В Казанской дух[овной] академии, в комнате, отведённой студентам для приема гостей, все стены были увешаны фотографиями с выпускников академии. Это был своеобразный пантеон академии. На одной из карточек можно было видеть Т. П. Да, вид у него был очень неважный: вид сильно потрёпанного молодого человека. Вид его чем-то напоминал изображение на картинках Карла XII в момент Полтавской битвы, как он описан у А. С. Пушкина: «в качалке бледен, неподвижим».301 Общипанный гусь! В чём же было падение тогда Т. П., то, что он в своих рассказах семинаристам изображал как уход «в сторону далече»? Среди студентов академии были, конечно, служители Бахуса; были и посетители «песков» с разнообразным выбором красавиц; были «германы» – картёжники, но это были незаметные единицы. Мог ли среди них оказаться Т. П.? Мог! Но не это определяло физиономию академии. Как семинарии, так ещё в большой степени академии были в то время, конгломератом разного типа людей, начиная от определившихся уже монахов, их приспешников – монашествующих, людей беспринципных, «отбывающих» академию и, наконец, богоборцев – Иванов Карамазовых. Организованнее всех были монахи и монашествующие. Они устраивали религиозные собрания с докладами на богословские темы. У них была, так называемая, «Нитрийская пустыня», комната, где они «откладывали поклоны». Они вели беседы, произносили проповеди для верующих в различных церквах города. Всё это происходило в духе официального православия, где действовала полновластно традиция. Всё это могло удовлетворять людей с неглубокими идейными запросами. Главное же – всё это было далеко от окружающей жизни, а, следовательно, строилось «на песце».
В этих кругах – монахов и монашествующих – была ещё одна гадкая черта: культивировалось презрительное отношение к женской половине человеческого рода. … Как это ни странно, но в рядах сих поборников благочестия царил отвратительный цинизм. … Т. П., несомненно, вкусил сего «плода», т. е. общения с этими академическими кругами, но натура его была ищущей и много глубже, чем у прочих. Все академические науки, сугубо схоластические, ни ему, ни кому другому не могли ничего дать «для души». В сущности, живая душа студента академии оставалась tabula rasa302, на которой каждый из них мог писать и писал то, что ему подсказывала окружающая обстановка, та среда, в которую он сам «себя поставил». «Взыскующий града [Господня]» студент академии был подготовлен под влиянием жизни шатнуться по любому направлению её. В таком положении оказался и Т. П.: он подготовлен был совершить над собой самое рискованное salto mortale303 под влиянием жизненной обстановки и не потому, что он являлся неким флюгером, поворачивающимся по ветру, а потому, что он был способным совершенно серьёзно и честно переосмыслить свою жизнь и перестроить её по-новому убеждению, искренне, без всяких побочных мотивов. Та форма, в которой Т. П. был в описанный период, была отрыжкой академии так же, как последышами академической обстановки того времени были прославившиеся в то время Гапон304, иеромонах Илиодор305 и пр. По другому пути пошёл Г. С. Петров.
Что могла дать Т. П. та обстановка, в которой он оказался в семинарии? Он оказался как-бы на отшибе уже по одному тому, что он был единственным человеком в священном сане. Кроме того, как указано было выше, в педагогическом коллективе по существу был разброд. Что представляли из себя семинаристы, которые были объектом его воспитания? Среди них была, как и у «академиков», полная пестрота идейных течений, преимущественно же были те, которые «отбывали» своё пребывание в богословских классах по инерции и совсем не думали посвятить себя служению церкви. Для них годы революции не прошли бесследно. Властителями дум их в эти годы были писатели: М. Горький, Леонид Андреев, Куприн и др. Все они зачитывались произведениями писателей, которые выходили в сборнике «Знание».306 Они дискутировали по поводу содержания этих рассказов. Они были частыми посетителями театра, через который они впитывали идеи «Анатэмы», «Чёрных воронов» и пр. драм.307 Только очень небольшая группа из них – 3-4 человека были в кружке Н. И. Знамировского, мечтали о священстве и зачитывались произведениями бытописателя духовенства – священника Гусева-Оренбургского.308 Такое же небольшое количество «прозелитов» группировалось и около Т. П. Они были, в сущности, соглядатаями, помогали «править» всенощные и молебны, и Т. П. для них был каким-то чудаком…, не больше.
[309]
[310]
Впоследствии, когда Т. П. был законоучителем в гимназии, то что могла дать ему эта «служба» для души, кроме ещё большего противоречия, того настроения, которое определяется словами – «ум с сердцем не в ладу». А он по натуре был ищущим человеком и в нём, в его душевном складе, потенциально уживались и протопоп Аввакум, и Иван Карамазов. Всё зависело от того, на кого из них толкнёт его направление жизни. Пока он находился в состоянии торможения под влиянием академии – в нём господствовал протопоп Аввакум, но жизнь разбудила в нём Ивана Карамазова, и он совершил salto mortale. И в том, и в другом случае он поступал в соответствии со своей натурой, так сказать, «не кривил душой», поступал честно, бескорыстно, убеждённо. Это была трагедия его души.311 Его осуждали за «измену», но судить и осуждать нужно было не личность только Т. П., то, что называется persona, а и обстановку, которая породила личность такого типа. Пётр трижды отрёкся от своего учителя прежде, чем пропел пет[ух], но он остался всё-таки апостолом, хотя, по его же предложению, распят был в Риме вниз головой. Не так же ли нужно отнестись и к Тихону Петровичу в оценке его жизненного пути, но без «распятия», конечно, памятуя гуманное изречение древних: «De mortuis aut bene, aut nihil».312
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 50-65 об.
О. Стефан Луканин*
О[тец] Стефан313 был нашим семинарским «духовником», т. е. священником семинарской церкви. К нему же мы ходили на исповедь. До этого он был миссионером и на этом поприще стяжал великую славу на всю Пермскую губернию. Он был уже в преклонном возрасте и, очевидно, поэтому и поступил служить в семинарскую церковь. Для о[тца] Стефана характерным было то, что он был выразителем и представителем того типа духовного лица, который складывался в 60-70 гг. прошлого столетия.314 Нигде это так ярко не проявлялось у него, как в сохранении особой манеры пения, которая уже утрачивалась в наше время. Нельзя забыть таких случаев, когда о[тец] Стефан во время всенощной в обычные, а не праздничные дни, когда и людей посторонних в церкви не было, выходил из алтаря к нам, на клирос и пел с нами «Покаяния…», «множества…», «На реках Вавилонских» и т. д. Мы уже утратили эту манеру пения, «древнего» пения, с особыми переливами, а он старался нас научить этому. Он становился в средину, между нами, и старался передать нам эти напевы. Теперь приходится так сожалеть, что не сохранилась прелесть этих напевов. Как хорошо, что теперь благодаря грамзаписи сохранились такие шедевры народного пения, которые передал Ф. И. Шаляпин, как «Ой ты, Ваня», или «Не велят Маше [за реченьку ходить]». А как бы хотелось, чтобы так же сохранились и церковные мотивы.
В отправлении богослужения о[тцом] Стефаном нам казалось, что много елейности; порой нам казалось, что это доходило, как говорят, до приторности. Но в этом, вероятно, опять-таки сказалось то, что мы уже отвыкли [от] того типа богослужения, который был раньше. Думается, что и [у] о[тца] Стефана сохранялась эта традиция под влиянием его миссионерской деятельности: соприкасаясь со старообрядцами, которые были хранителями «древлего» пения, он не мог не чувствовать его самобытной красоты.
Любил ли о[тец] Стефан семинарское пение? Да, он так восторгался, например, голосом Ивана Медведева, что называл его соловьём.
О[тец] Стефан был выразителем «истового» благочиния, благочиния, которое было в его природе, благочиния во всём: в церкви, в домашнем обиходе; в проповеди или в беседе. Вот почему он пользовался у всех авторитетом и любовью.
Когда он умер, то со смертью его чувствовалась утрата именно «духовника», пастыря.315 В нашей памяти сохранился момент провод, прощания со о[тцом] Стефаном, а именно – трогательное прощание с ним «грозы» семинаристов – В. А. Фаминского: мы видели его со склонённой у гроба головой в глубоком раздумье и печали. Для нас это было выражением глубокого признания заслуг о[тца] Стефана перед семинарией.316
8.IX.[19]60. 16 ч. 37 м. вр[емя] сверд[ловское]
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 66-67 об.
*В «свердловской коллекции» воспоминаний автора отсутствует.
Протодиакон «Маттафия»*
Одно время диаконом семинарской церкви был эконом семинарии Славнин.317 На смену ему пришёл б[ывший] протодиакон Матфей Попов.318 О[тец] протодиакон Матфей был богатырского сложения: высокого роста, с пышной копной мелких кудрей на голове. Так мы представляли, например, могучими Пересвета и Ослабю, направленных Сергием Радонежским на бой с татарами на Куликово поле. Каким образом Попов оказался в семинарии? Передавали, что положение о[тца] Матфея в качестве протодиакона при архиерее покачнулось ещё при епископе Петре. Рассказывали, будто бы о[тец] Матфей позволил себе выразиться непочтительно о Петре, назвав его Петрухой, что подслушал епископ. Так ли было, или не так, но протодиакон оказался в опале. Архиерей Пётр, как передавал нам старший брат, имел некоторые оригинальные выходы. Так, например, про него говорили, что он имел обыкновение утрами прогуливаться перед архиерейской церковью и проделывать некоторые физкультурные номера – размахивание руками. Это делалось на глазах семинаристов. Если это было так, то возможно, что были случаи фамильярного отношения к нему приближённых. В свете этого, можно принять за правду упомянутую выходку о[тца] Матфея. Была и другая версия объяснения, почему был отставлен от протодиаконства о[тец] Матфей – говорили, что его голос не удовлетворял уже требованию, предъявляемому к протодиакону. Так или не так, но о[тец] Матфей служил в семинарской церкви и был украшением богослужения. Он был ещё в полной силе и бодрости. Часто можно было его встречать шествующим в семинарию по направлению от Слудской церкви. У него была какая-то особенная походка: ступни ног у него смотрели в разные стороны.
В ряду всех наших учителей, воспитателей, служителей церкви, обслуживающих наш быт и всех, всех, с кем мы соприкасались, хочется добрым словом помянуть и о[тца] Матфея, которого любовно на библейский лад мы называли «Маттафия».
8.IX.[1960] 17 ч. 27 м. вр[емя] св[ердловское]
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 68-69.
*В «свердловской коллекции» воспоминаний автора отсутствует.
Обслуживающий персонал
Экономы*
Когда я учился в духовном училище и в семинарии, мне казалось, что экономами в них обязательно должны быть священнослужители, и позднее, работая в Белоруссии, был очень удивлен, что там на этих постах были светские люди. Когда же затем я стал обдумывать которое же из этих двух положений лучше, то пришел к выводу, что второе лучше и [неразборчиво – ред.] потому, что при первом сочетании – священный сан и эконом – как-то первый принижался за счёт второго. Что бы мы сказали, если бы пушкинский станционный смотритель оказался в священном сане, а ведь эконом где бы он ни был, в сущности, во многом по своему служебному положению сходен со станционным смотрителем: то подай, другое подай и обязательно срочно.
В семинарии, при поступлении нашем в неё, экономом был священник Алхутов319, но вскоре он ушел, и место его занял диакон Славнин. Его должность диакона была второстепенной. Он был сам, вероятно, изгнанником из семинарии, так как диакона чаще всего [были] таковыми. Он был ещё молодым, примерно 35-40 лет, кудрявый, что, вероятно, в своё время и покорило сердце его красавицы жены. Голос его был не большой. Квартира у него была под пятым классом на первом этаже и граничила с архивом.
Нам не приходилось непосредственно соприкасаться с экономом. Что касается вопросов питания, то разговор на эту тему осуществлялся через расписание меню обедов и ужинов, которое висело под иконой в столовой. Я не помню случая, чтобы у семинаристов были какие-либо столкновения непосредственно с экономом на почве питания или вообще на экономической почве. Бывали претензии по подготовке обедов, но они были очень редкими и направлены непосредственно в адрес повара – Кирилла Михайловича. После революции в столовой установлены были дежурства учеников, так что наблюдение за ходом подготовки обедов и ужинов лежало на семинаристах. Что касается меню, то нужно сказать, что питание было хорошим. В самом деле, если в скоромные дни на обед давалось два мясных блюда – суп, а на второе котлеты, или голубцы, или гуляли и т. д., а на третье – сладкое – кисель или оладьи с вареньем, то, что ещё надо? Соответственно с этим в постные дни давалась уха или солянка из осетровых голов, или лапша с белыми грибами, а на второе – жареная рыба, каша-запеканка, а на третье компот или оладьи, то, что ещё надо? Недаром же Александр Павлович Миролюбов назвал семинарию не столько воспитательным, сколько питательным учреждением.
Часто мы видели нашего эконома направляющимся в склад для отпуска продуктов повару или отправляющимся на маленькой сивой лошадке в город для покупки товаров. Главная линия заготовки осуществлялась подрядным способом, для чего назначались торги и заключались договоры на поставку муки, мяса, рыбы, чаю, сахару. Отдельно заключались договоры на поставку хлеба, булок к чаю, пирогов в праздничные дни с Шипиловским, на пошив одежды с портным Тановым, на поставку обуви с магазином Добрина. Летом производился ремонт. Когда мы возвращались после летних каникул, в здании пахло краской, мебель была отремонтирована. Ближе к осени заготовлялись различные продукты из овощей, дрова. Всё это лежало на плечах эконома. Часто зимой мы видели его с кипами счетов направляющимся в ректорский кабинет. И нам, признаться, немножко было жаль эконома: был он какой-то с мягким характером, ссутулившийся, немного заикался, а являлся к человеку деспо-[…]320
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 70-71 об.
*В «свердловской коллекции» воспоминаний автора отсутствует.
Эскулап [(семинарский фельдшер)]
Это было прозвище семинарского фельдшера – Вениамина Ивановича Селиванова.321 Легко догадаться, что оно заимствовано было из греко-латинской мифологии. Раз появившись, оно так и переходило из поколения к поколению и так крепко вошло в привычку, что казалось неотделимо от носителя его. Мы застали Вениамина Ивановича уже белым как лунь. Низкого роста, коренастый, со своеобразным круглым лицом и широким носом, в широченных брюках и просторной визитке он производил такое впечатление, что казалось, что таким именно и должно представлять Эскулапа древних греков. К тому же он старался казаться строгим, хотя никто не верил в его строгость, и эта попытка его производила противоположное впечатление маскируемой доброты.