Работая в этой организации, Иван Александрович ещё в 1929 году заявил о намерениях перейти работать «на производство». Он был неплохим специалистом, его довольно высоко ценили, и начальство пообещало оказать содействие в поступлении сына Евгения в вуз. Пришло время выполнить обещание, тем более что Иван Александрович прошёл чистку советского аппарата и ему было вынесено определение: «Оставлен на работе». После писем отца в ЛОСНХ с напоминанием о взаимных обязательствах Евгений получил уведомление: «Вам надлежит явиться в Институт 24 сентября от 12-5 ч. В приёмную комиссию».
Так Евгений стал студентом факультета производственного машиностроения Ленинградского машиностроительного института.
Началась обычная студенческая жизнь самого молодого студента на курсе (ему только что исполнилось 17 лет).
К тому времени Евгений владел тремя иностранными языками и чаще других сдавал за всех однокурсников принятую тогда систему групповых зачётов, известную под названием «лабораторно-бригадного метода», когда лабораторные работы и зачёты сдавали «бригадой». Из бригады (3–4 человека) отвечал кто-нибудь один. Другие только поддакивали или вообще молчали. Зачёт получала вся бригада.
После рождения детей Валерия буквально провалилась в материнскую роль, полностью растворилась в общении «мать и дети». Иван начал испытывать эмоциональный дискомфорт, он оказался вытесненным на периферию семейной жизни. Может быть, поэтому он начал искать утешение на стороне и… нашёл.
Посчитав, что он сделал для устройства детей всё что смог, и теперь они могут обойтись без него, Иван Александрович ушёл из семьи в 1932 году, как раз в 25-ю годовщину со дня венчания с Валерией, или, по народным приметам, в канун «серебряной свадьбы».
И Евгений, и Нина тяжело переживали уход отца. Что уже тут говорить о чувствах Валерии Александровны…
Евгений недоумевал: как можно было оставить мать, такую нежную, такую любящую…
Беседуя с Евгением после окончательного решения об уходе из семьи, отец проговорил:
– Любовь – штука жестокая, она никогда и ничего не учитывает…
Помолчал и добавил:
– Каждая любовь имеет свой срок. Повзрослеешь, сын, узнаешь…
Но сын не понимал и не принимал эту философию.
Валерия Александровна восприняла уход мужа стойко. Она не плакала, не устраивала сцен.
Хотя последнее время догадывалась, что Иван с ней неискренен. Он часто допоздна задерживался на работе, иногда не приходил ночевать, от него пахло чужими духами.
Расставаясь с мужем, Валерия Александровна только и смогла проговорить:
– Учти – ты уходишь навсегда. Порог этого дома ты не переступишь больше никогда.
В свои 37 лет она до конца жизни оставалась «соломенной вдовой».
В это непростое для семьи время Валерия Александровна стала не только другом и советчиком детей, но и надёжной поддержкой и опорой по жизни. Евгений и мать были как две капли похожи друг на друга: один и тот же овал лица, разрез чёрных пронзительных глаз, очертания губ, немного удлинённый нос. Тёплые и доверительные отношения с самым дорогим и близким человеком – матерью – Евгений сохранил на всю жизнь.
С уходом отца разговоры и даже упоминания о нём в семье не велись, как будто его не было совсем. Не пытаясь преодолеть табу на посещение семьи, Иван помогал и детям, и Валерии материально и морально.
И только через десять лет после ухода из семьи Иван Александрович покается перед родными, написав в блокадном Ленинграде перед самой смертью в феврале 1942 года исповедь-завещание. Он скончался от голода, в полном сознании, брошенный второй семьёй. К тому времени ему было, как и Валерии Александровне, шестьдесят лет.
Негнувшимися пальцами, делая перерыв после каждого вымученного слова, Иван Александрович писал:
«Завещание
Лере, Нине и Жене
Передать кому-нибудь из них в случае моей смерти. Мои милые любимые Лера, Нина, Женя, умираю – слёг от голода. Я не буду рассказывать, что пришлось пережить в эти месяцы в Ленинграде… И вот умирая, я последние мои мысли, последние проблески сознания обращены к вам троим и только к вам. Я вспоминаю только хорошее в нашей жизни, а оно было. Я люблю вас – тебя, Лерочка, как жену и друга, Женю и Нину – как детей – друзей. Простите меня за то, что являюсь с моей стороны злом, я всё-таки всегда стремился к вашему благу. Я много сделал ошибок и расплатился за них жизнью. К сожалению, наши понятия о чести, о справедливости разошлись и развели нас друг от друга.
Но сейчас – повторяю – сердце всё отметает и стремится к вам и только к вам, и стремится бескорыстно, ибо письмо будет вручено вам только после смерти. Пусть судьба принесёт счастливый конец жизни и тебе, Лерочка, среди детей и внуков (я их теперь уже не увижу больше!), а вам, мои дети, счастливую вторую половину жизни.
Не мстите людям, которых вы считаете причиной ухода моего.
Целую, крепко обнимаю.
Лерочка, любимая – последний вздох будет о тебе – прости, я сделал ошибку, уйдя от тебя.
Ваня».
Сосед по лестничной клетке в доме Ивана Богданова А.А. Лацинский отправит это письмо дочери Нине из блокадного Ленинграда.
А Евгений получил его только через несколько лет.
В течение всей учебы в институте студент Евгений Богданов получал только отличные оценки. Он был довольно общительный, часто становился душой студенческих компаний, которые собирались на квартире Богдановых, где их радушно принимала Валерия Александровна.
Среди друзей Евгения «числилась» Шура Шурыгина, комсорг курса, и Георгий Кульпин, которого все звали Жора. На студенческих посиделках Евгений лихо отплясывал чечётку, великолепно исполнял фортепианные пьесы – в общем, был заводилой. Иногда он рассказывал анекдоты, некоторые из них были на грани фола по отношению к политической система СССР.
Частенько они весело распевали студенческие песни, одна из которых оказалась для Евгения пророческой:
Евгений не замечал злобных взглядов Жоры, который тут же отводил глаза в сторону, когда их взгляды встречались. А Жора завидовал лютой завистью. И успехам Евгения в учёбе, и к тому зарождавшемуся чувству симпатии Евгения и Шуры. Однажды компания засиделась до позднего вечера, Евгений вызвался проводить Шуру, а за ними увязался и Жора.
В одной из тёмных проходных арок Жора отвлёк внимание Евгения. Шура в одиночестве прошла метров сто. Неожиданно из темноты её окружили четверо. Женя кинулся на выручку, а Жора трусливо спрятался в какой-то нише.
– Эй, ребята, – попробовал Евгений защитить Шуру, но услышал в ответ:
– Вали отсюда, пока цел.
Тут же в лицо ему нацелился здоровенный кулак. Евгений увернулся, а парень улёгся на асфальт. Тот же самое случилось с его подельниками. Четвёртый, стоявший на стрёме, дал стрекача. В ту же минуту на место происшествия подоспели милиционеры. Всех доставили в отделение, составили протокол. Жоры нигде не было… Знал бы Евгений, чем ему обернётся этот привод в милицию…
Шура Шурыгина закончила постирушки, замочила белую кофточку в таз и пошла с ним в свою комнату. Поставив тазик на табуретку у стены, Шура расправила плечи, выгнула поясницу и пропела слова модной песенки:
– А ну-ка, девушки! А ну, красавицы…
За окном стояла характерная для Ленинграда весенняя погода. Наступал период белых ночей, и, несмотря на вечернее время, на улице было светло как днём. Ситцевый халатик едва прикрывал Шурины коленки и ненавязчиво подчёркивал изгибы девичьей фигуры. Шура крутанулась перед настенным зеркалом, разглядывая себя со всех сторон, и вдруг услышала, как кто-то вошёл в комнату и закрыл дверь на ключ. Замок угрожающе щёлкнул, Шура повернулась к двери и увидела, как к ней медленно направляется Жора Кульпин. Шура заметила нехороший блеск в его глазах и даже дорожку слюны в уголке губ.
Шура попыталась остановить его, спросив каким-то осипшим голосом:
– Ты что, с ума сошёл, Жорик? А?
Но Жора продолжал молча наступать. Шура облокотилась руками на стенку и неожиданно нащупала таз с замоченной кофточкой. Резко развернувшись, Шура схватила тазик и окатила содержимым опешившего от неожиданности Жору. Пока тот приходил в себя, Шура бросилась к двери, повернула ключ и выскочила в коридор.
Шура перевела дух, нервно рассмеялась и влетела в первую попавшуюся дверь, из-за которой слышались голоса студенток.
После этого случая Жора увязывался за Шурой и униженно просил не рассказывать никому, что случилось. Он оправдывался, что хотел только её поцеловать, а дверь закрыл, чтобы никто не помешал. Шура только фыркала в ответ. Ей и самой было стыдно это вспоминать.
Однажды гурьба студентов выпускного курса двигалась по коридору, шутя, подталкивая друг друга. На минутку остановились у бюста Сталина.
Жора незаметно толкнул бюст, тот слетел с постамента и разбился вдребезги. Кто-то воскликнул:
– Так ему и надо!
Студенты бросились врассыпную.
Жора удовлетворительно и чуть ли не вслух подумал:
«Ну всё. Спёкся, голубчик!»
В тот же вечер Жора отнёс в местное отделение НКВД донос на Евгения, который считал его своим другом.
Приговор
В истории России XX века политические репрессии[12] 30-х годов прошлого века занимают особое место. В народе их называли сталинскими. Об этих событиях рассуждали и рассуждают до сих пор многие историки. Однако до настоящего времени они так и не пришли к единому мнению относительно исторической подоплёки этих репрессии. В СССР репрессии проводились в 1927–1953 годах.
В эти же годы расцвела система массового доносительства, поощряемая властью. Писал сосед на соседа в коммунальной квартире, рассчитывая в случае его ареста занять освободившееся помещение, писали карьеристы на сослуживцев, стремясь получить освободившееся место, писали просто по злобе или же из зависти…
Известный писатель Сергей Довлатов, сам хлебнувший горечь лагерей, писал: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И всё же. Я хочу спросить: кто написал четыре миллиона доносов?»[13]
На полученные от добровольных помощников сведения о «врагах народа» карательные органы реагировали мгновенно.
Ночью во дворе раздавался скрип тормозов. По окнам дома скользили огни горящих фар. Хлопали дверцы автомобиля. Из чёрной машины выходили энкавэдэшники. У жильцов дома замирали сердца: «К кому?»
Служебный автомобиль, который в народе окрестили «чёрным вороном» предназначался для перевозки арестованных.
Как тут не вспомнить слова из песни: «…Чёрный ворон, чёрный ворон, что ты вьёшься над моею головой?»
И чёрный ворон, кружащий над головой, и появление «чёрного ворона» у подъезда дома предвещали беду.
Служебный автомобиль НКВД марки «ГАЗ М1», или просто эмка, имел помимо названия «чёрный ворон» ещё одно, редко встречающееся название «чёрная маруся». В стихах поэтессы Анны Ахматовой «Реквием» есть такие строки:
В 30-е годы старую русскую поговорку «Доносчику первый кнут» сменила другая: «Лучше стучать, чем перестукиваться».
Историки подсчитали, что более 90 % арестов были инициированы доносами «снизу».
Ночью 16 декабря 1934 года «чёрный ворон» остановился у подъезда дома, где проживали Богдановы. Раздался властный стук в дверь. Чекисты вошли в дом. Старший из них спросил:
– Евгений Иванович Богданов здесь проживает?
– Да, здесь, – ответила почувствовавшая беду Валерия Александровна.
Чекист протянул бумагу:
– Ордер на обыск. Юноша, станьте к стене.
При обыске в столе были найдены пистолет «Велодог», привезённый Валерией Александровной из Владивостока. И американский журнал, в котором бдительные чекисты обнаружили карикатуру на Сталина.
– Собирайтесь, Богданов. Поедете с нами.
– Но за что и почему? – только и смогла вымолвить Валерия Александровна. – Он же ни в чём не виноват…
– Не беспокойтесь, мамаша. Безвинных у нас не сажают. Разберёмся, – заверил чекист, который предъявлял ордер и руководил обыском.
Евгения привезли в ДПЗ (дом предварительного заключения) на Шпалерной улице. Конвоир втолкнул его в камеру, до отказа забитую людьми.
У Евгения в голове промелькнуло где-то прочитанное:
«Минута, когда заключённый увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был – получил ли воспитание или погружён во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиняемый. Вид этих стен, гробовое молчание – смущает и поражает ужасом. Если заключённый энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закалён, то он сопротивляется…»
– Идите сюда, – подозвал его седоватый человек интеллигентного вида. – Вы по какой статье обвиняетесь? – спросил он.
– Да я ничего не знаю. Просто обыскали квартиру, засунули в автомобиль, и вот я здесь.
– Значит, кто-то настрочил на вас донос, – заверил Евгения спрашивающий.
– Да кому я нужен, – недоумевал Евгений.
– Поищите среди своих друзей, – посоветовали ему.
За неделю до первого вызова на допрос сидельцы, как могли, образовали Евгения.
«Главное, отрицайте все обвинения», – говорили они ему. А чтобы выжить, помните некоторые истины: никогда никого и ничего не бойтесь; никогда никого и ничего не просите; никогда никому не рассказывайте о себе; никогда никому не верьте.
Наконец Евгения вызвали на допрос.
За день до этого следователь допрашивал Шуру Шурыгину.
Сначала она отвечала на ничего не значащие вопросы. Потом следователь заявил:
– А сейчас напиши о том, как Богданов сотрудничал с иностранными разведками, как занимался подрывной деятельностью, как стал врагом народа…
– Да ничего такого не было. Он был прекрасно успевающим студентом. А когда собирались у него дома, он играл на пианино. Никаких разговоров, порочащих советскую власть, он не вёл.
Следователь потемнел лицом, ударил кулаком по столу, так что чернильница-непроливайка подпрыгнула и едва не опрокинулась.
Шура вся сжалась.
– Вот что, курва. Или напишешь всё, что тебе продиктуют, или пойдёшь по этапу за связь с врагом народа, – очень медленно проговорил следователь.
– Да как вы смеете, – пискнула Шура.
– Смею, смею, да ещё как смею, – издевательски произнёс следователь.
– Бери ручку, пиши, – приказал он.
Шура, глотая слёзы, писала под диктовку следователя:
«За время пребывания в группе обнаружил себя: 1) антисоветски настроенным, 2) имеет связь с фашистским элементом в Германии, 3) враждебно относится к мероприятиям, проводимым парторганизацией, 4) сеет явно враждебные настроения среди преподавательского состава и наиболее активных т.т. из группы, 5) на квартире часто собирается антисоветский элемент и ведутся оживлённые антисоветские разговоры по адресу наших вождей (т. Сталина), 6) участник совместно с Майденом, Юзеком в вопросе саботажа новой специальности и группирования внутри группы, около себя, наиболее реакционно настроенной части группы. Недостоин звания советского инженера как явно подозрительная личность».