— Подумаю, — ответил Фингон.
— А скажи мне вот что, — Майрон смотрел на него, улыбаясь. — Вот сражаешься ты за своего дядю и двоюродных братьев, в результате получаешь этот чудовищный удар, чуть не умираешь, ходишь несколько месяцев с чудовищной болью (мне не надо рассказывать про «полегче», я прекрасно вижу, что с тобой было), идёшь через льды, потом являешься сюда, в Средиземье — и первое, что ты делаешь, это находишь своего двоюродного брата, а потом ещё и спишь с ним? Тебе тут ничего странным не кажется?
— Но тогда же уже почти перестало болеть, — искренне ответил Фингон.
Майрон расхохотался и даже спрятал лицо в ладони; по крайней мере, Фингону не приходилось видеть, чтобы он так смеялся.
— Совсем ничего странного. Я люблю его. Почему ты смеёшься?
— Ну, а что же мне, плакать, что ли? Я не умею. Хоть посмеюсь.
Комментарий к 5. Почти не больно Во время написания этого раздела у меня произошёл примерно такой диалог с каноном:
КАНОН: Алло, канон на проводе! Говорит канон, кой-чего показывает какой-то [censored] из Новой Зеландии. Сейчас мы возьмём много-много оружия неизвестно где, поедем и убьём непонятно как много-много каких-то непонятных персонажей, а потом поскачем дальше прямо через Северный полюс. У нас будет ещё много приключений на свою… своё… свой… непонятно на что, поскольку головы ни у кого из нас явно нет, а во мне, каноне, «задница» есть только у какого-то левого эльфа из Дориата. Раненые? Кто не умер, тот со временем выздоровел. Врачи? Где-то были, но точно не там. Обезболивающие? Нет, не слышал.
ФЭНДОМ: Ооо!!! Какой эпос!!! Как трагично!!! Давайте запилим ангст на 120 страницах под названием «Их не надо жалеть, ведь они никого не жалели»!!!
Я: …
====== 6. Траур ======
.14.
Следуя совету Майрона, Фингон отказался от выездов на охоту и других опасных развлечений, объясняя это тем, что теперь, став королём вместо отца, он не должен попусту рисковать жизнью. Охватившие короля апатию и вялость приписывали горю, о котором раньше ему помогали забывать дела — и царившей в то лето чудовищной жаре. В последние недели боевые действия приутихли, но у всех было чувство, что готовится что-то ужасное.
Фингон старался вести себя, как прежде, но чувствовал, как исподволь меняется тело, и как вынашивание ребёнка отнимает не только физические, но и душевные силы, — как притупляются разум, внимание, даже зрение. Особенно неприятным и стыдным было то, что всё время хотелось есть. Конечно, как все мужчины-эльда, Фингон умел готовить и нередко (несмотря на своё высокое положение) делал что-то для себя, поскольку ему всегда было неловко обременять дворцовых служителей просьбами приготовить еду по его вкусу. Но для короля заходить на кухню, тем более каждый день, было бы уже совсем странно. Не раз и не два он утаскивал себе в комнату блюдо с десятком пирожков или груш, решив, что этого должно хватить до утра, но стоило ему откусить кусочек, как все внутренности сводило от голода, рассудок переставал сдерживать аппетит, и он мгновенно всё съедал, даже не понимая, как это происходит, а потом валился на постель и засыпал, как маленький ребёнок, даже не смыв мёд или сок с рук и лица.
Однажды рано утром впервые за много месяцев Фингон подошёл к двери комнаты Финголфина. Взявшись за ручку, он замер. Странное чувство возникло в нём; это было непохоже на приступы дурноты и слабости, которые случались с ним чаще и чаще. Потом он вдруг понял, что это такое — и невольно, хотя старался всё это время избегать подобных жестов — положил руку на живот. Это было присутствие ребёнка: он слегка шевельнулся в его чреве — и сейчас Фингон осознал, что его надежды не сбылись. До сих пор он не признавался себе в том, что действительно хочет этого, но на самом деле он страстно мечтал вновь дать жизнь своему отцу, прижать его к сердцу; ему хотелось, чтобы у маленького Нолофинвэ был отец (конечно, ребёнок звал бы его отцом), который принадлежал бы безраздельно ему одному; самой большой мечтой его детства и юности было сделать так, чтобы Финголфин не мучился больше ревностью к старшему брату. В эту минуту, прижимаясь лбом к двери, он бранил себя за эгоизм: неужели он действительно мог хотеть, чтобы погибший в муках Финголфин вернулся сюда, в этот кошмар? Его сын был кем-то другим, совсем незнакомым, и его присутствие вызвало у Фингона что-то вроде смущения. Фингону стало неудобно при мысли о том, что эта чужая личность (как ему показалось, чем-то похожая на его мать, требовательную и сдержанную Анайрэ) — разделяет его сонное отупение и приступы обжорства.
Вернувшись к себе, Фингон с радостью обнаружил у себя на столе поднос со вторым завтраком; несколько дней назад кто-то добросердечный из дворцовой обслуги заметил, что опечаленный и скучающий король часто развлекает себя едой и решил ему помочь. Поев, он опять почувствовал тягу ко сну и стал расплетать косы и снимать золотые ленты и украшения.
Фингон впервые с ужасом заметил, что волосы цепляются за ленты и заколки, выпадая целыми прядями. Вынув ленты и украшения, он заплёл одну косу, которая, как ему показалась, стала вдвое тоньше. Подумав, он обрезал косу, которая ближе к концу была уже не с руку, как раньше, а с палец толщиной, почти наполовину и лёг на постель.
Он попытался ещё раз пережить то, самое светлое воспоминание в своей жизни: первый поцелуй Нельо — светлая комната, смеющиеся близняшки Амрод и Амрас, тяжесть золота и камней в волосах, тяжёлый сладкий запах цветов и в шутку надетое платье —
Платье…
Платье Мириэль, хрустящее, белое, расшитое тугими серебряными нитями и капельками янтаря. Младший из Амбаруссо, тот, что погиб, затягивает пояс, Финьо чувствует на своих боках его горячие ладони.
Платье Мириэль, женщины, которая ушла из жизни потому, что не выдержала родов.
.15.
За несколько недель до того, как Майтимо поцеловал его, они встретились на улице Тириона.
Финьо стоял на маленьком мостике; небольшое облако парило над городом, и на другом берегу реки шёл дождь; здесь он кончался. Дождь был пронизан сиянием Лаурелин — драгоценный, розовый, сияющий; Финьо протянул руку и поднёс пальцы, орошённые светлой водой, к губам. Он уже знал, что любит Майтимо; он всегда любил его, но теперь он вырос и тёплое, радостное детское восхищение (он вспоминал, как, подбегая к высокому кузену, ласкаясь, засовывал голову ему под мышку) внезапно сменилось мучительным томлением. Финьо понимал, что никогда не сможет полюбить кого-то другого. От этого ощущения ему было страшно; у него началась своя тайная жизнь, мучительный, но свой путь; словно в его душе открылись двери в какую-то страшную запретную комнату.
И именно в это мгновение он и увидел Майтимо. Его тёмно-рыжие волосы, тогда очень длинные, ниже пояса, были распущены; на нём была простая коричневая рубашка, перетянутая широким кожаным поясом и тёмные штаны; в руках он держал огромный букет каких-то мелких белых цветов. У Финьо сжалось сердце от одного вида его высокой фигуры, его широких плеч, тонкой талии, от того, как пряди волос обвивают длинную шею. Он замер; ему казалось, что Майтимо может пройти мимо и не увидеть его. Но тот едва заметно повернул голову, посмотрел на него из-под длинных тёмных ресниц и сказал:
— Ты меня ждёшь?
— Нет, но можно мне с тобой?
— Финьо, ты уверен?
— Да.
— Хорошо, только отцу не говори, что ты ходил туда со мной.
— Моему отцу или твоему? — не понял Финьо.
— Обоим, — ответил Майтимо.
Финьо почти догадался, куда идёт Майтимо, но всё равно хотел побыть с ним наедине хоть немного. Они шли по каким-то проулкам мимо белоснежных, отливающих розовым, каменных стен, увитых тяжёлыми гирляндами лиловых цветов; потом Майтимо свернул в узкий проулок, где стены стали кирпичными, красными; потом в другой, ещё более узкий и оказался перед низкой дверью, окрашенной в тёмный винно-красный цвет. Майтимо ударил в неё ладонью два раза; она открылась. За дверью кто-то был. Они вошли, Финьо обернулся и увидел, что дверь за ними закрыл юноша, на вид ровесник его самого, белокожий и с белыми локонами до пояса; юноша с улыбкой коснулся длинных тёмных волос Финдекано, похожих на его собственные, провёл по ним тонкими пальцами с жемчужно-розовыми ногтями; и Финьо вздрогнул, поняв, что перед ним — не эльда, не один из детей Илуватара. Он осознал, что Майтимо ушёл далеко вперёд и поспешил за ним.
Кругом были цветы, розовые, белые, сиреневые, даже зелёные; неестественные запахи — то летучие, эфирные, то тяжёлые, плотские, похожие на запах человеческого тела и все — не похожие на аромат растений; несколько оранжево-розовых листьев и сиреневых лепестков запутались у Финьо в волосах.
Наконец, лабиринт листьев и цветов кончился, и они вышли на небольшую поляну среди низких деревьев с огромными жёлтыми листьями и белой корой. На сером каменном ложе лежала юная девушка в серебристо-чёрном платье с длинными серебристыми, будто седыми косами, украшенными нитями зелёных малахитовых бусин. На вид она была ненамного старше самого Финьо. Майтимо преклонил колена и положил цветы в её руки. Финьо приблизился. Он знал, но не мог не спросить:
— Это… мать твоего отца, да? ..
— Да, — глухо ответил Майтимо.
Каждый день Феанор посылал сюда кого-то из своих детей с букетом цветов или приходил сам. Майтимо положил цветы в руки Мириэль. Цветы заискрились, переливаясь изумрудными и алыми искрами и стали таять, словно бы их поглощали волны невидимого речного потока.
Финьо невольно задумался, стоит ли хоть чья-нибудь жизнь такой жертвы. Конечно, в результате на свет появился Майтимо — сын Феанора и внук Мириэль. Но он знал, и что Майтимо навеки недоступен — что он есть, что его нет; может быть, лучше было бы полюбить того, кого совсем не существует и никогда не было на свете или того, кто уже умер, чем мучиться безответной страстью, постоянно видя любимого и похоронить в себе чувства навеки. Если бы было можно хотя бы прислуживать ему… или отдать жизнь за него — вот так, как Мириэль…
Он стоял, зачарованно глядя на неё, и услышал голос Майтимо:
— Я пойду.
Он не сразу пошёл за ним и потерялся; кузена нигде не было. Финдекано свернул на аллею, которая, как ему казалось, вела к воротам, — но над его головой продолжали смыкаться чёрные ветви с серыми листьями, а выхода не было. Он испугался — вдруг сейчас из Лориэна он выйдет в чертоги Намо и останется там навеки, раз уж подумал сейчас, что ему не хочется жить дальше. Вдруг перед глазами появился просвет, и там оказался луг, окружённый тёмными соснами и каменное ложе, сиренево-розовое, с тёмными винными прожилками. Финьо было страшно, но искушение присесть и отдохнуть было слишком большим. Он почувствовал, как лёгкая рука подхватила его сзади под локоть и усадила на камень. Он зажмурился.
— Какой странный маленький эльф, — сказал тихий голос, — тебе что-то нужно?
Финьо открыл глаза и увидел юное, полудетское лицо подростка. Огромные синие глаза смотрели на него с любопытством.
— Ты — вала Ирмо? — почему-то сразу догадался Финьо.
— Да, Финьо; чего ты хочешь?
— Я… ничего.
— Ты не нашёл бы меня здесь, если бы не мечтал или не печалился о чём-то… очень сильно, — сказал Ирмо.
Финьо зарделся и опустил глаза.
— Можно тебя спросить кое о чём?
— Конечно.
— Если… если любишь кого-то… если я люблю кого-то, кто никогда не может принадлежать мне… никогда-никогда… это очень плохо?
— Любишь того, кто любит другого? — уточнил Ирмо.
— Того, кто… даже если бы не было никаких «других», никогда не мог бы быть моим, — ответил Финьо. — Никогда-никогда.
— Можно мне? .. — спросил Ирмо. Не дожидаясь ответа, он упёр длинные узкие пальцы в пряди чёрных волос надо лбом Финьо, и тому показалось, что он падает в яму, полную цветов, душных ароматов, задыхается; сердце колотилось так, будто выталкивало всю кровь из тела наружу. Жар заливал его ноги, руки, грудь; сейчас, прожив столько лет, он понимал, что в ту минуту, может быть, впервые в жизни хотел, сильно, по-настоящему хотел именно того, что сделал с ним Майтимо там, на полу в старом лодочном сарае. Хотел отдаться ему.
Ирмо отпустил его.
Вокруг них через ковёр сосновых игл появились странные, бело-серебристые цветы с лёгким ароматом; изменился и сам Ирмо; его одежды тоже были пронизаны этими цветами, и Финдекано с изумлением увидел, что его кожа будто стала прозрачной и под ней распускается море светящихся лепестков. По жемчужно-белым волосам Ирмо стали пробегать алые и медные волны; и среди белых цветов появились рубиново-алые соцветия и ягоды; Финьо показалось, что Ирмо словно примеряет на себя Майтимо, — даже не его тело, а его душу, его красоту, – то, что в нём заставляло Финьо любить его.
— Какие у тебя… странные мечты. Неужели в твоё тело попала девичья душа? Меня всегда удивляло, что вам, в отличие от нас, не дали возможности выбирать тела самим… Честно говоря, я не знаю, что и думать. Просто не знаю. Может быть, это проявление Искажения мира, — вздохнул Ирмо. — Надо подумать… наверное, у меня даже может быть несколько идей на этот счёт… но я лучше не буду.
Кудри Ирмо тяжёлыми волнами заливали скамейку и землю кругом, теряясь в пышных, сейчас розовых, лепестках росших кругом цветов.
— Иди домой, и не расстраивайся.
И уже совсем неслышно Ирмо прошептал то, чему тогда Финьо так и не поверил:
— Он тоже тебя любит.
Тот, кто открыл им дверь, спросил у Финьо:
— Тебе легче?
— Нет, — покачал головой Финьо. Ему не было легче от того, что даже валар не смогут помочь ему.
— Мне очень жаль, — сказал юноша и поцеловал его в щёку. Он вложил в руку несколько больших жёлтых цветов на тонких белых стеблях. — Приходи к нам ещё, если хочешь.
— Нет, — ответил Финьо. — Я справлюсь.
Он вышел за ворота. Майтимо ждал его в конце улицы. Финьо поспешил к нему; цветы рассеялись в его руках облаком золотых и белых искр, и ему отчего-то всё же стало легче.
Комментарий к 6. Траур Прекрасный цветущий Ирмо целиком и полностью принадлежит Василисе (jugfeelll) и его можно увидеть тут: http://vk.com/wall-69199110_1827
Shiro Sagisu – Swan Song (Bleach OST)
====== 7. Синее знамя ======
Комментарий к 7. Синее знамя Глава, в которой Маэдросу очень стыдно, а Фингону – ни капельки)
.16.
Майтимо проснулся в лесу, в палатке, замёрзший; по промасленной ткани стучал холодный дождь. По привычке он стал думать о том, кого любил; он мысленно обнимал Финдекано, представлял себе, как тот жмётся к его груди или обнимает руками и ногами: от этого ему всегда становилось теплее. Но теперь ему тоже нечего было вспомнить: торопливые объятия в холодной пустой комнате, пробуждение на королевском ложе, злость… У него перед глазами всё время стояло лицо Финдекано, прижимающего к груди одеяло — непривычно растерянное, жалкое, виноватое. Только сейчас Майтимо вспомнил, какой же он стыдливый. Тогда, вскочив с постели и начав одеваться, он не дал Финьо тоже встать и пойти за ним.
Накануне вечером они с Маглором сидели у костра, и Маглор на какую-то его реплику ответил:
— Нужно было бы обговорить это с Финьо… Фингоном. Мы слишком поспешно уехали из Хитлума.
— Почему я должен с ним это обговаривать? Я не его дружинник. Никогда не дам ему собой помыкать, — раздражённо отозвался Майтимо.
— В смысле — помыкать? О чём ты говоришь? Ты действительно так думаешь?
— Ну, во-первых, я его намного старше, и вообще Финдекано всё-таки не…
Маглор внимательно посмотрел на него и взял его за руку, мягко останавливая. В таких случаях Маглора беспрекословно слушались все: даже совсем разошедшийся Карантир становился ещё краснее и готов был сквозь землю провалиться. Но и на него, старшего, это действовало точно так же.
— Финдекано — не дядя Нолофинвэ? Руссандол, ты сам навсегда отказался от наследства нашего отца и передал его дяде Ноло. Да, у нас есть свои владения, свои замки и дружины, но нашим верховным королём может быть только Финдекано, его старший сын. И теперь к его короне и ты, и я, и мы все имеем столько же отношения, как Барахир или этот твой истерлинг, Бор. И неужели ты думаешь, что от того, что Финьо стал королём, его отношение хоть к кому-то из нас поменялось? Что он способен кем-то помыкать?
Маэдрос промолчал. Маглор отпустил его руку. Маэдросу казалось, что этот разговор окончен, но Маглор глубоко, шумно вздохнул, и решился: