— Отдохни пока. Потом я тебя помою и доставлю домой. Завтра во второй половине дня. И положи ребёнка сюда, — Майрон подвинул столик к кровати (Финьо увидел, что в него врезано углубление и дитя не сможет упасть). — Ты можешь задавить его во сне. Не смотри на меня так, я его трогать не буду. Глупый ты, как не знаю что, а ещё нолдо.
Финьо провёл рукой по своей груди; она заныла, и он, стесняясь, спросил Майрона:
— Я не должен пытаться его кормить?
— Я думаю, что ты не сможешь; я ничего не предпринимал специально, чтобы обеспечить это. А если твоё тело действительно к этому готово, и ты начнёшь, то тебе будет очень трудно отказаться от кормления. Ребёнок может подождать до завтра. Дома ты найдёшь кого-нибудь.
.28.
Эмельдир кормила Гил-Галада из бутылочки; так захотел Верховный король — никакой кормилицы. Бедный малыш.
Когда несколько месяцев назад ей удалось привести часть своих людей под защиту Верховного короля Фингона в Дор-Ломин, король пригласил её ко двору, и её ещё тогда поразил его вид: сонный, блуждающий взгляд, бледность, опухшие руки. Она подумала, как ужасно было для него потерять отца, с которым Фингон был вместе больше четырёхсот лет — ей трудно было себе такое представить. Мысленно она приготовилась к худшему и решила, что король умирает от горя. Когда он объявил о своём решении уйти, это только подтвердило её предположения: она не представляла, как эльдар умирают сами по себе (если не от оружия или огня), но ей подумалось, что видеть кого-то рядом с собой в эти некрасивые последние часы Фингон не хотел бы.
Когда король внезапно появился перед ней на снежной тропинке, он сказал ей то, что нужно было знать ей и всем остальным — что у него на руках — его ребёнок, что это его наследник, что его зовут Эрейнион, его имя на квенья — Артанаро, его материнское имя — Гил-Галад, а матери у него больше нет. У него есть только его отец — верховный король нолдор. Супруга Барахира поняла, что Фингон никогда ничего не расскажет ни ей, ни кому-то ещё.
Она не удивлялась тому, что он несколько дней оставался у себя в покоях. Туда заходила только она, чтобы покормить ребёнка и помочь помыть его и поменять пелёнки; она знала, что всё время, пока её там нет — она не подпускала никого даже к лестнице, которая вела в комнату Фингона, — он плачет, то держа малыша на руках, то сидя у окна и глядя на озеро. Она подозревала нечто такое… какое? Она не хотела знать; только чувствовала, что произошло что-то страшное, такое, что никому на свете не надо было знать.
.29.
Маэдрос приехал один, обогнав своих спутников; ему сказали, что Верховный король в саду за домом. Финдекано сидел на земле, играя с маленьким Эрейнионом; он распустил волосы, и малыш то дёргал его за тёмные локоны, то пытался повязать на них одно из украшений. Финьо, исхудавший и бледный, выглядел совсем юным; косы стали заметно короче.
— Финьо, — сказал Маэдрос; он потянулся к кузену, и они сомкнули руки; ребёнок испуганно придвинулся к отцу, во все глаза глядя на высокого незнакомца.
— Не бойся, — Финдекано положил руку Маэдроса на темноволосую головку сына, — это твой дядя Майтимо…
Маэдрос погладил его по мягким, каштановым с пепельным отливом волосам. Если Финьо был просто похож на Финвэ, то Эрейнион был просто его маленькой копией.
— Я сейчас был так счастлив… он, мой Эрейнион, мой Гил-Галад, мой Звёздный Свет и ты… мне больше ничего не нужно… — сказал Финьо. Майтимо видел, что он с трудом сдерживает слёзы. — Пожалуйста… когда меня не станет, позаботься…
— Не надо так говорить, Финьо.
Лицо Финдекано потемнело; он смотрел куда-то в сторону.
— Нет… не позаботься. Просто обещай мне одну вещь.
— Что?
— Если мой сын встанет на пути твоей Клятвы, я требую, чтобы ты пощадил его. Обещай мне это.
Маэдрос оцепенел.
— Я не могу этого обещать.
— Можешь.
— Такого никогда не случится…
— Ты должен мне обещать, Майтимо.
— Я… — Майтимо посмотрел на свою искалеченную руку и прикусил губу. — Хорошо, я обещаю.
Но неприязнь к ребёнку, которую он всеми силами подавлял с тех пор, как узнал о его существовании, вспыхнула с новой силой. Финдекано пристально посмотрел ему в глаза, словно отражая от сына его злобный взгляд и тихо сказал:
— Мой отец перед тем, как погибнуть, взял с меня клятву, что я произведу на свет наследника. Я ничего не мог с этим сделать.
К ним подошёл один из дворцовых служителей, Финьо кивнул ему и сказал:
— Малышу пора поесть. Я должен побеседовать с братом наедине, оставьте нас.
Служитель протянул руки и Майтимо передал ему ребёнка; когда он взял его на руки, его сердце мучительно заныло. Он понял, что не может испытывать ревности, неприязни к сыну Финдекано — только беспредельную любовь.
— Я чувствую… — начал Финдекано, — я… хочу отослать моего Эрейниона отсюда подальше, на остров Балар, где он будет в безопасности… У меня сердце разрывается, но я понимаю, что дольше нельзя тянуть… Я очень за него боюсь.
— Но ведь, по крайней мере, его мать сможет поехать с ним? — спросил Майтимо.
— Нет… — покачал головой Финдекано. — Нет… её… её нет.
Он опустил голову и, отвернувшись, сказал:
— Нельо… этот ребёнок был самой большой жертвой в моей жизни. Но теперь… теперь всё позади… я не знаю, как много ещё осталось… пожалуйста, не злись на меня больше… Давай просто будем вместе — столько, сколько это возможно.
— Финьо, — тихо сказал Майтимо, — ты же знаешь… я… я знаю, что ты… что ты всегда был готов на всё для меня… И я, что бы ни было, остаюсь твоим, я предан тебе полностью; я тебе верен… всегда, и любую твою жертву и страдание я готов разделить, как некогда ты – мои.
Они обнялись и поцеловались, уже не думая о том, что их могут увидеть.
.30.
После обеда Маэдрос снова надеялся найти Фингона с ребёнком в саду, но на этот раз тут были только маленький Гил-Галад и его няня, с которыми он перекинулся несколькими словами. Он присел рядом с ними на камень; ребёнок оглядывался на него с недоверием; его пугал и строгий вид высокого, рыжего нолдо, и то, что у него не было руки, и то, что для любимого отца «дядя Майтимо» был (он не мог этого не чувствовать), видимо, очень-очень важен.
Майтимо в глубине души ждал, что, как только они увидятся, всё немедленно выяснится, Финьо ему всё расскажет; он надеялся, что Фингон объяснит, что это не его ребёнок, что произошла какая-то нелепая случайность, ошибка, — но нет, никто не спешил ему ничего рассказывать. Он спросил у маленького Гил-Галада, когда у него день зачатия — тот ответил «шестидесятый день зимы». Если это была правда, то получалось, что он был зачат в тот самый день, когда они с Финьо так мучительно расстались. Он гадал, как это могло случиться: то ли Фингон в справедливом негодовании от его отвратительного поведения в тот же день нашёл себе кого-то или что кто-то воспользовался беспомощностью короля так же, как некогда пользовался он сам (ему казалось, что в тот день были пьяны они оба).
Взглянув вверх, Маэдрос увидел на самом верху, в окне башни, то, что ему показалось золотом в волосах Финьо. Он мысленно снова почувствовал под своей ладонью его мягкие волосы, тёплую шею и его сердце сжалось от тоски. Он не помнил, как взбежал на самый верх, под крышу — и действительно, Финьо был там. Опираясь рукой на одну из балок свода, Финьо, наклонившись, смотрел на улицу, он смотрел на Гил-Галада — и пытался снова разглядеть там Майтимо, не заметив, как тот ушёл из сада. Фингон обернулся, смущённый, будто его застали за чем-то плохим.
— Финьо… Финдекано… — он не знал, что хотел сказать ему; не мог отвести от него глаз; сам не зная, как это получилось, рухнул перед ним на колени и склонился к его ногам:
— Прости… прости, пожалуйста! Я очень виноват! Очень! Прости меня, Финьо… ты… я просто хочу знать… когда я приехал, ты меня поцеловал… сказал «давай будем вместе» … Это же само собой, ты знаешь, что я никогда тебя не оставлю, что бы ни было, что я твой друг, брат, союзник, что я друг и твоему сыну тоже. Я просто хочу знать: я… после всего, что было… я окончательно отвергнут или для меня ещё найдётся место в твоём сердце? Я любил и был любим все эти годы, я знаю; даже если я больше не твой избранник… — дальше он не смог говорить.
Фингон долго смотрел на него, ничего не отвечая; Майтимо поднял глаза, и ему стало не по себе от этого взгляда. Он заплакал от растерянности. Слова любви мешались у него в груди с горькими упреками; ему хотелось сказать — «Как же так? Все эти годы я пылал к тебе искренней, супружеской любовью, я чувствовал жажду, которую никакой другой источник не мог утолить, я до сих пор её чувствую, а ты? ..». Майтимо подумал, что оказался наказан именно тем, что было всегда для него горше всего — безысходной ревностью, которую теперь ему придётся терпеть и изживать до конца своего земного существования.
— Конечно, Майтимо, — Финьо, наконец, опустился рядом с ним на пол и обнял. — Не надо так… Не плачь… Я люблю тебя, как же иначе? — сказал он и подумал:
«Ну что же делать, в конце концов, он ведь отец моего ребёнка, правда?».
Он ничего не хотел и не мог рассказать Майтимо, и думал, что теперь ему будет тяжело остаться наедине с ним, раз между ними останется эта недоговорённость (даже при том, что по его просьбе Майрон вернул его телу прежний вид). Но оказавшись в его объятиях, он вдруг с облегчением понял, что так тоже можно, что можно принадлежать ему, можно впитывать его любовь, ничего не говоря; что можно быть молча благодарным ему за невольно подаренное счастье, что можно прощать его не словами, а прикосновениями губ к длинным мокрым ресницам и рыжим прядям на висках.
Майтимо целовал его руки, лоб, целовал шею, расстегнув расшитый жемчугом тяжёлый воротник рубашки; его сердце тяжело забилось, когда он почувствовал, что Финдекано крепко, как раньше, обнял его; он чувствовал лёгкий ветер в небе вокруг них, слышал голоса птиц на крыше башни, голос ребёнка внизу, в саду. Когда он вспоминал об этом, ему всегда казалось, что надежда есть — не для него самого, все свои надежды он утратил, принеся клятву вместе с отцом, — но что она просто есть.
— Он будет крепким. Никто не знает, как был зачат этот ребенок, Мария. И никто никогда не узнает.
Мои руки вдруг отяжелели, стали неловкими. В голове промелькнуло — колдуньи, заклятья, чем еще она воспользовалась?
— Он будет величайшим принцем, которого знавала Англия, — продолжала Анна тихонько. — Потому что я дошла до врат ада, чтобы заполучить его.
Ещё одна из рода Болейн
— Фред, — сказала она вдруг, по-прежнему прижимаясь щекой к его груди, - как, по-твоему, можно быть влюбленной в двоих сразу, если в тому же один из этих двоих… не человек, а неизвестно кто?
Уильям Моррисон. Лечение
КОНЕЦ
====== 12. Эпилог (Двадцать пять лет) ======
Комментарий к 12. Эпилог (Двадцать пять лет) Эпилог, в общем, продолжает вторую часть восьмой главы :)
I.
Майтимо сразу увидел, что няня Гил-Галада играет здесь важную роль, но не мог понять, какую. Через несколько дней он уже знал, что часть приближённых короля уверена, что именно она — мать Гил-Галада, но никаких подтверждений этому предъявить никто не мог. Заметил он и другое: этот слух ходил в основном среди эльфов; люди же в основном или отказывались обсуждать этот вопрос, или говорили, что это личное дело Фингона, или же уверенно утверждали, что мать Гил-Галада умерла. Всё, что ему могли рассказать определённого — это что она пришла в Хитлум через два-три месяца после окончания королевского траура (и появления здесь Гил-Галада), и что Фингон сделал её главной няней ребёнка.
Больше всего Маэдроса раздражало, что она называла Финдекано просто «Кано».
Он заглянул в комнату Фингона. Гил-Галад спал в своей маленькой постели; Пиокка сидела рядом; на голубом небосводе уже исчез солнечный свет, но комнату продолжало заливать мягкое сияние неба.
Маэдрос пристально взглянул на неё. Она обернулась; он стоял в дверях, высокий, злой, с потемневшим лицом, опираясь искалеченной рукой на косяк.
— Я тебя не видел раньше в Хитлуме, — сказал он. — Ты кто такая?
Пиокка повторила ему всё, что уже рассказала о себе Фингону.
— И где же раньше ты жила? — спросил Майтимо.
— На севере, у горы, похожей на спящего медведя, которая видна с восточной вершины горы Рерир, — сказала она.
— Я бывал там, — Маэдрос вспомнил, что однажды во время охоты они с Карантиром и Келегормом увлеклись и заехали очень далеко (с ними был Хуан, а то они повернули бы назад гораздо раньше); с вершины холма они увидели вдали эту вершину далеко за Синими Горами — большую, тёмно-зелёную, с рыжими прожилками и с покрывалом снега вверху. — Это на дальнем северо-востоке. Теперь там всё засыпано пеплом и углями; как же тебе удалось бежать оттуда?
— Я знала дорогу, — просто ответила Пиокка.
— Ты нянчишь наследника нашего короля. А у тебя самой есть дети?
— Был у меня сын. Теперь нет.
— А где же твоё брачное ожерелье, женщина?
— А где твоё? — спросила Пио. Она подошла к нему и тронула за воротник. — Ведь ты не женат? Что это тогда ты носишь на шее? — Она дотронулась до серебряной цепочки, на которой висела синяя сапфировая звёздочка, и до другой, медной, обвивавшей его шею. — А если это твоё брачное ожерелье, то где твоя жена?
Это случалось с ним очень редко, но Майтимо почувствовал, что его лицо горит.
— Я не… я не… я… — Он хотел сказать «я не женат», но не смог. Внимательные серые глаза Пиокки изучали его, и он отвернулся и выбежал из комнаты. В коридоре он столкнулся с Эмельдир, которая пришла к Эрейниону, которого тоже считала своим воспитанником.
— Эмельдир… — Майтимо почувствовал, что у него перехватило дыхание. — Я говорил с ней… с Пио сейчас. Я, наверное, наговорил ей лишнего… Она мне уже ничего не скажет. Но ты должна знать… она… она действительно мать Эрейниона? .. Это правда?
Эмельдир покачала головой.
— Ты думаешь, что имеешь право это знать?
Маэдрос смутился.
— Нет, это неправда, она не его мать, — ответила, наконец, Эмельдир. — У нас с ней был об этом разговор. Она уверила меня, так, как только могла уверить одна из вас, что она не его мать.
— Она говорила, что у неё был сын, и я подумал…
— Её сын умер, — ответила Эмельдир. — Она — не мать Эрейниона.
Эмельдир хорошо помнила этот разговор. Многие нолдор были похожи друг на друга — высокие, тонкие, темноволосые; такими были и многие авари, и поэтому сходство между сыном Фингона и его няней казалось вполне естественным, но сейчас, когда они вместе укладывали ребёнка, ей подумалось, что сходство между юной эллет и сыном короля слишком велико. Она не знала, как спросить, но, в конце концов, сказала прямо, так, как умела. Внешность эльдар часто бывала очень обманчива, и она так и не научилась определять их годы на глаз, но она сочла, что Пиокка всё-таки находится в том возрасте, когда у эльфов бывают маленькие дети.
— Послушай, как ты… как ты… неужели ты отказалась от своего ребёнка, чтобы он стал королём? .. Я это могу понять, но как же… Ведь он никогда не назовёт тебя матерью. Разве он сможет уважать тебя?
Пиокка резко встала и обернулась к ней. Она говорила тихо, чтобы не разбудить Гил-Галада, но она была разгневана, и её глаза горели такой яростью, как у самого Фингона или Финголфина перед сражением. Эмельдир отшатнулась.
— Как ты можешь такое говорить? Мы не бросаем своих детей. Никогда. Что бы ни случилось. Они могут оставить нас, уйти… такое бывает, но отказаться… нет, никогда! Я могу тебе поклясться памятью моего мужа, что я не рожала этого ребёнка.
— Но ты ведь что-то об этом знаешь, так ведь? Ты… видела, как он родился? — Эмельдир подумала, что она может быть сестрой или ещё какой-то родственницей настоящей матери Гил-Галада.
— Это не то, что тебе или кому бы то ни было, следует знать, — ответила Пио. — Я… я видела его мать беременной, вот и всё. А ты, женщина, могла бы уважать Кано, если ты зовёшь его своим королём. — Она успокоилась, села и добавила:
— Он вот мне не король, я и то не стала бы стараться про него разузнавать, если бы была на твоём месте.