Мне даже нравилось учиться. Прежняя школа казалась темной, мрачной и ужасающей, а «Бруксайд Элементари» располагалась в симпатичном здании с чудесными детскими площадками и спортивными полями неподалеку от Пластер-Крик. Я не мог одеваться в «Джей-Си Пенни»[1], как все одноклассники, потому что мы жили на пособие с тех пор, как мама родила мою сестренку, Джули. Так что я ходил в любых налезающих на меня шмотках из местных благотворительных организаций и неизменной футболке с надписью Liverpool Rules, доставшейся от папы. Я и не замечал особо, что мы живем на пособие, до момента, когда где-то год спустя мы зашли в бакалейную лавку и мама вдруг достала талоны на еду, в то время как все платили наличными.
Она сильно переживала из-за этого, а меня этот так называемый «позор» совсем не волновал. Живя только с матерью, когда все друзья имели обоих родителей, я нисколько не завидовал. Нам отлично жилось вместе, а с появлением Джули я стал чувствовать себя самым счастливым парнишкой на свете. Я защищал ее от всего, пока пару лет спустя она не стала подопытным кроликом для множества моих экспериментов.
К третьему классу во мне развился твердый антагонизм школьной администрации, потому что во всех заварушках и поломках автоматически винили меня. Допустим, я и был повинен в 90 % беспредела, но вскоре стал таким превосходным вруном и выдумщиком, что почти всегда выходил сухим из воды. Все чаще мне стали приходить в голову бредовые идеи вроде «а что если отцепить железные гимнастические кольца, которые висят рядом с качелями, использовать их как лассо и запустить в главный витраж школы?» Однажды ночью со своим лучшим другом, Джо Уолтерсом, я выбрался из дома, чтобы проделать этот трюк. Ну, мы и проделали. А потом, словно лисы, слиняли в Пластер-Крик. Нас так и не поймали. (Много, много лет спустя я анонимно послал в Бруксайд деньги за причиненный ущерб.)
Проблемы с властями росли по мере моего взросления. Я не выносил школьных директоров, а они не выносили меня. Вообще учителя нравились мне только до пятого класса. Все они были женщинами, добрыми и мягкими, и, думаю, они видели мой интерес к учебе и желание выйти за рамки банальной программы. Но к пятому классу я возненавидел и их.
К тому моменту в моей жизни не было ни одного человека мужского пола, кто смог бы хоть как-то повлиять на мое антисоциальное поведение. (Хотя вряд ли хоть один мужик и до этого мог.) Когда Джули было три месяца, полиция установила слежку за нашим домом – они искали Скотта, который засветился с использованием украденных кредиток. Однажды вечером они пришли к нам, и мама отправила меня к соседям, пока полицейские вели допрос. А пару недель спустя сам Скотт в ярости ворвался в дом. Он узнал, что кто-то позвонил маме и рассказал про его измены. Он бросился к телефону и попросту сорвал его со стены.
Мама была напугана, но я – нет. Он собрался пойти в мою комнату за моим телефоном, но я набросился на него. Не думаю, что мои попытки дать ему отпор были особенно успешны, но я был готов драться с ним, используя все те приемы, которым он сам научил меня когда-то. В конце концов, мама послала меня за соседями, но уже было ясно, что Скотту в нашем доме больше не рады.
Годом позже он снова предпринял попытку возобновить отношения с моей матерью. Она полетела в Чикаго с Джули, но Скотт так и не дошел до места встречи – его повязали копы. У мамы не осталось денег на обратный билет, но авиакомпания любезно согласилась провезти ее бесплатно. Мы навестили его в тюрьме строгого режима. Мне это показалось довольно волнующим, но при этом привело в замешательство. По дороге домой мама сказала: «Это был первый и последний раз», – и подала на развод. К счастью для нее, она работала в юридической фирме, так что процедура развода обошлась ей бесплатно.
В это время восхищение, которое я питал к отцу, росло по экспоненте. Каждое лето я с нетерпением ждал тех двух недель, которые проведу с ним в Калифорнии. Он по-прежнему жил на втором этаже двухквартирного дома в Хилдэйле. Я просыпался рано, а отец спал часов до двух дня, потому что веселился ночь напролет, и мне приходилось искать себе развлечения на первую половину дня. Я бродил по квартире, изучая, что тут есть почитать, и один из поисков привел меня прямиком к большой стопке журналов «Penthouse» и «Playboy». Я просто проглотил их. Даже статьи прочитал. Не было ощущения, что это «грязные» журналы или что-то запретное, потому что отец никогда бы не подошел со словами: «О Господи, что ты делаешь?»
Скорее, он бы посмотрел и спросил: «Эта девочка чертовски сексуальна, согласен?» Он старался обращаться со мной как со взрослым, поэтому открыто говорил о женских гениталиях и о том, чего ожидать, когда я окажусь с ними лицом к лицу.
Спальня отца находилась в задней части дома, рядом росло дерево; помню, как он объяснял мне устройство своей системы раннего оповещения и план побега. Если вдруг нагрянут копы, я должен буду задерживать их у парадной двери, пока он выпрыгнет в окно, по дереву спустится на крышу гаража, переберется в соседний дом, а оттуда уже на улицу. В восемь лет такие речи слегка сбивали меня с толку. «А давай копы к нам просто не придут?» Но он ответил, что уже сидел за хранение марихуаны пару лет назад, а еще копы метелят его просто за то, что у него длинные волосы. Я от таких слов чуть в штаны не наложил. Мне совсем не хотелось, чтобы папу метелили. Все это еще больше усилило мою ненависть к властям.
Но даже несмотря на переживания за отца, поездки в Калифорнию были самым счастливым временем в моей жизни. Я впервые сходил на концерты и вживую увидел Deep Purple и Рода Стюарта. Мы ходили на фильмы Вуди Аллена и даже на один или два сеанса с рейтингом R[2]. А потом сидели дома и смотрели по телику все эти сумасшедшие шоу вроде «The Monkees» и «The Banana Splits Adventure Hour», где переодетые в больших собак люди ездили на маленьких машинках и искали приключений. Такой и была жизнь – психоделичная, веселая, яркая. Все было хорошо.
Иногда отец сам наведывался к нам в Мичиган. Он появлялся неожиданно, с горой тяжелых чемоданов, которые складывал в подвале. Из поездок в Калифорнию я усвоил, что он участвует в перевозках больших партий марихуаны, но когда он навещал нас, я никогда ни о чем не догадывался. Я просто был в эйфории от его присутствия. Он был так не похож на остальных жителей штата Мичиган. Каждый человек в нашем квартале, каждый, с кем я в принципе сталкивался там, был коротко стрижен и носил рубашку на пуговицах с короткими рукавами. Мой папа выходил на улицу в ботинках под змеиную кожу на шестидюймовой серебристой платформе с нарисованной на них радугой, в джинсах-клеш с сумасшедшими бархатными патчами и массивным поясом с бирюзовыми вставками, в облегающих футболках, открывающих живот, обязательно с какой-нибудь крутой эмблемой, и в бархатных рокерских куртках из Лондона. Начинающие редеть волосы спускались до талии, у него были густые усы, подкрученные вверх, и большие бакенбарды.
Мама точно не считала отца своим хорошим другом, но понимала, как много он для меня значил, и всячески поддерживала наше общение. Он ночевал в моей комнате, а когда уезжал, мама помогала мне писать открытки с благодарностями за подарки (какие бы там он ни привозил) и время, проведенное вместе.
К пятому классу во мне обнаружился актерский талант. Я собирал соседских детей, и мы устраивали представления в подвале. Я ставил пластинку, обычно Partridge Family, а в качестве инструментов выступали швабры и перевернутые тазы. Я всегда был за Кейта Партриджа, мы имитировали пение и плясали, развлекая соседских детей, которые сами не хотели участвовать в представлениях.
Конечно, я постоянно искал способ подзаработать. Как-то раз, устраивая очередное представление в подвале одного из друзей, я решил, что надо бы брать с детей, которые хотят увидеть концерт Partridge Family, деньги. У кого что было – хоть дайм, хоть никель, хоть четвертак. Посреди гаража я повесил занавеску, а проигрыватель установил за ней и обратился к собравшимся зрителям:
– Partridge Family немного застенчивы, да к тому же слишком известны, чтобы выступать здесь, в Гранд-Рапидс, поэтому играть они будут из-за занавески.
Я зашел за занавеску и сделал вид, будто разговариваю с музыкантами. Потом включил проигрыватель. Все детишки ошалели:
– Они что, правда там?
– Ну конечно. Но им сейчас нужно быть совсем в другом месте, поэтому пора расходиться, парни, – сказал я. За такую сделку с группой благодарные зрители накидали мне целую пригоршню мелочи.
Учась в пятом классе, я придумал способ улучшить свои отношения с администрацией школы, которую так ненавидел. Это было необходимо, поскольку они грозились исключить меня за проколотое ухо. Однажды учитель спросил у нас:
– Кто хочет стать президентом класса?
Я поднял руку и сказал:
– Я хочу!
Но тут взлетела рука еще одного пацана. Я бросил на него испепеляющий взгляд, но он продолжал настаивать, что хочет быть президентом. После урока его ожидал разговор. Я сказал, что именно я буду следующим президентом класса, и что если он не снимет свою кандидатуру, то может и пострадать. Так выборы закончились, я стал президентом.
Директор был в шоке. Теперь я отвечал за все собрания, а когда в школу приезжали особо важные гости, сопровождал их тоже я.
Иногда моя власть основывалась на запугивании, я часто дрался, но мог быть и дипломатичным. Бруксайд была экспериментальной школой, программа которой включала обучение слепых, глухих и отсталых детей в обычных классах. И ровно настолько, насколько я был драчуном и хулиганом, настолько же все эти ребята стали моими друзьями. Известно, какими злыми могут быть дети к тем, кто хоть чем-то отличается от них, поэтому инвалидам постоянно доставалось на переменах. Я стал их самопровозглашенным защитником. Приглядывал за слепой девочкой и глухим парнем. И если кто-то из придурков начинал приставать к ним, я подкрадывался сзади и лупил его чем-нибудь по голове. У меня определенно были свои моральные принципы.
В шестом классе я стал приходить домой на ланч, и друзья приходили со мной. Мы играли в бутылочку, и, несмотря на то что у нас были свои подружки, «обмен» никогда не был проблемой. Обычно мы просто целовались взасос, а иногда определяли время, сколько должен длиться поцелуй. Я еще старался упросить свою подружку снять спортивный лифчик и дать мне ее пощупать, но она никогда не соглашалась.
К концу шестого класса я решил, что пора жить с отцом. Мама, полностью утратив контроль надо мной, не знала, что делать. Не получив «зеленый свет» на переезд, я решил ее извести. Однажды она отправила меня в мою комнату за то, что я с ней спорил. Ну а я вылез через окно – по-моему, даже не взяв ничего из вещей, – с гениальным планом поехать в аэропорт, позвонить отцу и как-нибудь сесть на самолет до Лос-Анджелеса. (Я понятия не имел, что прямых рейсов до Л.А. попросту нет.) В любом случае, до аэропорта я так и не добрался. Путешествие закончилось в доме одной из маминых подруг, всего в паре миль от нас. Та позвонила маме, и она забрала меня домой.
После этого случая мама задумалась над тем, чтобы меня отпустить. Тем более в ее жизни появился Стив Айдема. Когда Скотт Сен-Джон отправился в тюрьму, мама решила, что, возможно, ее идея перевоспитания плохих парней – так себе идея. Стив был юристом и предоставлял адвокатские услуги бедным. Он также был добровольцем в VISTA на Виргинских островах. Честный, трудолюбивый и чуткий человек с золотым сердцем. Мама просто сходила по нему с ума. Как только я понял, что он хороший человек и что они правда любят друг друга, то начал активнее продвигать идею о своем переезде в Калифорнию к отцу.
Глава 2
Паук и Сын
Покидая Мичиган в 1974-м, в двенадцатилетнем возрасте, я всем друзьям сообщил, что переезжаю в Калифорнию, чтобы стать кинозвездой. Но как только начал ездить с отцом в его синем Остин-Хили, подпевая попсе, звучавшей по радио (что у меня не особо-то получалось), я объявил:
– Я стану певцом! Вот что по-настоящему мое.
А потом забыл об этом обещании на долгие годы. Я был слишком занят своей любовью к Калифорнии. Впервые в жизни почувствовал – это то самое место, где я и должен быть. Здесь были пальмы и ветра святой Анны, люди, которых я любил разглядывать и с которыми любил разговаривать, время, которым я дорожил. Наша дружба с отцом крепла день ото дня. Ему нравилось, что меня обожали все его друзья и подружки. Я не беспокоил его по мелочам; если что-то случалось, я всегда его поддерживал. То есть, дружба была взаимовыгодной. А я стремительно набирался новых впечатлений.
В маленьком бунгало отца на Палм-авеню произошли некоторые из самых запомнившихся мне событий. Отец занимал половину дома, поделенного надвое. Там были старая кухня и обои, наверное, 30-х годов. Спален вообще не было предусмотрено, но отец переделал чулан в спальню для меня. Чтобы попасть туда, приходилось проходить через ванную. Спальней отцу служила каморка с тремя дверями – в гостиную, кухню и ванную.
В комнате были красивые черные обои с большими цветами и окно, выходящее на задний дворик, по-утреннему уютный. Однажды отец позвал меня на кухню. Он сидел за столом с хорошенькой восемнадцатилетней девушкой, с которой протусил всю неделю.
– Хочешь покурить косяк? – спросил он.
Будь мы в Мичигане, я бы сразу отказался. Но новая обстановка подпитывала мой дух авантюризма. Тогда отец вытащил большую черную коробку от Словаря американского наследия[3]. Она была доверху заполнена марихуаной. Он отсыпал на крышку немного травки, затем вынул бумагу и показал, как скрутить идеальный по форме косяк. Ритуал показался мне весьма увлекательным.
Он зажег косяк и передал мне.
– Будь осторожен, не вдыхай слишком много, а то легкие выплюнешь, – он был так заботлив.
Я сделал небольшую затяжку и вернул ему косяк, который прошел по кругу несколько раз, и скоро все мы улыбались, смеялись и чувствовали себя полностью расслабленными. Тогда я впервые понял, что я под кайфом. Мне понравилось это чувство. Это было как лекарство, которое умиротворяло душу и пробуждало чувства. Ничего неловкого или пугающего – я не чувствовал, будто теряю контроль. По правде говоря, казалось, что я наоборот его приобрел. Отец вручил мне фотоаппарат Instamatic и сказал:
– Кажется, она хочет, чтобы ты ее пофоткал.
Я как-то подсознательно понял, что некоторые участки тела она скрывать не будет, и потому сказал:
– А что если ты задерешь футболку и я тебя сфотографирую так?
– Хорошая идея, но думаю, что будет более художественно, если она покажет только одну грудь, – сказал отец. Мы все согласились, и я сделал несколько фотографий. И никто не чувствовал дискомфорта.
В общем, мое вступление в мир марихуаны было гладким, как шелк. В следующий раз я был уже почти профи и заправски крутил косяки. Но я не зацикливался на этом, хотя отец дул каждый день. Для меня это был лишь еще один уникальный калифорнийский опыт.
Моей главной задачей той осенью было поступить в хорошую среднюю школу. Предполагалось, что я пойду в «Бэнкрофт», но когда мы пошли посмотреть, что к чему, то увидели здание в криминальном районе, все раскрашенное бандитскими граффити. Это было совсем не то место, которое обещало веселые походы в школу. Поэтому отец повез меня в школу «Эмерсон» в Вествуде. Это было классическое калифорнийское средиземноморское здание с роскошными лужайками, цветущими деревьями и американским флагом, гордо развевающимся на ветру. А еще там везде разгуливали разгоряченные тринадцатилетки, снующие туда-сюда в облегающих джинсиках.
– Чего бы это ни стоило, я хочу учиться здесь.
Все, что потребовалось, это выдать бел-эйровский адрес Сонни Боно за мой домашний. Конни променяла моего отца на Сонни, который недавно разошелся с Шер. Но все остались в дружеских отношениях, а я познакомился с Сонни в свой предыдущий визит. Собственно, с адресом была его идея, так я и поступил.