В то время как Джек, как тогда называли отца, и Скотт творили какую-то адскую хрень в Гранд-Рапидс и округе, Пегги Нобел вела жизнь, соответствовавшую всем нормам морали и приличия. Младшая из пяти детей, моя мама была воплощением среднезападной девушки-мечты – миниатюрная и чертовски симпатичная брюнетка. У нее были близкие отношения с отцом, который работал на Мичиган Белл. Она описывала его как этакого душку: доброго, любящего, отзывчивого и смешного. А вот с матерью все было иначе. Эта женщина, умная и независимая, поддавшись устоям того времени, предпочла работу секретарем учебной части в колледже, и это, наверное, сделало ее жестче и резче. Она была вечным блюстителем порядка и дисциплины в семье и часто устраивала скандалы моей маме, чей мятежный дух постоянно тянул ее свернуть с обочины. Например, мама тащилась от черной музыки и не слушала почти ничего, кроме Джеймса Брауна, а еще ребят лейбла Motown. Она была влюблена в одноклассника, который, может, и был лучшим спортсменом школы, но только оказался чернокожим – та еще запретная любовь для Среднего Запада 1958-го года.
А вот и Джек Кидис, только что вернувшийся в Гранд-Рапидс из тюрьмы штата Огайо, где отмотал срок за кражу со взломом. Его закадычный друг Скотт томился в тюрьме Кент-Каунти за свое сольное воровское представление, так что мой отец был предоставлен самому себе, когда отправился на вечеринку в восточном Гранд-Рапидс одной майской ночью 1960-го. Он был занят поиском доступных девчонок, как вдруг перед ним мелькнул маленький темноволосый ангел в мокасинах с белой бахромой. Пораженный, он ломанулся в толпу, но девушки и след простыл. Остаток вечера он провел в поисках, но узнал лишь имя. Через несколько дней Джек появился на пороге ее дома в спортивной куртке, отглаженных джинсах и с большим букетом цветов. И она согласилась сходить с ним в кино.
Два месяца спустя, получив разрешение родителей и ровно за день до их (родителей) тридцать пятой годовщины свадьбы, все еще семнадцатилетняя Пегги вышла замуж за двадцатилетнего Джека. Скотт Сен-Джон был шафером. Через шесть недель от осложнений, связанных с диабетом, умер отец Пегги. А еще через несколько недель мой отец начал изменять моей матери.
К концу того года Джек со своим другом Джоном Ризером отправился в Голливуд, каким-то образом уговорив Пегги дать ему их новенький синий Остин-Хили. Ризер хотел познакомиться с Аннет Фуничелло, мой отец – стать кинозвездой. Но больше всего он не хотел быть привязанным к моей маме. После нескольких месяцев неудач друзья обосновались в Сан-Диего, но тут до Джека дошли слухи, что Пегги встречается с каким-то мужиком в Гранд-Рапидс, у которого, ко всему прочему, есть ручная обезьяна. Бешено ревнуя, он понесся домой на скорости 100 миль в час без остановок и снова съехался с мамой, которая оказалась всего лишь в невинных дружеских отношениях с владельцем примата. Через пару недель Джек понял, что совершил большую ошибку, и снова укатил в Калифорнию. Весь следующий год мои родители то сходились, то расставались, то в Калифорнии, то в Мичигане. Очередное их примирение привело к напряженному переезду на автобусе из солнечного штата обратно на заснеженный и морозный Средний Запад. На следующий день я и был зачат.
Я родился в больнице Святой Марии в Гранд-Рапидс в пять утра 1 ноября 1962-го года. Я весил семь с половиной фунтов и был двадцать один дюйм в длину. Я стал практически хэллоуинским ребенком, но 1 ноября еще более особенно для меня. В нумерологии единица – очень сильное число, а три единицы подряд в дате рождения – довольно неплохое начало.
Мама хотела назвать первенца в честь отца, что превратило бы меня в Джона Кидиса Третьего, а отец склонялся к Кларку Гейблу Кидису или Керэджу Кидису. В итоге они остановились на Энтони Кидисе в честь прадедушки. Но сначала я был просто Тони.
Из больницы меня перевезли в маленький загородный домик, выделенный властями, где я и жил с мамой, папой и собакой по кличке Панзер. Но уже через несколько недель в отце снова проснулась тяга к путешествиям. В январе 1963-го мой дед Джон Кидис решил перевезти всю семью в места с более теплым климатом, а именно в Палм-Бич во Флориде. Он продал свой бизнес и посадил свою жену, шестерых детей, мою маму и меня в машину. Я ничего не помню из жизни во Флориде, но мама говорит, что, как только удалось освободиться от патриархального ига семьи Кидисов, нам зажилось здорово. Скопив немного денег благодаря работе в прачечной, мама нашла квартирку над магазином спиртных напитков на западе Палм-Бич, и мы переехали. Когда она получила счет за двухмесячное проживание от дедушки Кидиса, то отправила ему ответ: «Переслала счет вашему сыну. Надеюсь, скоро он даст вам о себе знать». К этому времени мама уже работала в Ханиуэлл, получая шестьдесят пять долларов в неделю – достаточно, чтобы оплатить аренду квартирки. Еще десять долларов в неделю уходило на няню для меня. По словам мамы, я был очень счастливым ребенком.
В это время мой отец жил один в нашем загородном доме. Однажды какого-то его друга бросила жена, и приятели решили по этому случаю поехать в Европу.
Отец упаковал свои клюшки для гольфа, печатную машинку и остальные скромные пожитки и отправился во Францию. После замечательного пятидневного путешествия, во время которого он умудрился соблазнить молодую француженку, бывшую ко всему прочему женой копа из Джерси, отец и его друг Том осели в Париже. К тому времени Джек отрастил длинные волосы и был похож на битников Левобережья. Они провели там несколько замечательных месяцев: писали стихи, пили вино в окутанных дымом кафе. А потом закончились деньги.
Автостопом они добрались до Германии, где поступили на службу в армию, чтобы попасть вместе с войсками в штаты.
С другими солдатами они набились как селедки в бочку на корабль, где страдали от морской болезни и периодических воплей в свой адрес, вроде: «Эй, ради всего святого, подстригитесь!» Тот путь домой был самым ужасным событием в жизни отца.
По возвращении каким-то образом ему далось уговорить маму снова сойтись. После трагической смерти ее матери в автокатастрофе мы переехали в Мичиган в конце 1963-го года. Теперь отец твердо намеревался следовать примеру своего друга Джона Ризера: поступить в колледж, получить стипендию в университете, а потом и хорошую работу, чтобы содержать семью.
Следующие два года он только этим и занимался. Закончил колледж и был принят в несколько университетов, но из всех выбрал Калифорнийский, где пошел на факультет кинематографа и осуществил свою мечту – жить в Лос-Анджелесе. В июле 1965-го, когда мне было три года, мы переехали в Калифорнию. Смутно помню нашу первую квартиру. В том же году родители снова разошлись – и снова из-за другой женщины. Мы с мамой поселились в квартире на Огайо-стрит, она начала работать секретаршей в юридической конторе. Надо заметить, что, несмотря на правильный образ жизни, в душе она всегда была хиппи. Хорошо помню, как по воскресеньям она брала меня с собой в Гриффит-парк на мероприятия, которые назывались Love-Ins. Зеленые склоны холмов пестрели группками людей, которые устраивали пикники, плели феньки и танцевали. Это был настоящий праздник. Раз в несколько недель приезжал отец. Мы приходили на пляж, забирались на камни, торчащие из воды, папа доставал из кармана расческу и совал крабам, которые всегда за нее цеплялись. Ловили и морских звезд. Я приносил их домой в надежде, что смогу держать в ведре с водой, но они быстро умирали и воняли на всю квартиру.
В Калифорнии мы процветали, каждый по-своему. Особенно отец. Он был в творческом ударе и снимал меня в качестве главного героя своих университетских короткометражек. Его фильмы постоянно выигрывали конкурсы: видимо, будучи моим отцом, он как-то по-особенному меня снимал. Первый фильм «Путешествие мальчика» показывал парнишку двух с половиной лет, который ехал по склону на трехколесном велосипеде, совершал эффектное, в замедленной съемке падение, приземляясь прямо на долларовую купюру. А потом сходил с ума в центре Лос-Анджелеса: ходил в кино, покупал комиксы, катался на автобусах, общался с людьми – все благодаря тому доллару. В конце фильма оказывалось, что все это мои фантазии – я клал доллар в карман и ехал дальше.
Многообещающая режиссерская карьера отца закончилась в 1966-м после знакомства с симпатичной официанткой придорожной забегаловки, которая пристрастила его к марихуане. Как-то раз, мне тогда было четыре года, мы с отцом прогуливались по Сансет-стрип. Он курил травку, но вдруг остановился и медленно выпустил дым мне в лицо. Мы прошли еще пару кварталов, я становился все более возбужденным, а потом остановился и спросил:
– Пап, это сон?
– Нет, это реальность.
– О’кей, – ответил я и полез на столб светофора как маленькая обезьянка.
Пристрастившись к травке, отец начал проводить много времени в ночных клубах, которые появлялись на Сансет-стрип как грибы после дождя. Мы видели его все меньше и меньше. Каждое лето мы с мамой возвращались в Гранд-Рапидс к родственникам. Бабушка Молли и ее муж Тед часто водили меня на пляж Гранд-Хэйвен, где мы отлично проводили время. Во время одного из таких визитов в Гранд-Хэйвен летом 1967-го мама случайно встретилась со Скоттом Сен-Джоном. Спустя некоторое время он уговорил ее переехать к нему в Мичиган. Был декабрь 1967-го.
Сам факт переезда меня не сильно расстроил, а вот вторжение Скотта в нашу жизнь… Этот мужик вызывал у меня отвращение – большой, грубый, мрачный и злой, с темными сальными волосами. Я знал, что он работал в баре и частенько участвовал в драках. Как-то утром я проснулся рано и пошел в комнату к маме, а на постели лежал он. От лица почти ничего не осталось: черные глаза, разбитый нос, рассеченная губа и множество порезов. Кровь была повсюду. Мама прикладывала лед к одной половине лица, со второй стирала кровь и говорила, что, наверное, нужно поехать в больницу. В ответ он злобно огрызался. Больно было видеть, как сильно мама любит этого человека. Я знал, что он друг кого-то из нашей семьи, но и представить себе не мог, что это кореш моего отца.
У Скотта был буйный характер, он легко выходил из себя. Впервые в жизни меня стали нефигово так лупить. Как-то раз я решил срезать этикетку с моей любимой синей куртки, потому что из-за нее спина чесалась. Закончилось все тем, что я прорезал в куртке большую дырку – в моей комнате было очень темно, и я легонько промазал. Когда Скотт это обнаружил, тут же стянул с меня штаны и отшлепал тыльной стороной щетки для одежды. Короче говоря, начались трудные времена.
Мы жили в одном из самых бедных районов Гранд-Рапидс, и я пошел в новую школу. Учеба перестала меня волновать, и я превратился в маленького хулигана. В пять лет я ходил по школьному двору и, пытаясь поразить новых друзей, страшно ругался, умещая по десять матерных слов в одну фразу. Однажды это услышал учитель и вызвал родителей. Тогда я понял, что сильные мира сего против меня.
Другим проявлением моей неуравновешенности стал случай со Slim Jim. Я гулял с другом, денег не было, поэтому в кондитерской я спер несколько конфет Slim Jim. Владелец магазина позвонил маме. Не помню, как меня наказали, но тырить конфеты точно было не самым типичным поведением для шестилетнего пацана в Гранд-Рапидс.
В июне 1968-го мама вышла замуж за Скотта Сэн-Джона. На свадьбе я нес кольца, за что мне подарили фиолетовый велосипед «Стингрей». Это меня весьма порадовало. В общем, их брак я приравниваю к классному велосипеду с дополнительными колесами.
Тогда я почти не видел отца – он вдруг стал хиппи и уехал в Лондон. Время от времени я получал посылки из Англии: футболки, бусы, браслеты… Он писал мне длинные письма, в которых рассказывал о Джимми Хендриксе и Led Zeppelin, других группах, которые повидал, и о том, как же офигительны английские девчонки. Казалось, будто он в бесконечной психоделической поездке в Диснейленд, а я застрял в Богом забытой жопе, в занесенном снегом Нигдевилле. Я чувствовал, что где-то там творится настоящее волшебство. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что наслаждался своим спокойным детством.
Тем летом я поехал на несколько недель в Калифорнию, чтобы повидаться с отцом, который вернулся из Англии. У него была квартира в Хилдэйле в Западном Голливуде, но почти все время мы проводили в Топанга-Каньоне, где у его девушки Конни был дом. Конни была фантастической женщиной с копной огненно-красных волос и с белой кожей – женщиной настолько красивой, насколько можно представить, и сумасшедшей настолько, насколько в принципе можно быть. Остальные друзья отца представляли собой насквозь пропитанных наркотиками ковбоев-хиппи. Среди них был Дэвид Уивер, внушительных размеров мужик с незакрывающимся ртом, волосами до плеч, длинными, подкрученными вверх усами и типичным хипповым калифорнийским прикидом (само собой, не таким стильным, как у моего отца). Он был брутальным задирой и дрался как росомаха. А еще в дружеском треугольнике моего отца был Алан Башара, ветеран Вьетнама, который носил афро и густые усы. Башара не был крутым хиппи-мачо, как остальные, скорее он походил на Джорджи Джессела, откалывающего шуточки со скоростью пулемета. Такое сочетание – Дэвид (сильный, крепкий, задиристый парень), мой отец (творческий, умный, романтичный) и Алан (прирожденный комик) – было выгодно всем троим, и они никогда не испытывали недостатка ни в женщинах, ни в деньгах, ни в наркотиках, ни в развлечениях. Круглосуточная вечеринка.
Уивер и Башара жили в доме недалеко от Конни и наладили неплохой бизнес на продаже марихуаны в Топанга-Каньоне. Оказавшись там впервые, я ничего не понял, только увидел, что куча людей все время курит траву. Но однажды я зашел в комнату, где Уивер пересчитывал пачки банкнот. Похоже, все было серьезно. Тогда я подумал: «Скучновато здесь, они какой-то математикой занимаются», – и пошел себе в другую комнату, где наткнулся на гору марихуаны, возвышавшуюся на куче брезента. Конни постоянно приходилось за мной присматривать, забирать гулять и играть в каньоне. Я только и слышал: «Не заходи в эту комнату! Не заходи в ту комнату! Гляди в оба, смотри, чтобы никто не зашел!» Такая скрытность даже ребенку сообщала о том, что мы делаем нечто, за что нас могут поймать. Это вроде и беспокоило меня, но при этом было любопытно: «Хм, что же там происходит? Откуда у вас, ребята, столько денег? И что здесь делают все эти красотки?»
Помню, тогда я постоянно волновался за отца. Как-то раз его друзья переезжали в другой дом, а вещи перевозили на грузовичке с открытым кузовом. И вот папа забрался на самый верх груды их барахла и устроился на каком-то матраце. Грузовик тронулся, дорога пролегала через горы, и я все время выглядывал из окна и смотрел на отца, балансирующего на матраце:
– Пап, не свались.
– А, не волнуйся, – отвечал он, но я, блин, волновался. С этого начался долгий период, когда я до смерти переживал за его жизнь.
Но мы все равно много веселились. Отец, Конни, Уивер и Башара часто проводили время в «Коррал» – маленьком задрипанном баре в центре Топанга-Каньона, где часто выступали Линда Ронстадт, Eagles и Нил Янг. Я всегда был единственным ребенком в толпе зрителей. Они все были или пьяны, или под кайфом, а я просто танцевал.
Вернувшись в Мичиган, я обнаружил, что там все по-прежнему. Первый класс мне ничем толком не запомнился. Мама работала секретаршей в юридической фирме и пропадала там целыми днями, поэтому после школы я сидел с няней. Но осенью 1969-го мы переехали на Пэрис-стрит, и моя жизнь изменилась к лучшему. Раньше мы жили в бедном районе, застроенном хибарами и лачугами, и Пэрис-стрит казалась мне картиной Нормана Роквелла. Милые домики на одну семью были окружены ухоженными газонами и чистыми гаражами. К этому времени Скотт уже почти исчез из поля зрения, но успел обрюхатить мою маму.
Неожиданно я получил трех потрясных юных девчонок, которые присматривали за мной после школы. В семь лет я был еще маловат, чтобы испытывать влечение, но по-братски обожал этих девочек, испытывая благоговейный трепет перед их красотой и женственностью. Я не мог быть счастливее, чем проводя время с ними: смотрели ли мы телик, плавали ли в бассейне или просто гуляли по окрестностям. Они открыли для меня Пластер-Крик – местечко, которое стало для меня настоящим убежищем на следующие пять лет, святилищем, сокрытым от мира взрослых, где мы с друзьями могли прятаться в лесу, строить лодку, ловить раков целыми днями и прыгать с мостов в воду. В общем, переезд в этот район, где все казалось прекрасным и где росли цветы, очень помог мне.