Конечно, он был большой сердцеед, и во многих его рассказах, в описаниях любовных похождений легко узнать самого автора. Фигурирует он также в романе Станюковича «Черноморская сирена»250.
На наших вечерах бывали и наиболее интересные представители прокуратуры и суда. Среди постоянных наших посетителей был Алексей Алексеевич Бибиков251; он недавно умер, достигнув восьмидесятидвухлетнего возраста. Это был большой друг Льва Николаевича Толстого. Многие говорили, что не Толстой повлиял на него, а он имел большое влияние на мировоззрение Толстого. Еще до освобождения крестьян он дал волю крепостным, отдав им, к ужасу дворян, всю свою землю. Богатый помещик, мировой посредник первого призыва, Бибиков был сослан по каракозовскому делу252в Вологодскую губернию, где находились в то время ссыльными Шелгунов, Лавров-Миртов253и другие. Вернувшись из ссылки, женился на простой крестьянке, сел на свою землю в Самарской губернии, рядом с хутором Толстых.
Он сам обрабатывал землю, хлеб на продажу возил в Самару. Главным помощником его был известный эмигрант Алексеев254На своем хуторе Бибиков устроил лечебный курорт исключительно для представителей третьего элемента и простого народа. Преимущественно на курорт приезжали учителя земских школ, фельдшеры, фельдшерицы, учащиеся. Трудовое начало проводилось Бибиковым и на этом курорте. Приезжие, если только они не были больными, сами себе ставили шалаши, к чужому труду не прибегая. Платили, кто и сколько хотел, трапеза была общая. Бибиков, его жена, а впоследствии и дети, по очереди, как и остальные обитатели курорта, подавали кушанья на стол; нередко все собирались у шалаша, где жил киргиз, приготовлявший кумыс, и начиналось круговое питье кумыса, причем каждый должен был чокаться с Бибиковым. Часто Алексей Александрович снабжал лечившихся деньгами, платьем и т.д.
Проездом в свое имение Николай Георгиевич часто останавливался в Самаре и неделями жил у меня. О нашей жизни он написал в своих очерках «В сутолоке провинциальной жизни»255, помещавшихся в журнале «Мир божий» за 1900 год и затем в отдельном издании, в девятом томе его сочинений256.
На наших вечерах, или, как их в шутку называли «ассамблеях», бывало в те годы от ста пятидесяти до двухсот человек; устраивались они очень часто по всякому поводу. Так как квартира была небольшая, кровати и гостиная мебель выносились, не щадили зимой даже горшков с цветами, а из соседних домов приносились столы и стулья. Двери в коридоре часто не затворялись, так как везде стоял народ.
На этих вечерах происходили интересные споры по разным политическим и литературным вопросам. Некоторые из гостей были ярыми спорщиками: Чириков, Смирнов, Ашешов, Вакар257, Чешихин, Маслов; а некоторые любили слушать, в числе последних был Горький. Горький любил вставлять меткое словечко, чисто народное, и одной фразой как бы резюмировал весь спор. Каждый вечер был свой «гвоздь»: то приезд известного исследователя раскола Александра Степановича Пругавина258, то визит описанного Пругавиным в «Русской мысли» за 1882 год, под заглавием «Апостол Зосима Широв», интересного сектанта Широва259, и так как состав интеллигенции в Самаре часто менялся и политические ссыльные, возвращаясь из Сибири, останавливались в Самаре, поводов для вечеров было достаточно.
Особенно интересовались приездом известного путешественника Григория Николаевича Потанина260, праздновавшего недавно свой восьмидесятилетний юбилей и одно время стоявшего во главе сибирского правительства. Потанин приезжал в Самару со своей женой261 раз в два-три года. Жена его была сестрой местного протоиерея Лаврского262, незаурядного священника, высокообразованного, товарища Николая Александровича Добролюбова и Николая Гавриловича Чернышевского263Потанин был небольшого роста, всё его лицо обросло волосами, из-под которых виднелись лишь большие умные глаза. Говорил он медленно и, когда рассказывал о своих путешествиях по Китаю и на Гималайский хребет, уносился в особый мир и не замечал окружающего. Он не любил споров и только изредка вставлял в них свое слово.
Несколько вечеров было посвящено испанскому путешественнику Дону Хименесу, читавшему доклад в петербургском Географическом обществе264Дон Хименес, по приглашению строителя Закаспийской железной дороги и генерал-губернатора265, отправлялся к нему, но застрял в Самаре.
27 лет я был уездным следователем, из них четыре года жил в Старом Буяне Самарского уезда, а 23 года в Самаре. В мой следственный участок входила лишь часть города, остальная территория простиралась от Самары вниз по Волге, ниже города Сызрани, а по железной дороге – до станции Батраки, в шестнадцати верстах от того же города; так что в своей деятельности я сталкивался почти исключительно с крестьянским населением. Нередко я временно заведовал городскими участками и одно время исполнял обязанности судебного следователя по важнейшим делам. Окружной суд неоднократно избирал меня в члены своей коллегии, но все представления отклонялись Министерством юстиции266, которое не находило возможности меня, как еврея, назначить в члены суда.
Кажется, в 1889 году, после повторного, энергичного представления меня судом, председатель суда Анненков получил от министра юстиции Манасеина, с которым он лично был знаком, запрос, считает ли он, Анненков, возможным настаивать на моем назначении, в то время как в Министерстве юстиции имеются сведения, что благодаря моему влиянию на администрацию в Самаре проживает больше трехсот еврейских семейств, не имеющих прав на жительство, и в моем доме происходят сборища неблагонадежных элементов. Председатель суда дал достойный ответ, подробно описав мою деятельность, как служебную, так и общественную; в доказательство моего судейского беспристрастия он указал на несколько дел, в которых были замешаны евреи. Но назначение мое всё-таки не состоялось. Спустя некоторое время я был в Министерстве юстиции и там, по просьбе одного знакомого, наводил какие-то справки. Директором департамента был в то время всесильный А. А. Казем-Бек267; он пригласил меня к себе в кабинет и, между прочим, сказал, что он, как казанский помещик, знаком с дворянами и земскими деятелями соседней Самарской губернии, что он от них слышал много хорошего обо мне, что он об этом неоднократно докладывал министру Манасеину, причем, по словам Казем-Бека, если бы Манасеин улучил добрую минуту расположения государя, он, будто бы, ею воспользовался бы, чтобы провести меня, как еврея, в члены суда. Манасеин тем более сделал бы это, что он ценит и уважает председателя суда Анненкова. В беседе Казем-Бек, между прочим, сказал, что вследствие неоднократных представлений меня судом и палатой, Манасеин поручил ему предложить мне принять православие.
Я ему ответил:
– Передайте министру: мое еврейство я не продам.
Самарский окружной суд при других председателях и министрах продолжал представлять меня в члены суда, но вплоть до 1904 года всё было безуспешно.
Как я сказал выше, в течение двадцати семи лет конфликтов из-за моего вероисповедания почти не было, хотя я сталкивался как с городским, так в особенности с крестьянским и помещичьим элементами. Между тем все знали, что я не только числюсь евреем, но и принимаю деятельное участие во всех еврейских общественных делах. Если и возникали какие-нибудь трения, то в самой Самаре, а не в уезде. С крестьянством у меня были самые простые, хорошие отношения.
О моем еврейском происхождении мне напоминали при производстве следствия очень редко. Хочу упомянуть о некоторых случаях. Когда я еще был судебным следователем в селе Старом Буяне, как-то раз, вернувшись из поездки по участку домой, я узнал, что в волостном правлении под арестом содержится неизвестного звания человек, высокого роста, атлетического телосложения, называющий себя бродягой. Говорили, что он беглый каторжник. Волостное начальство с нетерпением ждало моего приезда. Я немедленно послал за арестованным. Несколько полицейских десятских, казавшихся пигмеями в сравнении с арестованным, привели этого «каторжника». Последний свысока и иронически смотрел на свою стражу. Удалив этих караульных, я стал допрашивать неизвестного. На все мои вопросы он уклончиво отвечал и всё говорил «не наше». Наблюдая, как я составляю протокол, он сказал мне:
– Вы всё из белого делаете черное, а не то, чтобы черное, которого так много, сделать белым; ведь вы – еврей, а ваши предки – апостолы, они-то всю черноту изводить хотели, чтобы всё было бело и чисто.
Сидевшая в соседней комнате моя жена, Екатерина Владимировна, слышала его ответы «не наше» и, вообще, его разговор. Она вызвала меня и говорит, что в последней книжке «Отечественных записок» имеются сведения о новой секте, появившейся в Сибири, под названием «Ненашенцы». Последователи этой секты ничего общего не хотят иметь с существующим строем и всё говорят «это не наше». В «Отечественных записках» было описано столкновение генерал-губернатора Синельникова268 с одним из «ненашенцев». Синельников, посещая Иркутскую тюрьму, на все вопросы, предложенные им одному арестанту, получал ответ «не наше», причем упорный арестант не снял шапки перед Синельниковым, за что и был подвергнут телесному наказанию. Мы с Екатериной Владимировной взяли этого «ненашенца» в столовую и стали с ним душевно говорить. Екатерина Владимировна прочла ему выдержку из статьи «Отечественных записок». «Суровый каторжник» смягчился, заплакал и сказал, что он крестьянин села Кандабулак Самарского уезда, что за постоянную оппозицию по отношению к волостному начальству и к мироедам его по приговору общества сослали в Сибирь, что в Кандабулаке осталась его старушка мать, и бежал он из Сибири, именуя себя бродягой, чтобы только взглянуть на свою старушку.
– Я только взгляну на нее, да опять отдамся в руки, как это у вас называется, «закона». Эх, вам бы и вашей барыне следовало бы к нам, «ненашенцам».
Я его отправил, с возможными удобствами для арестованного, в село Кандабулак, предписав предъявить его местным жителям и матери, а затем немедленно прислать его обратно. Частным образом я написал земскому врачу Колпину, весьма симпатичному человеку, с просьбой устроить так, чтобы мать арестованного могла бы вместе с ним приехать ко мне. Через несколько дней они приехали, пробыли дня два, затем я дал возможность матери уехать в Кандабулак, а сына отправить в Самару.
В Самаре тогда временно находился незадолго до того гостивший у нас в селе известный исследователь раскола, наш друг Александр Степанович Пругавин. Я ему написал об этом интересном сектанте. Александр Степанович виделся с ним в Самаре, ходил к губернатору, много содействовал облегчению его участи, удобному возвращению его в Сибирь, при лестных отзывах высшей администрации.
В конце октября (дело было в начале восьмидесятых годов) в Самаре застряло несколько сибиряков, возвращавшихся с Нижегородской ярмарки. Я временно заведовал тогда городским следственным участком. Ночью за мною приехал полицейский пристав и доложил, что обнаружен амбар с массой краденого товара мануфактурного, бакалейного, галантерейного, что раскрыта шайка лиц, совершавших кражи из магазинов и скрывавших краденое в этом амбаре, а сейчас у амбара находятся губернатор, прокурор, вся полиция и им требуется мое немедленное присутствие.
Я поехал и застал следующую картину: в амбаре, наполненном разными товарами, находились крупные местные купцы, владельцы магазинов и их главные приказчики. Полиция предъявляла последним найденные товары для определения, из каких магазинов они были украдены. В стороне стояли члены шайки, молодые приказчики местных магазинов и несколько чужих, в том числе два молодых еврея. Среди купцов был владелец самого крупного бакалейного магазина А. И. Егоров, женитьба которого на дочери местного богача должна была скоро состояться. Я приступил к составлению протокола. Егоров, имевший претензию на красноречие, обратился к губернатору со словами:
– Ваше превосходительство, спасайте Самару от жидов, ведь во главе шайки воров, обкрадывавшей нас, стоят евреи; они, конечно, много краденого сбывали своим единоверцам, которых так много наехало сюда; мы просим ваше превосходительство войти в положение русского народа, ведь это разврат.
Я продолжал составлять протокол, а на другой день утром приступил к следствию. Оказалось, застрявшие в Самаре сибиряки, среди которых было два еврея, не достигшие 21-летнего возраста, вошли в сделку с некоторыми приказчиками самых крупных магазинов и устроили такую комбинацию: в магазин является один из этой компании, замаскированный сельским лавочником, просит отпустить ему двадцать фунтов мыла и столько же, допустим, крахмала, а приказчик, тоже член этой компании, отпускает вместо мыла чаю или другого ценного товара; вместо холста приказчик отпускал сукна, драпа, бархата, шелка и так далее. Всё это свозилось в снятый амбар, а затем из этого амбара сибиряки, тоже замаскированные, продавали его самарским же купцам, заявляя, что этот товар остался у них после Нижегородской ярмарки, и что, застрявши в Самаре, они продают его за полцены. Жадные покупатели, конечно, догадывались, что товар, должно быть, краденый, но, прельстившись дешевизной, покупали. Вся компания состояла из молодых людей, все они, сознавшись, принесли сами деньги, вырученные от продажи краденого. Сами обвиняемые помогли мне раскрыть всё это дело, причем выяснилось, что сам Егоров, так возмущавшийся «жидами», купил у этих сибиряков два ящика чая, украденного у его конкурента. Я объяснил обвиняемым-евреям, что они должны сказать мне правду, так как неосновательное привлечение Егорова будет зачтено мне как месть еврея, оскорбленного отзывами последнего о «жидах».
На второй день на вторичном допросе обвиняемые подтвердили, что лично продали Егорову два ящика чая Санина, что на боковой стороне ящиков имеется клеймо Санина, и что при них ящики из-под чая по приказанию Егорова были вынесены во двор магазина, где, по всей вероятности, они и теперь находятся. Это подтвердили и русские обвиняемые. Не дав знать полиции, так как я знал, что почти всё чиновничество – должники Егорова, а будущий тесть последнего – крупный хлеботорговец Углов – влиятельный гласный и играет крупную роль в Самаре, я прибыл в магазин Егорова и только оттуда послал за полицией и понятыми. Туда же привели всех обвиняемых. До прибытия всей этой публики я в магазине допрашивал Егорова и его главного приказчика, не покупали ли они случайно чего-нибудь у каких-нибудь приезжих. Этот допрос не мог смущать Егорова, так как все купцы были по этому поводу спрошены. Не предвидя возможности производства у него обыска, тем более что двор был занесен снегом, он гордо и возмущенно отвечал, что он, Егоров, у случайных людей не покупает, а имеет дело с крупными, серьезными фирмами. Показание Егорова было запротоколировано и им же подписано. Когда явилась полиция, понятые приступили к обыску. Долго разрывали снег на дворе, вытаскивали разный хлам, ящики не обнаруживались. Мое положение было незавидное. Я боялся, не обманули ли меня обвиняемые. Перспектива была довольно неприятная. Егоров, понятые и некоторые полицейские иронически улыбались. Обвиняемые, как евреи, так и двое русских приказчиков, усердно продолжали искать, и в конце концов два ящика с клеймом Санина были обнаружены. Краденый товар обнаружен был также у другого местного купца Ф. Оба они были привлечены мной к ответственности в самом мягком преступлении – в покупке заведомо краденого, хотя им можно было предъявить обвинение более строгое, как к соучастникам шайки.