Я был в полном неконтакте с окружающими и самим собой. Я не видел людей такими, какими они являлись, и не понимал, что делаю всё, чтобы столь необходимый мне контакт не состоялся.
После того, как я отпугнул всех, кого хотел привлечь, я с ужасом понял, что вопросы духа здесь мало кого интересуют. Я вновь оказался одиноким и непонятым. Достижение гармонии с миром откладывалось на неопределённое время.
Но зато теперь у меня был друг – такой же интеллектуал, как и я. Правда, в голове у него водилось меньше слов, чем у меня; и амбиции его были меньше, чем мои. Поэтому я обрушивал на него потоки мыслей, учил и просвещал.
В это время я окончательно уверился в своей гениальности. Меня посещали чудные и блестящие идеи. Поскольку размышление всегда опережало мое чтение, я часто и не подозревал, что эти идеи уже высказаны другими философами. Но если это и обнаруживалось, то лишь ободряло меня – я могу прийти к тем же выводам, что и великий философ! Я писал трактаты о мироздании, Боге, добре и зле, и, конечно, о человеке. Толстой и Достоевский были моими кумирами. Я воображал себя то Пьером Безуховым, то Родионом Раскольниковым. Я готовился открыть человечеству Добро и Истину. И тогда все те, кто пренебрегал мной – учителя, одноклассники, девушки, отвергнувшие мою любовь – поймут, как много они потеряли. Я готовился к реваншу – мир будет покорён моими философскими трудами.
Конечно, иногда мне встречались люди более талантливые, чем я. Они подсмеивались над моими претензиями и демонстрировали более глубокие знания. Ведь по большому счёту я был невежествен. Я и сейчас невежествен, и мои тексты – чудовищное смешение глубины, изощрённости и вместе с тем грубости мысли. Иногда мне кажется, что даже на самых лучших моих работах, работах, которые вполне достойны того, чтобы их прочитали, лежит печать ущемлёности. Но я больше не стесняюсь этого. Тогда же такие встречи были для меня трагедией.
Я помню абитуриента, которого звали Андрей. Он был образованней и старше меня. У него было то, чего никогда не было у меня – элитарное воспитание. А главное, я был уверен, что он нравится девушке, в которую я был влюблён, влюблен, как всегда, без взаимности. Отчаяние было моим уделом. Я восклицал подобно пушкинскому Сальери: «Господи! Ну почему ты даровал ему лучшие способности, лучшее воспитание, чем мне?! Ведь он не любит Истину так, как люблю её я!» Но и тогда у меня была надежда, что мой разум всё же изощреннее, а, значит, будущее принадлежит мне, а не ему. И было очень обидно видеть, что ОНА не замечает этого.
Кстати, о НЕЙ.
Возможно, я был бы счастлив своими надеждами, но существование моё опять отравила несчастная любовь. Она училась вместе со мной на подготовительных курсах. Её звали Влада. И внешне она чем-то напоминала мне мою прежнюю возлюбленную.
Эта девушка оставила в моей жизни неизгладимый след. Я и сейчас иногда с грустью вспоминаю о ней. Любовь – то мучительное, но в месте с тем, и животворящее чувство, которое я утерял и больше не могу обрести. Теперь я свободен от этих мук, но, похоже, свободен и от ощущения полноты жизни.
Если бы я верил в сверхъестественное, то сказал бы, что свела меня с Владой сама судьба. Дело в том, что, устраиваясь работать курьером, я ошибся в отделе кадров дверью. Вместо того чтобы зайти в отдел, ведающий персоналом факультетов, я зашёл в отдел технических служб. На моё заявление, что я хочу работать на философском факультете, мне ответили, что там уже все места заняты и записали курьером управления инженерной эксплуатации. Философский факультет же, по их словам, вообще не имел должности курьера. Каково же было моё удивление, когда на университетском почтамте я услышал, как одну из присутствующих девушек назвали курьером философского факультета. Полный любопытства и понимания, что меня обманули в отделе кадров, я догнал её и познакомился. В первые мгновения её голос и лицо буквально оттолкнули меня. Я ещё посмеялся про себя: «Ты мечтаешь о девушке с просветлённым духом, а сам шарахаешься от внешности!» Нет, она не была красива, если исходить из общепринятых вкусов. Я неоднократно слышал удивлённые восклицания моих знакомых, когда говорил о своей любви к ней. Но всё же она была прекрасна.
Я давно подозреваю, что у меня весьма специфический вкус. В шутку я говорю друзьям, что рожден в утешение «некрасивым» девушкам.
В тот раз мы обменялись всего лишь несколькими словами, но вечером я в подробности описал эту встречу в дневнике – странное предчувствие было у меня.
Через неделю, придя на первое собрание слушателей подготовительных курсов, первой, кого я увидел там, была Влада. Более того, мы оказались в одной группе. Я уже желал этого и был рад.
В довершении всего, оказалось, что живём мы в одном районе и едем на работу по одному маршруту. Казалось, судьба намерено подталкивает меня к ней. Мы познакомились, и я влюбился.
Вроде бы, она симпатизировала мне, но я сам погубил то немногое, что у меня было. Либо я пытался говорить с ней о философии, либо просто, молча преследовал ее, стараясь оказываться в тех местах, где должна быть она. При таких появлениях я делал вид, что не заметил её. Я принимал академическую позу и слишком громко заговаривал с кем-нибудь из присутствующих, стараясь продемонстрировать ум и остроумие, либо же изображал «байроновскую» личность – хмурился и молчал. Но, не смотря на все мои «выкобенивания», акции мои падали неудержимо. И чем меньше надежд на взаимность у меня оставалось, тем сильнее я загорался страстью.
Забавно, но в своих неустанных преследованиях Влады, я даже создал свою «мистическую систему встреч». За отсутствием каких-либо отношений, встречи с Владой были единственным топливом для моей любви. Они были очень важны и дороги для меня. Всякий раз, когда попытки встретить ее оказывались безрезультатными, я вспоминал, что, наоборот, следует отказаться от намерения встретить ее и заняться своими делами – тогда встреча становилась почти неизбежной. Опыт, казалось, оправдывал эту методу.
Все мои дневники того времени заполнены этим именем, описанием встреч и разговоров с ней. Разговоров случайных и коротких, как вздох умирающего. Но каждое слово или взгляд, подаренные мне, были драгоценны. И я спешил в подробностях перенести их на бумагу дневника, чтобы вновь пережить эти чудные мгновения. Больше всего, я размышлял о том, как она относится ко мне. Это удивительно! Теперь, когда я читаю эти записи, я ясно вижу сотни указаний на ее равнодушие ко мне, на ее отторжение и даже раздражение. Я старательно фиксировал все детали, но отказывался принять их очевидность. Я ничего не видел и ничего не понимал. Самый очевиднейший знак представлялся мне сомнительным, и я плодил вокруг него тучи умозрений. Так агонизировала моя надежда.
Когда я все же понял, что потерял её, то отчаяние толкнуло меня на решительные действия. Я признался в любви. Влада была возмущена: «Ты не имеешь права даже на мою дружбу, а осмеливаешься претендовать на нечто еще большее – на мою любовь!»
Господи, что я только не делал, чтобы подавить свою страсть! Я ругал себя, стыдил, сознательно совершал бестактные поступки в отношении Влады, в расчете сжечь мосты и не иметь более возможности подойти к ней. Я даже пытался ходить без очков, чтобы просто не видеть ее. Но все усилия были напрасны! Раз, после очередной встречи, мучимый отчаянием и ревностью, я вздумал привести себя в равновесие едой. Я достиг успеха в этом, но чуть не получил несварение желудка.
ПОЧЕМУ? Этот вопрос не давал мне покоя. ПОЧЕМУ? Ведь теоретически нет никаких препятствий тому, чтобы Влада ответила мне взаимностью. Ведь я мог оказаться абсолютно в ее вкусе. Статистическая случайность! Мне выпал несчастливый билет. Чистая статистика, но эта статистика раздавила меня. Если бы я верил в Бога, то я мог бы возроптать на него. Я мог бы проклясть его! У меня был бы виновник моего несчастья! Если бы я верил в реинкарнацию, я мог бы корить себя за прошлые грехи и надеяться на встречу с НЕЙ в следующей жизни, ибо говорят же, что такие связи – кармические. Но я верил в механику бездушной материальной вселенной. Кому мне было слать проклятия? На кого сетовать? На что надеяться?
Ни внешностью, ни умом я не прельстил её. В уме своём я не сомневался. А внешность? Многие говорили мне, что я интересный мужчина. Но реальность заставляла меня думать об обратном. Многие девушки охотно заговаривали со мной, но через некоторое время опрометью сбегали от меня. Иногда я подходил к зеркалу и в замешательстве спрашивал себя: «Что им ещё нужно?»
Так что же им было нужно? Во всяком случае, не то, что было у меня. Да, у меня были неплохие внешние данные, хотя, сейчас я понимаю, что изрядно уродовал их. Я носил очки и страшно стеснялся этого. Чтобы хоть как-то нейтрализовать «очковость», я отпустил усы и бакенбарды – зрелище было изрядное! Семнадцатилетний юноша с усами и бакенбардами – это забавно.
Да, внешность – не главное. Главное – я сейчас скажу банальность, – это не внешность, а личность. Личность не в моралистическом смысле, и даже не в романтическом. Я был романтиком, идеалистом и моралистом, но это не привлекало женщин. Наоборот, отпугивало! Не стоит верить им, что для них – главное, именно, это. Нет, сами женщины совершенно искренни в этом своём убеждении. Но они обманывают сами себя, бездумно воспроизводя шаблоны нашей культуры. В качестве циника я оказался более популярным, чем в качестве романтика и идеалиста, и сейчас с жалостью наблюдаю знакомых романтиков, стоящих с понурым видом на обочине жизни. И сколько раз я наблюдал, как добродетельные и духовные женщины увлекались мерзавцами! Они забывали о своих идеалах. Они оправдывали их проделки. Они рассказывали себе сказки о том, какая святая миссия выпала на их долю. А все дело было лишь в том, что избранники отлично отвечали их бессознательным потребностям. Они чувствовали в своих избранниках силу и уверенность в себе. Я давно понял, что руководит человеком не столько культура, сколько его бессознательное. Слова же, разум и мораль – сказки рассказанные самому себе и другим на ночь.
Женщина хочет любви к себе, преклонения и служения – это даёт ей чувство безопасности, приглушает страх перед мужчиной – одно из доминирующих чувств женщины. И все это им дают романтики. Но, в действительности, жаждет она в мужчине другого – силы и власти (необязательно в буквальном смысле слова). И здесь романтик неуместен, как неуместен импотент на ложе любви.
Хотя, конечно, существует масса исключений. Всегда, когда мы говорим о человеческой реальности, мы можем говорить лишь о тенденции, но никогда о законе.
Ни морализм и ни романтизм и, тем более, ни идеализм отталкивали от меня женщин. Всё значительно сложнее.
Во мне не было того, что привлекает женщину. Я был патологически неуверен в себе. А, кроме того, я был сумасшедшим: странно одевался, странно себя вёл и странно говорил. Говорил, чтобы скрыть свой страх перед другим человеком и, особенно, перед женщиной. Говорил, не слыша других – я даже не смотрел на них. А как это не парадоксально – слышать другого мы можем, только видя его.
Я был болен и мои морализм, романтизм и идеализм – а именно так чаще всего и бывает – были лишь следствием этой болезни, лишь ее внешними симптомами и, одновременно, попыткой оправдать болезнь, выставить её перед другими и самим собой отменным здоровьем.
Женщина всегда чувствует наличие душевной болезни. Некоторых она привлекает, но большинство отталкивает. Видно, у меня была очень отталкивающая болезнь – до моих двадцати лет на меня не польстилась ни одна женщина.
Умом я полностью признаю справедливость этого пренебрежения, но в сердце у меня до сих пор кипит жгучая обида. Когда очередная моя любовница обжигается о мое равнодушие и невнимание, о мою «бесчувственность», я иной раз говорю себе: «Где же ты была, когда я был способен и на любовь, и на чувствительность, и на нежность? Тогда я не был нужен никому! Я стоял с понурым видом на обочине жизни, как сейчас стоят знакомые мне романтики и идеалисты. Они тоже никому не нужны. Ведь, как правило, то, что вы – женщины – так превозносите, то, что вы почерпнули у безумных поэтов, можно обнаружить лишь в сточной канаве экзистенциальной болезни – редко здоровый мужчина являет эти качества!»
С грустью я вижу, как слепы иной раз оказываются женщины. Они увлекаются яркими фигурами и равнодушно проходят мимо тех, кто мог бы составить счастье их жизни. Я не имею в виду себя – уж кто, кто, но только не я могу составить счастье женщины. Но как часто я был свидетелем того, как галантный мужчина отходил от женщины, соблазнившейся им, и тут же цинично обсуждал ее. Она прельстилась его уверенностью в себе, его остроумием и силой, и не заметила полного отсутствия чувств, либо простила ему это. А рядом с ней стоит отвергнутый скромник, полный любви и обожания.
Однажды в университете я приметил девушку, вид которой глубоко взволновал мое сердце. Это было время, когда я уже подался в циники и мог с легкостью ловить очередную жертву своей похоти. Мне тем более легко удавалось это, поскольку я не сильно дорожил добычей: попалась – хорошо, нет – тоже неплохо. Здесь же я волновался, ибо успех был нужен мне. Наконец, я решился подойти, но с испугу не нашел ничего лучшего, как промямлить: «Девушка, извините, я хотел бы с вами познакомиться» Она же, почти не глядя, ответила, что зато она не хочет со мной знакомиться. Потрясенный отказом, я воскликнул: «Не хочете!» – «Не «не хочете», а «не хотите»» – пренебрежительно поправила она меня и гордо удалилась.
Я не знаю всех ее обстоятельств, но могу допустить, что она была свободной, и я не был отвратителен ей, и что дело было погублено моей мнимой глупостью и неловкостью, которые могли означать лишь одно – неуверенность в себе. Я могу это допустить, ибо часто был свидетелем подобных ситуаций. Но, допустив это, я прихожу к выводу, что именно мое чувство к ней оказалось причиной отказа, поскольку именно из-за него я так сильно волновался и был неловок.
Кто знает, может быть, именно в это время она грезила о любви, большой и светлой, и, быть может, эта любовь и предстала перед ней в моей неказистой попытке познакомиться. Услышав мое «не хочете», она должна была бы остановиться, обратить внимание, ибо это «не хочете» дорогого стоит. Оно – верный признак подлинного чувства. Но нет, она упорхнула. Упорхнула с тем, чтобы завтра обгореть в филологически безупречном пламени ловкого плейбоя.
Это всего лишь реконструкция, но реконструкция обоснованная моим опытом и наблюдениями. Отталкивая, пресытившись, очередную влюбленную, я иной раз утешаю себя мыслью, что, наверное, и она не раз «убила» холодом отказа влюбленного в нее мужчину.
Но впрочем, вернусь к прерванному повествованию.
Дивная, божественная Влада! Как я был влюблен в нее! Она была прекрасна, она была умна. Много позже, когда я уже смирил свою страсть, мне удалось просто, по-человечески пообщаться с ней. Два дня я сопровождал ее в различных деловых поездках – она вышла замуж и уезжала навсегда в Германию. То ли я уже не являл опасности для нее, то ли она решила таким образом проститься с человеком, так долго ее любившим (женщина не может не оценить столь устойчивое чувство). Как бы то ни было, она позволила мне сопровождать ее. Из этого общения я вынес убеждение, что Влада – очень интересный человек и, кто знает, может быть, при других, при очень других обстоятельствах, она могла бы стать моим хорошим другом. Мы мирно попрощались. С тех пор я больше не видел ее, и вряд ли увижу.
Я сам погубил дело своей любви. Нелепостью и бестактностью поведения я всякий раз отталкивал ее, разрушая те мизерные шансы, что были у меня. Очень скоро она стала избегать меня и прервала всякие отношения со мной. Восемь лет я поджаривался на раскаленной сковороде безответной любви! При моем экзистенциальном безумии это было очень опасное испытание.
С трудом я вытравил чувство к Владе. Я действовал как мясник, вырезая из собственной души несчастную любовь. Сначала это плохо получалось. Но восемь лет – это большой срок, за это время можно достаточно удачно отрезать часть своей души. Я даже точно могу указать момент моей победы над самим собой. Эта «победа» ознаменовалась очень символичным сном.