– А бежевую-то шерсть ты нашла, Ингеборг? – любопытствовала изящнейшая дама в лиловом.
– Ну, разумеется! Ты не хуже меня знаешь, София, что в торговом доме Вертхайма есть абсолютно все!
– Мой муж прочел сегодня в утренней газете, – мышкой пропищала дама в светло-сером, – что в каком-то важном городе в Северной Америке случилось землетрясение. «Настоящая катастрофа» – так сказал мой муж.
– Я полагаю, в городе Сан-Франциско, названном в честь святого Франциска Ассизского. – Лиловая дама любила вносить ясность во все.
– Да, да, по-моему, именно там. Мой муж сказал, что было много жертв.
Монументальная дама в строгом темно-синем – вероятно, очень высокая, она и сидя возвышалась на голову над всеми – отчеканила командным голосом:
– Кайзер встретился с императором Всея Руси в Свинемюнде. Да, вы не ослышались. Я сказала – в Свинемюнде. Я часто возила туда мужа и детей. Я всегда говорила, что нет ничего лучше, чем воздух северного моря, он бодрит. Наш кайзер, разумеется, того же мнения.
Жирная такса высунула из-под скатерти морду, получила кусок сахару и снова погрузилась в дрему под чайным столом, ломящимся от лакомств.
Новая мемориальная церковь, которую кайзер приказал выстроить в память о его деде, была темой, живо интересующей всех. Еще бы – главный шпиль будет высотой сто тринадцать метров! Грандиозно! Только зачем на верхушке собираются прикрепить звезду? Это же не рождественская елка! Не соответствует религиозному сооружению такой важности.
– Мемориальная церковь кайзера Вильгельма останется триумфом церковной архитектуры на века, даже если они водрузят на нее эту рождественскую безделушку! – провозгласила темно-синяя дама, чем положила конец дискуссии.
– Кухарка мне рассказывала, что в северных кварталах некоторые женщины – она сказала «дамы», но в это трудно верится, они там все из рабочих, это только моя кухарка зовет их дамами, – так вот, они вышли на улицы с плакатами, что женщинам надо дать «права». Какие еще права? Чего только некоторые не сделают, лишь бы привлечь к себе внимание! Позор! «Заботьтесь о своих мужьях, домах и детях – и прочь с улиц!» – вот что им надо ответить!
С этим все согласились единодушно.
– Мы взяли ложу в новую оперетту, на открытие. А вы? – спросила мышиная дама лиловую.
– Мы – нет, моя дорогая, – отрезала та. – Мы с мужем в этот вечер даем музыкальное суаре с песнями Шумана.
– Мой муж сказал, что двор объявил еще об одном параде на этой неделе. Кайзер обожает парады! Как вы думаете, императрица снова будет в этом ужасном бледно-сиреневом, почти бесцветном? Что она в нем нашла?
И завязалась в меру пылкая дискуссия о модах, которая конечно же заняла остаток дня.
Перед уходом гостей девочки должны были спускаться вниз из детской, чтобы выказать всем почтение, прочесть наизусть по стишку из Гете и чтобы тетушки в знак одобрения погладили их по головкам. Девочки выносили эту церемонию с кротостью хорошо воспитанных детей.
Но когда заглядывала тетушка Валли, это было совсем другое дело! Тетушка Валли – красавица. Настоящая Лорелея! Составив хорошую партию, она могла потакать своему великолепному вкусу к роскоши. Муж души в ней не чаял, и она сорила деньгами не задумываясь. Ее охотничьи лошади были лучшей английской породы. Костюмы для верховой езды – из тонкого сукна и бархата, обычно ее любимого черного цвета, блестящий цилиндр, осененный вуалью, – чудо искусства и обольщения. Она лихо и с продуманным изяществом управляла своими многочисленными имениями, славилась своими банкетами и ливрейными лакеями как на подбор – у нее для этого были собственные параметры: гренадерский рост и представительная внешность.
Когда тетушка Валли материализовывалась – вместе с экзотическими фруктами и парижскими конфетами, – даже лицо Йозефины теряло свою суровость и расплывалось в улыбке. Весь дом словно бы пробуждался от угрюмого сна. Тетушка Валли излучала сияние. Обе девочки души в ней не чаяли. Чудное видение! Муфточка из самого настоящего меха выдры, жакет туго в талию, отороченный тем же ценным американским мехом, шляпка – этюд из бархатных бантов и птичьих перьев. Лесная фея! Пока Лизель упивалась рассказами тетушки о последних вояжах в дальние страны, Лена переводила глаза с ее туфелек ручной работы, темно-зеленых с перламутром, на подобранные им в тон перчатки тонкой кожи и на совершенство брюссельского кружева вокруг ее шейки. Лена решила, что, когда вырастет, тоже будет одеваться как утонченная дама и будет такой же упоительно прекрасной, как ее тетушка Валли.
Если Луи случалось быть дома, тетушка Валли шокировала девочек, принимая от него стаканчик коньяку и опрокидывая его по-мужски. При этом она посмеивалась и над своей храбростью, и над выражением ужаса на лице Йозефины. По части крепких напитков она тоже была докой и с легкостью бросала вызов мужской удали Луи – единственная женщина, которой он позволял такое. Из всей семьи одна только тетушка Валли сочувствовала кузену, когда его насильно женили. Тем не менее и она в конце концов приняла в сердце «бедняжку», как Дитрихи называли Йозефину, и выбирала время, чтобы немного скрасить ее уединенную жизнь и попенять Луи за его небрежение женой.
Весной 1906 года, когда Лене было почти пять, к ним в дом пришел придворный фотограф – снимать семейный портрет. Тетушка Валли выбрала для всех наряды и позы, подразнила Луи за его надутый вид и восхитилась эффектом, который производят соломенные шляпы, купленные ею для девочек.
А девочки быстро подрастали, скоро им предстояло пойти в школу. Йозефинина подготовка юных дочерей к тому, чтобы из них вышли хорошие немецкие жены, вступила в стадию практического обучения.
– Вы не будете знать, должным ли образом слуги выполняют свои обязанности, если не научитесь сами все делать как надо.
Таков был один из эдиктов, который девочки слышали постоянно. И они учились мыть, чистить, скрести, натирать, выбивать пыль, чинить и штопать, в то время как сменяющаяся череда гувернанток учила их французскому, английскому, игре на пианино, скрипке и хорошим манерам. К тому моменту, как девочки доросли до школьного возраста, обе свободно могли перескочить через два младших класса, но это, разумеется, было непозволительно. Обучение шло в установленном порядке, который соблюдался неукоснительно.
Итак, в одно темное и холодное утро две маленькие девочки с косичками и в черных шерстяных чулках отправились в школу. За плечами у них болтались большие кожаные ранцы, набитые книгами, – непременная упряжь всех европейских школьников. Женская школа Августы Виктории зловеще темнела в раннем утреннем свете. Лизель толкнула тяжелую железную калитку, взяла сестренку за руку, затянутую в рукавичку, и ввела – себя и ее – в мир ежедневных обязанностей.
В школе Лизель была счастлива. Все, что относилось к обучению, стало для нее настоящей радостью. Сестра не разделяла ее счастья, но, привыкшая исполнять приказания, тоже без проблем вписалась в строгий школьный быт. Обе девочки приносили отличные отметки, как и ожидалось. Каждый день, вернувшись домой, девочки в прихожей снимали уличные ботинки и аккуратно убирали их в специальный ящик. Зашнуровав домашние башмачки, мыли руки и переодевались из школьной формы в будничные платья и фартуки. Минимум два часа работы по дому предшествовали уроку французского, устного и письменного, с приходящей учительницей. Затем – час игры на пианино и на скрипке, за которым следовал питательный ужин в строжайшей тишине, поскольку разговор считался помехой правильному пищеварению. Английский, устный и письменный, с другой учительницей, венчал их длинный день. Только после того, как мать переплетала им на ночь косы, девочкам предоставлялось право провести по своему усмотрению драгоценные полчаса. Лизель хваталась за книжку, а ее сестренка предпочитала гладить длинные атласные ленты разных цветов, которые собирала, чтобы привязать к мандолине. Каким-то образом Лена выкроила время на то, чтобы научиться играть на этом итальянском инструменте. Она находила его романтичным и мечтала украсить его коллекцией атласных лент. В одной книге она видела картинку: бродячий цыганский мальчик играет на мандолине с хвостом из лент, – и ей очень хотелось стать такой же бродяжкой.
В 1912 году, на Пасху, тетушка Валли сделала Лене тайный подарок – маленький дневник в красном сафьяновом переплете с золотым тиснением. Он был такой изящный, глаз не отвести.
– Записывай сюда свои чувства, – шепнула Лене тетушка. – Ты уже достаточно взрослая для чувств. Помни, всегда хорошо иметь тайного друга, которому можно довериться.
В последующие годы Лена изливала душу на страницах самых разнообразных дневников, но этот первый, получивший имя «Ред» (красный), был ее самым любимым. Иногда она писала на берлинском сленге, уникальном в его хлестком уличном остроумии, даже отдаленно не напоминавшем аристократический высокий штиль, на котором изъяснялись дома. Можно было только удивляться, где она нахваталась жаргона. Недостойная лексика отступала, стоило Лене удариться в романтику, но на протяжении всей ее жизни язык берлинской улицы, затаившись, ждал своего часа, чтобы вырваться наружу и показать себя. Так, в возрасте десяти с половиной лет, наметилась одна из прочных жизненных привычек младшей дочери Дитрихов.
Катастрофа с «Титаником» в апреле того же года не потрясла Лену, судя по тому, что она не почувствовала необходимости занести в дневник свои впечатления. Лишь два месяца спустя, летом, во время загородной прогулки, в ее жизни произошло нечто наконец-то заслуживающее записи:
8 июня 1912
Дорогой Редик! Вчера было чудесно! Мы поехали на экскурсию в Саатвинкен с Х. Шульцем. Я сидела у него на коленях. Дорогой дневничок, ты даже представить себе не можешь, как это было приятно!
Тысяча поцелуев, твоя Лени
Одним из мест, где любила собираться берлинская молодежь, был главный каток, замечательный своими переливающимися огоньками и духовым оркестром, который играл вальсы Штрауса и модные сентиментальные мелодии: любовь, разлука, тоска и страдания. Это была любимая музыка Лены.
26 февраля 1913
На катке было чудесно. Я упала, и сразу целая толпа мальчиков бросилась меня поднимать. Прощаюсь с тобой на сегодня, милый Ред.
Тысяча поцелуев, твоя Лени
17 января 1914
На катке все время крутили песенку «Все мужчины подлецы». Это, конечно, верно, но некоторые все же исключение. Например, Лош, Фати и дядя Вилли – и, может быть, еще один человек с инициалами С. Ф. Не хочу писать его имя – вдруг кто-нибудь сюда заглянет. Мне пора заканчивать. Урок скрипки.
Адье, мой Ред, твоя Лени
19 января 1914
Сегодня на катке было просто чудесно. Лизель спросила, неужели я снова пишу всякий вздор про мальчиков. Ишь какая – вздор! Разве, мой милый Ред? Конечно же нет! Мы-то с тобой знаем, что она пишет, правда? Лизель такая паинька.
Целую, твоя Лени
Несмотря на безупречное поведение Лены в школе и дома, Йозефина чувствовала в младшей дочери внутренний бунт. Это ее тревожило, это требовало самого пристального внимания. Лизель велели сопровождать сестренку повсюду, наблюдать за ней и немедленно сообщать о любой погрешности в правилах поведения благородных девиц, если погрешности будут иметь место. Лизель, привыкшей неукоснительно исполнять приказы, пришлось отложить любимые занятия. Она, ненавидевшая коньки – у нее ужасно болели от них слабенькие лодыжки, – каталась по льду с решимостью отчаяния. Пригнув голову, напрягая маленькое коренастое тельце, чтобы не потерять равновесие, она бороздила лед и старалась не упускать из виду Лену, одерживающую очередную победу. Вместо того чтобы читать любимые книжки, Лизель преодолевала, как ей казалось, целые мили из конца в конец катка, пока Лена совершала свой «променад» – так в Берлине называли вечерние выходы для встреч со знакомыми. Куда бы ни направлялась сестренка, Лизель плелась следом – верный сторожевой пес.
30 января 1914
Сегодня в школе я получила «неуд», потому что меня пощекотали и я засмеялась. Мутти, конечно, прочла мне нотацию про «друзей». Но что я могу поделать, если у меня нет друзей среди девочек? Сегодня я попробовала подружиться с Анной Марией Рихтер на сочинении, но она такая глупая, и ей уже тринадцать. Попробуй заведи подружек в классе, если тебя сажают только с евреями. Мутти говорит, что я должна попроситься сидеть одна… Я уже жду всяких гадостей от детей летом в Брауншвейге – остается только надеяться, что они окажутся хорошими. Сейчас мне надо взять себя в руки. Сегодня Штефи Берлинер сорвала с меня шапку, по крайней мере, шесть раз. Ух я и разозлилась! Теперь у меня четыре «неуда» и четыре замечания, одно по прилежанию, одно по манерам, одно по опрятности и четыре по поведению! Ужасный ребенок!
Я должна идти спать. Зуб болит.
Адье
Лени подумывала, как бы изменить себе имя. Пока учительница стояла к ней спиной, она на последних страничках тетрадки набрасывала разные варианты. Мари Магдален – красиво, потому что убраны последние буквы. Папу, например, назвали Луи в честь французского короля, – так почему бы и ей не писаться на французский манер? Но, поскольку всех горничных зовут Мари, вероятно, ее нарочно назвали Мария, с «я» на конце. Прекрасным отработанным каллиграфическим почерком она выписала свое полное имя. Сколько же времени это заняло! Она попыталась его сократить: Марилена, Марлена – уже лучше. Может быть, теперь подставить вместо последнего «а» немое французское «е»: Marlene? По-французски это будет звучать Марлен. Она написала еще раз: МАРЛЕН – МАРЛЕН ДИТРИХ. Да! Вот это в самую пору. То, что надо! Она прописала имя еще несколько раз и закрыла голубую тетрадку, очень довольная собой. Так в возрасте тринадцати лет она придумала себе имя МАРЛЕН.
1 февраля 1914
Вчера у меня была Отти Рауш. Думаю, она станет моей подругой. В школе, может быть, будут смеяться. Сегодня я была в настоящем кино. Шикарно!
Гуд-бай, милый Ред,
Лени
От Уральских гор до пышно-зеленых холмов Ирландии все и каждый чувствовали особое волшебство лета 1914 года. Пора была поистине золотая, редкостная. Каникулы все проводили на морском берегу и на горных курортах. В берлинских уличных кафе не переводились посетители – публика млела под мягким солнцем за стаканчиком прохладного рейнского вина или ледяного лимонада. В парках цвели акации, дети в белых матросках гоняли деревянные обручи, длинные синие ленты на их соломенных шляпах развевались на ветру. В знаменитых садах берлинского зоопарка английские няни устраивали парад своих отороченных кружевом питомцев в колясках на высоких колесах. Дамы с зонтиками и в узорном муслине прогуливали маленьких собачек. Молодые люди катали хорошеньких девушек на лодках по спокойным водам реки Шпрее и верили, что их ожидает блестящее будущее, неизменно красивая жизнь.
В городке под названием Сараево, на границе между Сербией и Австро-Венгерской империей, австрийский кронпринц Франц-Фердинанд, завершая официальный визит, подсадил свою жену Софию в открытый автомобиль, сел рядом и приказал кортежу трогаться. Заиграл оркестр. Королевская машина медленно двигалась по нарядной улице. Стайка белых голубей кружила в ясном синем небе, как хлопья нечаянного снега.
Вдруг на мостовой метнулась тень. Некто вскочил на подножку двигающейся машины и выстрелил два раза.
История отметит, что в 11:15 прекрасным летним утром 28 июня 1914 года одним-единственным актом политического убийства целое поколение молодых людей было обречено на смерть.
Пока народы Европы по инерции наслаждались летним отдыхом, правительства уже решали их судьбу. 28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Цепная реакция пошла по всем альянсам и связям, известным и скрытым. Германия объявила войну России; Германия объявила войну Франции; Британия объявила войну Германии; Сербия объявила войну Германии; Франция объявила войну Австро-Венгрии; Британия объявила войну Австро-Венгрии; Япония объявила войну Германии; Австрия объявила войну Японии; Австро-Венгрия объявила войну Бельгии; Россия объявила войну Турции; Франция и Британия объявили войну Турции. Позже Италия объявит войну Германии, Турции и Австро-Венгрии. И так далее, и так далее. Дойдет черед и до Соединенных Штатов. Первая мировая война началась.