучили уже, где всегда остается тень… - Она со смешком покачала головой и взглянула на резную арку уводившего из хрустального зала коридора. - Дальше прежде была сокольничья башня, там держали ловчих птиц. Я не любила охотиться, а братьев было только допусти в леса!.. Особенно Торина. - Она улыбнулась своим воспоминаниям юной и по-детски хитрой улыбкой, как будто снова была девочкой, вызнавшей вкусную тайну старшего брата. - От нее назад, к воротам, шла открытая галерея, где наши знамена висели вместе с гербами гостивших у нас, и я любила гулять там по вечерам и смотреть, когда же отец вернется из Дейла, с охоты иль с других своих дел. Совсем рядом на склонах там тогда росли старые сосны, шумели даже в зной, точно дождь, и воздух как будто тоже зелен был, как берилл, и после жаркого дня чудесно пах хвоей. Я однажды заметила, как красиво блестит паутинка на сухой сосновой ветке: прямо как струны, а ветер играет на них, и Торин сказал, что вот так, должно быть, подумал давным-давно какой-то мастер и сделал первую арфу.
Шагая подле нее и слушая ее речи, Кили недоумевал, для чего она рассказывает ему это, неужели не понимает, что слушать ее больно? Матушка остановилась перед ним, глядя ему в глаза с настойчивой мольбой.
- Вот зачем брат мой пошел в Эребор, - сказала она тихо. - За собой.
- Он должен был пойти. За родным домом, за богатством нашего народа, - возразил на это Кили, лишь бы не дать ей задать готовый слететь с ее губ вопрос.
Взгляд матушки потемнел.
- Я слышала, как изменило его золото, и я знаю, что было причиной, - вымолвила она горько.
- Драконий недуг.
- Это только слова. Есть много недугов, да не всех они поражают. Любовь к золоту охватывает ослабевшее сердце, которое чужой любовью не ограждено. Брат мой много горя видел, много холода, а тепла слишком мало. Мне больно подумать, насколько же одинок он был, если поверил, что нет в нем ничего дорогого, кроме короны на его голове, что ничего не стоит меж ним и миром, кроме его золота, что оно одно ему дарит взаимность. Я виновата в этом. Я не знала, что же мне делать, и делала не то. Но больше этого не случится, не с тобой!
- Не случится, мне не нужно ни золота, ни чего еще!
Она преградила ему дорогу.
- Зачем ты идешь в Морию?
Кили отвел взгляд.
- Я прикажу очистить для тебя эту галерею, и ты снова сможешь гулять здесь, как тогда, и ждать, когда мы вернемся с победой, - сказал он как мог легко.
- Я прошу тебя, - вымолвила Дис еще тише, но оттого только сильнее гремело в словах ее чувство, - объясни мне, для чего ты отнимаешь единственное, что у меня есть. Я имею право знать!
Долго Кили молчал, не зная, как ответить, понимая, что отвечать и не хочет, потому что не может больше быть непонятым, а что она не поймет - это было ясно. Он сказал Даину, что тот не знает его, и то была правда, но вот другие знали его слишком хорошо, и это мешало. Балин и Двалин видели, как он рос, учили его всему, что ныне он знал и умел, к Ойну являлся он с разбитым носом и глазами в драчливой больной синеве, Бифуров деревянный клинок был первым, чем он с орками бился, когда те были всего лишь крапивой на дворе, и Бофур весело пугал их с Фили страшными сказками у небогатого своего очага. Они сами собрали его, как мозаику, делами своими и словами, а теперь он хотел совсем иным узором выложить свое лицо, но они не желали иным его видеть и понять его не желали тоже, слушали его, только чтобы спорить, чтобы самим говорить.
- Я хочу заслужить свою жизнь, - наконец ответил он, со злым свистом втянув воздух сквозь стиснутые зубы.
- Но она не тебе одному принадлежит!