После завтрака за нами приходит школьный автобус и везет на занятия в Брадентонскую академию. Дорога занимает двадцать шесть минут - и я, как могу, радуюсь этому отрезку времени между двумя академиями, двумя тюрьмами, из которых Брадентонская пугает меня больше, потому что в ее посещении еще меньше смысла. В академии Боллетьери я хотя бы узнаю кое-что новое об игре в теннис. В Брадентонской академии раз за разом удостоверяюсь в том, что я глуп.
В Брадентонской академии - покоробленный пол, грязные ковры, и все вокруг выкрашено в четырнадцать оттенков серого. В здании совсем нет окон, свет дают лишь флуоресцентные лампы, а воздух - спертый, наполненный мерзкими запахами, главным образом - рвоты, туалета и страха. Эта вонь еще отвратительнее, чем дух горелых апельсиновых корок вокруг академии Боллетьери.
Впрочем, остальные дети, живущие в городе и не играющие в теннис, ничего не имеют против. Кое-кто из них даже преуспевает в учебе, потому что график их жизни легко предсказуем. Им не приходится совмещать учебу с попытками вести жизнь полупрофессионального спортсмена. Им не приходится бороться с приступами тоски по дому, накатывающими волнами, подобно морской болезни. Они проводят в школе семь часов в день, а затем отправляются домой - ужинать и смотреть телевизор со своими родными. А мы, ученики академии Боллетьери, отбываем в классе четыре часа, после чего возвращаемся обратно, к основной работе. Мы гоняем ракеткой мячи, пока не начнет темнеть, после чего совершенно без сил падаем на расшатанные койки, чтобы успеть полчасика вздремнуть перед возвращением в дикие джунгли - то есть в рекреационный центр. Затем мы проводим над книжками пару бесплодных часов, пока не получаем час свободного времени, за которым следует отбой. Мы постоянно отстаем от других учеников, и чем дальше, тем отрыв безнадежнее. Существующая система идеально заточена для того, чтобы плодить неуспевающих школьников с тем же успехом, с которым она производит прекрасных теннисистов.
Я совсем не трачу сил на учебу: не занимаюсь, не делаю домашних заданий, вообще не думаю о школе. Мне на нее плевать. На уроках тихо сижу за партой, уставившись на свои туфли, и мечтаю оказаться где- нибудь в другом месте, пока учителя разглагольствуют о Шекспире, битве при Банкер-Хилле[20] или теореме Пифагора.
Педагоги не обращают внимания на то, что я их игнорирую: ведь я - один из мальчиков Ника, а ссориться с ним они не хотят. Брадентонская академия до сих пор существует лишь потому, что каждый семестр академия Боллетьери присылает сюда целый автобус учеников. Все учителя понимают, что, не будь Ника, они давно остались бы без работы, так что никто далее не пытается ставить нам плохие отметки, а мы вовсю бравируем своим особым статусом. Чувствуем себя избранными, обладающими особыми правами, не понимая: главное наше право - на образование, и вот им-то нам не суждено воспользоваться.
Сразу за металлической парадной дверью Брадентонской академии располагается офис - нервный центр школы и источник большинства неприятностей. Здесь выдают табели успеваемости и вручают грозные письма. Сюда отправляют плохих мальчишек. Здесь окопались миссис Г и доктор Г, семейная парочка, управляющая академией, - мне кажется, в прошлой жизни они были второразрядными актерами-неудачниками. Миссис Г - долговязая женщина без талии. Такое ощущение, что ее плечи сразу переходят в бедра. Она почему-то пытается маскировать странности своей фигуры юбками, которые лишь подчеркивают всю ее нелепость. На лице у нее вечно выделяется пара толстых мазков румян и аляповатый шлепок помады - три этих пятна одинакового цвета создают на лице акцент, подобный тому, что возникает благодаря туфлям и ремню из одного комплекта. Эти пятна почти отвлекают внимание от горба на ее спине. Однако никакая одежда не способна заставить вас отвести взгляд от ее огромных рук. Она носит митенки размером с чехол для автомобиля, а когда я впервые удостоился ее рукопожатия, то чуть не упал в обморок.
Доктор Г в два раза меньше своей жены и тоже не лишен странностей. Нетрудно догадаться, почему эти двое почувствовали друг в друге родственные души. Он зловонный, болезненно хилый, к тому же с сухой от рождения правой рукой. Казалось бы, доктор Г должен скрывать этот физический недостаток, к примеру: прятать руку за спину или в карман. Но нет, напротив, он постоянно размахивает ею, направляя на собеседника, словно оружие. Доктор Г любит отозвать в сторонку кого- нибудь из учеников для беседы один на один, после чего положить свою ссохшуюся руку бедолаге на плечо, оставив там на все время своего монолога. Если у вас от подобного не побегут мурашки по коже, наверное, уже ничто не сможет вывести вас из себя. Обычно, если рука доктора Г полежала на вашем плече, как кусок свиного филея, много часов спустя вы все еще будете непроизвольно вздрагивать не в силах отделаться от неприятного ощущения.
Миссис Г и доктор Г ввели в Брадентонской академии десятки правил, но одно из самых строгих - запрет на украшения. Поэтому я пошел и проколол себе уши. Это - бунт, мое последнее прибежище. Я бунтую по разным поводам ежедневно, а в этом акте неповиновения есть и еще один смысл: с ним я посылаю пламенный привет отцу, всегда ненавидевшему серьги в ушах мужчин. Много раз он говорил при мне, что прокалывать уши могут только гомосексуалисты. И теперь я жду не дождусь возможности продемонстрировать ему свои серьги (я купил сразу две пары - гвоздики и большие кольца). Он еще пожалеет, что отослал сына за тысячи миль от дома туда, где отпрыска непременно испортят.
Я делаю слабую и неискреннюю попытку скрыть мои новые украшения с помощью пластыря. Миссис Г, однако, сразу же замечает их, как я и рассчитывал. Вытащив меня в коридор, она приступает к допросу:
- Мистер Агасси, что это за повязка?
- Я поранил ухо.
- Поранили? Не говорите глупости. Снимите пластырь.
Я снимаю повязку. Она видит мои серьги-гвоздики и начинает тяжело дышать.
- Мы не разрешаем носить серьги в Брадентонской академии, мистер Агасси. В следующий раз, когда мы с вами встретимся, я хочу видеть вас без пластыря и серег.
К концу первого семестра я оказался в числе неуспевающих практически по всем предметам, кроме английского языка. У меня обнаружилась неожиданная склонность к литературе, особенно к поэзии. Учить наизусть известные стихотворения и даже самому писать стихи получается у меня запросто. Когда нам задают написать небольшое стихотворение о своей повседневной жизни, я с гордостью кладу выполненное задание на учительский стол. Учительнице нравится мое произведение, она зачитывает его вслух перед всем классом. Позже некоторые одноклассники просят меня сделать за них домашнее задание. Нет проблем! Быстро выполняю все заказы в автобусе. Учительница английского просит меня задержаться после уроков и говорит, что у меня настоящий талант. Я улыбаюсь. У нее эти слова звучат совсем не так, как у Ника. После таких слов я бы не прочь заняться литературой. На секунду пытаюсь представить, каково это - заниматься чем-то, кроме тенниса, чем-то, что я выберу сам. Но начинается следующий урок - алгебра, и мечта тает, не в силах выдержать груза математических формул. Я не создан для интеллектуальных занятий. Голос математика доносится до меня издалека, как будто он - за много километров от меня. Очередной урок - французский. Он еще хуже. Я очень глуп, tres stupide. Потом иду на испанский, где я уже muy estupido. Испанский, кажется, скоро доведет меня до гроба. Из-за смертельной скуки и путаницы в голове я когда-нибудь испущу дух прямо за партой. И после урока меня обнаружат здесь окончательно и бесповоротно muerto.
Постепенно учеба становится для меня не просто сложной, но и физически вредной. Беспокойство, начинающееся уже при погрузке в автобус, двадцатишестиминутная тряска, постоянная конфронтация с миссис Г и доктором Г - из-за всего этого я заболеваю. Особый страх испытываю из-за того, что предстаю перед всеми в роли неудачника в учебе. Так Брадентон заставляет меня изменить свой взгляд на академию Боллетьери. Я мечтаю о тренировках и даже о напряженных турнирах - по крайней мере это не школа.
Из-за участия в крупном турнире я вынужден пропустить тест по истории в Брадентоне - тест, который с гарантией должен был завалить. Чтобы достойно отметить это чудесное избавление, громлю соперников в пух и прах. Однако в школе учитель заявляет: я все же должен пройти тестирование.
Это несправедливо. Я тащусь на тестирование, но по дороге прячу в карман заранее приготовленную шпаргалку.
В офисе только одна ученица: рыжая девчонка с толстой потной физиономией. Она, кажется, не заметила моего появления - даже не моргает и выглядит впавшей в кому. Я заполняю тест, быстро списывая со шпаргалки, и вдруг ощущаю на себе чей-то взгляд. Поднимаю глаза: рыжая девица вышла из комы и внимательно смотрит на меня, затем закрывает книгу и выходит. Я быстро заталкиваю шпаргалку в трусы, затем вырываю еще один лист из тетради и пишу на нем, имитируя девичий почерк: «Я думала, ты сообразительнее! Позвони мне!» Я едва успеваю спрятать этот лист в карман, как в комнату врывается миссис Г.
- Положи ручку, - говорит она.
- Что случилось, миссис Г?
- Ты списываешь?
- Что? Это? Если бы я что-нибудь списывал, то не историю. Я все знаю назубок. Вэлли-Фордж. Пол Ривер. Кусок пирога.
- Выверни карманы.
Я выкладываю на стол несколько монет, пачку жевательной резинки и записку от моей воображаемой поклонницы. Миссис Г хватает записку и читает ее на одном дыхании.
- Миссис Г, я все думаю, что мне написать в ответ. Может, подскажете?
Она бросает на меня сердитый взгляд и выходит. Я успешно сдаю тест и записываю это на свой счет как моральную победу.
ЕДИНСТВЕННАЯ, КТО МЕНЯ ЗАЩИЩАЕТ, - учительница английского. Она, кроме того, дочка доктора и миссис Г, так что ей регулярно приходится доказывать своим родителям, что я гораздо умнее, чем можно судить по моим оценкам и поведению. Она даже заставляет меня пройти тест на уровень IQ, результаты которого доказывают ее правоту.
«Андре, - говорит она, - ты должен взяться за ум. Докажи миссис Г, что ты не тот, кем она тебя считает».
Я объясняю, что не валяю дурака, что я учусь настолько старательно, насколько могу с учетом обстоятельств. Но постоянно устаю из-за тенниса, у меня голова идет крутом из-за напряженных турниров и так называемых «вызовов»: раз в месяц мы должны сыграть с кем-то, кто стоит выше в табели о рангах. Пусть учителя объяснят мне, как мне сосредоточиться на спряжении глаголов или поиске значения иксов, если мне нужно собраться для предстоящей после обеда жестокой битвы из пяти сетов с каким-нибудь идиотом из Орландо.
Я не рассказываю ей всего, просто не могу. Я чувствовал бы себя сопливой девчонкой, если бы рассказал ей о том, как страшусь школы, как раз за разом, сидя на уроках, обливаюсь потом от страха. Я не могу рассказать, что мне сложно сконцентрироваться, об ужасе, который я испытываю перед вызовом к доске, и о том, как иногда из-за этого ужаса в нижней части кишечника вдруг начинает скапливаться воздух, как его становится все больше и больше, пока не приходится опрометью бежать в туалет. Из-за этого мне часто приходится проводить перемены в туалетной комнате.
А ведь есть еще и проблема социальной напряженности в академии, и необходимость соответствовать местным стандартам. Увы, все мои попытки в этом направлении заранее обречены на провал. В Брадентонской академии соответствие принятым условностям стоит денег. Большинство ребят - записные модники, тогда как у меня - трое джинсов, пять футболок, две пары теннисных туфель и хлопчатобумажный свитер в серо-черную клетку. Поэтому вместо того, чтобы размышлять в классе над письмом Скарлетт, я прикидываю, сколько дней в неделю смогу ходить в школу в свитере и что делать, когда на улице потеплеет.
Чем хуже идут дела в школе, тем отчаяннее я бунтую. Я пью, курю траву и вообще веду себя как последняя шпана. Смутно догадываюсь о том, что плохие оценки провоцируют меня на такое поведение, но не хочу всерьез задумываться об этом. Предпочитаю теорию Ника: он утверждает, что я плохо учусь из-за того, что имел я весь этот мир вместе со школой. Возможно, это единственная его мысль обо мне, хоть вполовину соответствующая действительности. (Вообще-то он считает меня озабоченным выпендрежником, думающим лишь о том, как привлечь к себе внимание. Даже отец понимает меня лучше.) Моя манера вести себя напоминает эрекцию: она столь же неистова, неконтролируема и неудержима - и я принимаю ее столь же покорно, как и изменения, которые происходят с моим телом.
В конце концов моя школьная успеваемость падает до абсолютного нуля, а бунтарство, напротив, достигает апогея. Я иду в парикмахерскую в торговом центре Брадентона и прошу изобразить у меня на голове ирокез. Мне хочется, чтобы выбрили обе половины черепа, оставив в центре толстую полосу волос, торчащих пиками вверх.
- Парень, ты уверен?
- Да, и пусть он торчит повыше, такими пиками… А потом покрасьте в розовый цвет.
Парикмахер восемь минут возит машинкой по моей голове, затем произносит: «Готово!» - и разворачивает меня лицом к зеркалу. Смотрю на свое отражение. Серьги в ушах были хороши, но эта идея гораздо лучше. Не могу дождаться встречи с миссис Г, чтобы увидеть, какую она скорчит физиономию.
Пока после парикмахерской я жду обратного автобуса в академию Боллетьери, меня никто не узнает. Ребята, с которыми я играю и сплю на соседних койках, смотрят мимо меня, не замечая. На взгляд стороннего наблюдателя, мой поступок - лишь отчаянная попытка выделиться. На самом же деле это - попытка компенсации мне настоящему. По крайней мере к этому я стремился.
Я ЛЕЧУ ДОМОЙ НА РОЖДЕСТВО. Когда самолет пролетает над Стрипом и ряд казино, уже показавшихся под нашим правым крылом, мерцает, как строй новогодних елок, стюардесса сообщает, что нам задерживают посадку.
По салону проносится ропот.
- Мы знаем, что вам не терпится отправиться в казино, - говорит она. - Поэтому подумали, что вы не откажетесь провести время за игрой, пока нам не дадут посадку.
Пассажиры выражают всеобщее одобрение.
- Пусть каждый положит по доллару в этот бумажный пакет. Теперь напишите номера своих кресел на бумажках, я соберу их в другой пакет. Мы вытащим один из номеров наугад, и победитель сорвет джекпот!
Она получает с каждого из нас по доллару, другая стюардесса тем временем собирает бумажки с номерами кресел. Девушка, встав у первых рядов кресел, засовывает руку в пакет:
- И первый приз получает… барабанная дробь… номер 9F!
9F - это мой номер. Я выиграл. Выиграл! Я стою, покачиваясь. Пассажиры, оборачиваясь, смотрят на меня. По салону проносится шепот. Вот это номер: победитель - пацан с панковским ирокезом!
Стюардесса неохотно отдает мне пакет с 96 купюрами. Остаток полета я провожу считая и пересчитывая их, вознося благодарности своей госпоже удаче.
Как я и думал, отец в ужасе от моего пирсинга и ирокеза. Он, однако, не обвиняет ни академию Боллетьери, ни самого себя. Он не желает признать, что отсылать меня из дома было ошибкой, и не собирается даже разговаривать о моем возвращении. Он лишь спрашивает, педик ли я.
- Нет, - отвечаю я и ухожу в свою комнату.
Фили идет за мной. Ему нравится мой новый имидж. Даже ирокез лучше, чем лысина. Я рассказываю ему о своем неожиданном выигрыше.
- Bay! - восклицает Фили. - И что ты будешь делать с этой кучей денег?
Вообще-то я думал купить на них браслет на щиколотку для Джейми.
Она ходит в одну школу с Перри и разрешила мне себя поцеловать, когда я был дома в последний раз. Но, с другой стороны, мне очень нужна новая одежда для школы. Я больше не могу обходиться одним-единственным серо-черным свитером. Я не хочу быть хуже одноклассников.
Фили кивает: мол, трудный выбор, брат.
Он не спрашивает, зачем мне серьги в ушах и ирокез на голове, если я хочу быть таким же, как мои одноклассники. Он считает мой выбор трудным, противоречия - понятными и старается помочь мне определиться с выбором. Мы решаем, что деньги надо потратить на подарок подружке, наплевав на одежду.