Так я впервые услышала, как моя мать говорит о себе в третьем лице. Она начинала думать о Дитрих как о произведении искусства, отдельном от нее самой.
– А помнишь тех жутких толстух, от которых я была в ужасе – Джо еще насажал их по всей сцене? Так вот, они такие толстые, что я на их фоне выгляжу худышкой! Джо с самого начала знал, какой будет эффект!
– Помнишь, та кошмарная песня, о которой я тебе говорила, так вот, ее перевели на английский. И как она, ты думаешь, называется? «Вот опять я влюблена!» Это так они перевели «Я с головы до пят сотворена для любви!». Не хватало мне петь этот кошмар еще и по-английски – там надо переписать все слова, иначе в них нет никакого смысла!
– Сегодня я ему сказала: «Почему ты мне не даешь посидеть на чем-нибудь еще? Сколько раз можно использовать стул для эротики? Не попробовать ли, к примеру, бочонок – по крайней мере, бочонок по-другому выглядит, а я могла бы, например, одну ногу вытянуть, а другую подтянуть к груди». Только ты знаешь, что он намерен сделать? Он сфокусирует свои камеры у меня между ног, так и знай… Нет, это не-вы-но-си-мо. Мне стыдно перед съемочной группой.
– У Джо потрясающая идея. Папи, ты знаешь эти открытки, которые мальчишки потихоньку рассматривают на уроках? Там еще в одной сцене Яннингс находит такую и впадает в ярость. Так вот, Джо велел приклеить на нее маленькие перышки, поверх панталончиков. Потом идет сцена, когда он заставляет их всех дуть на открытку, перышки разлетаются и открывают – ты знаешь что. Блестящая идея? Вот это я понимаю – эротика!
Моя мать стала теперь такая важная, что к ней прикрепили собственную костюмершу – костлявую старую деву по имени Рези. Скоро она стала для матери личной служанкой, готовой явиться по вызову в любой час дня и ночи. Рези суждено было оставаться с нами на протяжении съемок большинства штернберговских фильмов, и всегда она являла собой образец услужливости и восторженной преданности.
Как-то раз, пока еще снимали «Голубого ангела», я решила придумать себе другое имя. Моим настоящим именем меня все равно никто не звал, разве что когда я чем-то провинюсь. «Мария! Поди сюда!» – это означало большую неприятность. Некоторые дети придумывают себе друга, вымышленного товарища по играм; но я, как мне кажется, просто искала саму себя, поэтому в один прекрасный день объявила, что отныне меня надо звать Хайдеде. Бог знает откуда я взяла это имя – может быть, тут была какая-то перекличка с Хайди, – я была глубоко в идиллическом альпийском периоде. Все восприняли мое заявление очень серьезно. С тех пор моя мать звала меня: Ребенок, Радость моя, Ангел, Любовь моя; отец: Ребенок или Кот, – а все остальные: Хайдеде, дочь Марлен Дитрих!
Как-то раз вечером у матери выдался свободный часок, и она присоединилась к нам за ужином.
– Сегодня в сцене, когда он ее душит, Яннингс и на самом деле чуть не задушил меня! Джо заметил, извинился и остановил съемку. Что происходит с Яннингсом? Он так блестяще играет. Какой актер! Иногда он даже пережимает, но тогда Джо устраивает с ним долгую беседу, а мы все ждем и отдыхаем – и потом Яннингс опять великолепен! Так почему же он вдруг перестал играть и принялся душить меня всерьез?
Отец налил ей и себе пива.
– Если бы я был Яннингсом, Мутти, я бы в этой сцене не остановился на режиссерское «стоп!» и додушил бы тебя.
– Что ты хочешь сказать? – Мать была возмущена. – Опять я во всем виновата?
– Ты же отняла у него фильм – «Голубой ангел» принадлежит теперь Марлен Дитрих, а не Эмилю Яннингсу, первоначальной его звезде. Он же это понимает!
– Ну, если и так, то это вина Джо, а не моя! Я просто делаю, что он мне велит. Яннингсу следовало бы задушить Джо, а не меня.
И она пошла надевать пальто, ей предстояло еще выступать в театре.
В берлинской кинематографической индустрии прекрасно осознавали, что создается нечто феноменальное. В Голливуде тоже быстро прознали об этом. Будучи американским дистрибьютором «Голубого ангела» и «родной» студией Штернберга, Paramount решил, что неплохо бы заполучить говорящую по-английски немецкую секс-бомбу с аппетитными ляжками, о которых все судачат.
МАРЛЕН ДИТРИХ-ЗИБЕР КАЙЗЕРАЛЛЕЕ 54 БЕРЛИН
29 ЯНВ 1930
ИМЕЮ УДОВОЛЬСТВИЕ ПРИГЛАСИТЬ ВАС ВЛИТЬСЯ В БЛЕСТЯЩИЙ СОСТАВ ИСПОЛНИТЕЛЕЙ СТУДИИ PARAMOUNT ТЧК ПРЕДЛАГАЮ КОНТРАКТ НА СЕМЬ ЛЕТ НАЧИНАЯ С ПЯТИСОТ ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ ДО ТРЕХ ТЫСЯЧ ПЯТИСОТ ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ НА СЕДЬМОЙ ГОД ТЧК МОИ ПОЗДРАВЛЕНИЯ ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ПОДТВЕРДИТЕ ДЕПЕШЕЙ ТЧК БЕРЛИНСКИЙ ОФИС УСТРОИТ ПУТЕШЕСТВИЕ ПЕРВЫМ КЛАССОМ И ВСЕГДА В ВАШЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ ЕСЛИ ПОНАДОБИТСЯ ПОМОЩЬ
Б П ШУЛЬБЕРГ
ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ КОРПОРАЦИИ PARAMOUNT
Читая вслух телеграмму, мать больше возмущалась легкомысленностью тона, чем предложением такого низкого гонорара.
– Какая самоуверенность у этих типов. Подразумевается, что я не смогу сказать «нет». Они меня даже поздравляют!
Она бросила телеграмму через стол моему отцу и понесла обед Штернбергу – он на студии монтировал «Голубого ангела».
«Голубой ангел» был завершен, ревю закрылось. Мать осталась не у дел. Фон Штернберг собирался вскоре вернуться в Америку, она теперь редко с ним расставалась. Он все упрашивал ее принять предложение Paramount. Она отговаривалась, во-первых, заботой обо мне; во-вторых, не могла подписывать ни с кем договор, поскольку UFA все еще имела на нее права. Когда на UFA наконец решили больше не стеснять ее контрактом, она убедила себя, что никуда не годится, что все заблуждались на ее счет, что она вовсе не «чудо» и что ее якобы блестяще начавшаяся карьера в кино закончилась.
– Видишь? Что я тебе говорила? UFA я тоже не понравилась в фильме, то-то они больше не хотят иметь со мной дела.
– Не глупи. Они просто тупицы, которые не понимают, что упускают, а это тебе же на руку, – сказал мой отец.
– Ну да, это же замечательно! Теперь ты свободна и можешь подписать договор с Paramount. – Фон Штернберг пришел в полный восторг.
– Я не поеду в Америку, я тебе говорила. Я не знаю, что меня там ждет. Страну, которая делает из собаки кинозвезду, нельзя принимать всерьез. И потом – Ребенок. Что, тащить Ребенка через океан? И откуда ты знаешь, что теперь, когда UFA сказала «нет», эти большие боссы в Paramount не потеряют ко мне интерес?
– Не потеряют, поверь мне, они хотят тебя заполучить, а когда я покажу им фильм, они будут тебя умолять. А Ребенок? Ребенок получит только обилие солнца и собственный бассейн – что плохого?
Это звучало пугающе. Солнце круглые сутки и какой-то бассейн. Мне сначала надо бы научиться плавать.
– Если ты настаиваешь, Джо, я поеду, но сначала одна. Поглядеть, так ли все «замечательно», как ты говоришь. Тогда я могла бы вернуться и, может быть, забрать Ребенка. Если же мне не понравится, а контракт уже подписан – что тогда? И как я могу быть уверена, что ты, только ты, будешь моим режиссером? Нет, нет и нет! Все это слишком сложно. Здесь я могу работать без всех этих ужасных проблем!
– Ну хватит с меня этих глупостей! – отрезал фон Штернберг и вышел из комнаты.
С криком «Джо!» моя мать бросилась за ним в прихожую. Отец закурил. Мы ждали. Просунув руку под руку фон Штернберга и замкнув ее кольцом, моя мать ввела его обратно в столовую и умоляюще взглянула на отца:
– Папи, скажи ему ты. Скажи Джо, что я не могу оставить Ребенка!
Фон Штернберг повернулся и двинулся было к двери. Она вцепилась в него.
– Радость моя!
Я знала, что на сей раз это относится не ко мне.
– Мутти, ты просишь, чтобы я решил дело? – чрезвычайно мягко спросил мой отец.
– Да, скажи Джо, что я не могу… – Она не договорила.
– Если ты действительно хочешь знать мое мнение, то я лично думаю, что у тебя нет никаких причин не ехать. – Мать метнула в него яростный взгляд. – Позволь мне закончить, будь добра. Если говорить о дочери, то ты и так уже оставила ее – и ради менее важных вещей. Так что это тебе не впервой. Вот мой совет: поезжай в Америку. Доверься Джо. Слушай его. Делай то, что он скажет. Джо будет защищать тебя, руководить тобой, и это возможность, которая выпадает раз в жизни. Было бы глупо от нее отказываться. Ребенок останется здесь. Здесь у нее я, Тами и Бекки. Когда ты вернешься, мы все будем вместе, будем тебя ждать.
Фон Штернберг готов был расцеловать его. Для меня это означало, что мать поедет в Америку.
В день отъезда фон Штернберга мы все на прощание перецеловались с ним – все, кроме матери. Она отправилась к нему на квартиру помочь собраться, а потом, вечером, попрощаться уже у поезда, который должен был доставить его к пароходу.
Наутро я, набравшись храбрости, спросила:
– Мутти, если ты поедешь в Америку, как тебе Папи сказал, можно тогда у меня будет собака?
И – о чудо! – она ответила:
– Можно, только не беспородная.
И умчалась на студию записывать песни из «Голубого ангела» на граммофонные пластинки. С этой минуты я почти перестала обращать внимание на то, что происходит вокруг, – я была поглощена рассматриванием книжек с картинками в поисках того, кого желала моя душа. К маминому отъезду я хотела уже выбрать породу щенка. Главное – чтобы его можно было крепко обнимать.
Пока мать паковала чемоданы, бережно укутывала свою черную куклу, составляла список покупок и целовала меня с тоской солдата перед отправкой на фронт, фон Штернберг у себя в Paramount выторговал новые условия для своей протеже. Теперь мисс Дитрих предстояло по контракту сняться лишь в двух фильмах. Если затем она решит вернуться на родину, отказавшись от положения голливудской звезды, она должна будет дать официальную расписку, что, уйдя с Paramount, не подпишет контракт ни с одной другой американской студией. Если же мисс Дитрих решит продолжить свою карьеру в Америке, ее контракт с Paramount будет автоматически продлен, а жалованье существенно возрастет. К контракту был добавлен пункт, дающий Марлен Дитрих право выбора себе режиссера – неслыханная уступка студии еще неизвестному, неопробованному исполнителю.
В апреле 1929 года в одной берлинской бульварной газете появилась статейка, где о Марлен Дитрих упоминалось параллельно со шведской актрисой, уже ставшей звездой Голливуда. Возможно, это был самый первый раз, когда имя Дитрих прозвучало рядом с именем Греты Гарбо, и более чем вероятно, что именно эта параллель попала в поле зрения Paramount. Свирепое соперничество между студиями было вполне оправданно. Их власть и престиж целиком зависели от подконтрольных им талантов. Поскольку Metro-Goldwyn-Mayer владела Гретой Гарбо, все остальные крупные студии лихорадочно искали для себя грандиозную креатуру: в ореоле чужестранной тайны, с европейской утонченностью, гипнотическим акцентом и по возможности с высокими скулами и томными глазами, – с помощью этого набора можно было бы перещеголять MGM по части кассовости. Вполне вероятно, что еще больше, чем великолепные ноги и сексуальный пояс с подвязками из «Голубого ангела», на решение Paramount выполнить запросы Дитрих повлияло ее магическое сходство с Гарбо. В силу той же установки на победу в состязании полнокровному честному таланту суждено было превратиться в загадку по имени Марлен Дитрих. Можно только строить предположения, чем она могла бы стать, если бы ее дарованию позволили развиваться в тональности «Голубого ангела», где она блеснула непревзойденной манерой игры.
Чем она могла бы стать? И чем она стала благодаря обожанию блестящего имиджмейкера, алчности студийной системы, а пуще всего – благодаря собственному нарциссизму? Ее так тщательно лепили: эффектные крупные планы, вуали, туалеты, ноги, ни к какому полу не привязанная сексуальность, эта изумительная – всегда ошеломляющая – красота, – пока рукотворные образы не подменили изначальное естество. На протяжении ее профессиональной жизни бывали редкие моменты, когда снова просверкивала искорка из «Голубого ангела», но никогда больше ей не суждено было разгореться. Через некоторое время Дитрих перестала даже отмечать эти моменты. Легенды не нуждаются в поисках утраченного, они всегда живут в настоящем.
Путешествие матери в далекую Америку беспокоило меня только с одной стороны: а вдруг индейцы попытаются снять с нее скальп? Как можно осторожнее я подняла эту тему. Мать паковала шляпные картонки. Она сказала, что, хотя американцы все еще очень неотесанные, снимать скальпы у них уже не принято, так что я могу не беспокоиться. Она не очень-то меня убедила. В один из своих редких визитов тетя Лизель читала мне «Последнего из могикан», так что я знала кое-что, о чем мать не задумывалась: Америка – место очень опасное. С другой стороны, я понимала, что если мать решит не отдавать свои волосы, никакой краснокожий в целом свете не сумеет их заполучить. Так что, когда пришло время прощаться, я попрощалась без ненужных сомнений.
К тому же маленький человечек будет там защищать ее, значит, с ней все будет о’кей.
Ближе к вечеру 31 марта 1930 года моя мать, настоящая королева в белом шифоне и длинной горностаевой накидке, прижимала меня к себе и плакала. Я простудилась, и она не могла от меня оторваться, не хотела меня оставлять из страха, что я умру без ее присмотра. Но ей надо было уходить – это был вечер гала-премьеры «Голубого ангела» в театре Gloriapalast, где весь состав исполнителей должен был выйти на поклон вместе со звездой фильма, Эмилем Яннингсом. Сразу же по окончании вечера матери предстояло сесть на поезд, согласованный с пароходным расписанием, и отправиться в Бремерхафен, а там взойти на борт парохода «Бремен», отплывающего в Нью-Йорк.
– Как только услышишь телефонный звонок, тут же бери трубку, – говорила она Бекки, проверяя на мне кандалы. – Я постараюсь улучить минутку и позвонить, узнать, как Ребенок. Через два часа снова померь у нее температуру. Если мне удастся улизнуть с фильма, я еще забегу домой. Если бы пароход не отплывал сегодня ночью, я бы вообще не пошла на этот чертов вечер.
Мой отец и Вилли Форст, оба шикарные в своих фраках, уже звали ее из прихожей:
– Мутти, пора. Тебе надо попасть туда, пока не погасят свет.
Я обняла ее осторожно, чтобы ничего не помять.
– Не забывай меня, – шепнула она, убегая.
Три часа спустя она уже была «звездой». Мгновенный триумф. Имя, ею придуманное, Марлен, впервые гремело под гул восторга и преклонения. Она как будто не слышала – все ее мысли были о моей температуре.
Она не разрешила отцу проводить ее до Бремерхафена и отослала его домой – разбудить меня, самому померить мне температуру, удостовериться, что со мной все хорошо, и передать, что она уже скучает.
В ту ночь он был очень красивый. Я всегда думала, что моему отцу фрак идет так же, как и матери.
– Папи, Мутти правда уехала? – спросила я. И, не дожидаясь ответа: – Но она вернется?
– Да, Кот, но не прямо сейчас. Сначала она снимется еще в одном фильме у мистера фон Штернберга.
– А сегодня правда было хорошо? Она имела успех?
– Да… большой успех. – Его голос прозвучал устало и как-то глухо. Он понуро сидел на краю моей постели. Я расхрабрилась:
– Ты мне принесешь завтра собаку, как она обещала? Принесешь? Ну пожалуйста!
– Принесу, я уже выбрал.
Он наклонился ко мне, и я увидела гаечный ключ. В один миг кандалы были сняты, и я крепко обняла его. Он спросил, прочла ли я молитвы. Только он один об этом и заботился. Он уложил меня, выключил свет и вышел, оставив дверь приоткрытой. Свет из прихожей мягко блестел на линолеуме в моей комнате. Я думала о том, как публике понравилась песенка про пианолу и хорошо ли выглядели манжетки из блестящей ткани, которые мы тогда отыскали, вместе с костюмом и белым атласным цилиндром… Потом я уснула, и мне приснился мой собственный щенок, которого можно любить.
Сев на пароход, мать в ту же ночь первым делом отправила нам радиограмму. Конечно, по-немецки, как всегда.
Р ЗИБЕР
КАЙЗЕРАЛЛЕЕ 54 БЕРЛИН 1 АПР 1930 03:16
ПАПИЛЯЙН СОСКУЧИЛАСЬ ОДИНОКО УЖЕ СОЖАЛЕЮ ПУТЕШЕСТВИИ ТЧК СКАЖИ МОЕМУ АНГЕЛУ ЧТО Я НЕ ВИДЕЛА ФИЛЬМ ТОЛЬКО ДУМАЛА МОЕЙ ОБОЖАЕМОЙ ТЧК ПОКОЙНОЙ НОЧИ ЦЕЛУЮ
МУТТИ
Р ЗИБЕР