Свадьба Егорова была отложена, и через несколько месяцев дело слушалось в Самарском окружном суде с участием присяжных заседателей.
Приглашены были лучшие местные адвокаты. Последние много и красноречиво говорили; значительную часть присяжных заседателей составляли местные купцы. Егоров и Ф. были оправданы, остальные подсудимые признаны были виновными, но, так как они чистосердечно сознались и никто из них не достиг двадцатиоднолетнего возраста, приговорены были к самому легкому наказанию. Против Егорова и Ф. я принял самую мягкую меру пресечения – подписку о неотлучке вместо позорного полицейского надзора. Я не стеснял их, Егоров часто получал у меня разрешения на поездки в Москву, Казань, Петербург по своим торговым делам. По окончании суда над ним он женился, построил громадный дом, был избран соборным старостой, сделал какое-то крупное пожертвование и в торжественных случаях облачался в мундир Ведомства учреждений императрицы Марии. Это дело хотя и создало мне многих недоброжелателей, но временно. Впоследствии всё сгладилось.
Обращено было внимание на мое еврейское происхождение и по следующему делу: в Самарском уезде становым приставом был некий К., женатый на сестре советника губернского правления князя К. Имея такое родство, он не только халатно относился к своим обязанностям, третировал население, как большинство полицейских того времени, но проявлял особенную жестокость. В мае 1879 года я получаю сообщение Каменского волостного правления, что в селе Каменке, где временно помещалась становая квартира К., в местном арестном доме, умер крестьянин Николаев, арестованный за буйство. Меня удивило, что о таком происшествии, не заключавшем в себе признаков преступления, мне сообщают. Заподозрив что-то неладное, я в пять часов утра поехал в Каменку, расположенную всего в двадцати верстах от села Старого Буяна, где я жил. Велев ямщику завязать колокольчик у дуги, я подъехал прямо к арестному дому и застал такую картину: полы и стены оказались только что вымытыми, из стен выдергивали крюк, на котором висела цепь. Старик сторож, трясясь, почти со слезами на глазах, рассказал, что накануне на базаре местный крестьянин, портной, выпивши, распевал песни недалеко от становой квартиры. Пристав с семьей на балконе в это время чайничали. Пение не понравилось становому и он велел портного Николаева арестовать. Будучи выпившим, Николаев сопротивлялся. Сотский и десятский набросились на него, стали его избивать и по приказанию К. отвели его в арестное помещение. Там приковали его к стене. Жена портного приходила хлопотать за мужа, но пристав велел и ее посадить в соседнюю с мужем комнату. Избитый, прикованный к стене, Николаев всю ночь мучился, умолял дать ему напиться. Жена всё это слышала, но ничего не могла сделать; стучала в дверь, кричала, плакала, на помощь никто не приходил. Сторож докладывал становому о криках арестованных, но тот не обратил внимания на это заявление. Любопытно, что в то время у К. был его старший сын, студент пятого курса казанского медицинского факультета, который знал о страданиях арестованных, но не посчитал нужным прийти им на помощь. К утру арестованный умер.
Становой пристав, узнав об этом происшествии лишь поздно вечером, распорядился немедленно уничтожить все подозрительные следы, смыть все кровавые пятна, выдернуть крюк с цепью. Он не подозревал, однако, что волостное правление сообщит мне об этом происшествии, и когда я внезапно приехал, пристав и его семья наслаждались приятным сном.
Разбудили его, когда я уже успел произвести осмотр арестного помещения, допросить некоторых свидетелей и жену умершего. Днем ко мне на квартиру явились допрошенные мною в арестном помещении свидетели, полицейские, сотские и стали говорить, что утром они дали неверные показания, в действительности же умерший портной был, мол, арестован не по приказанию станового, а по их собственному усмотрению. Однако они сознались, что явились ко мне с таким объяснением под влиянием угроз станового. Судебно-медицинское вскрытие установило, что Николаеву нанесены были тяжкие побои с переломами костей и он умер от потери крови.
Прокурором Окружного суда в Самаре был тогда Владимир Романович Завадский269, талантливый, энергичный человек, боровшийся с полицейским произволом и злоупотреблениями. Высшая администрация его недолюбливала; с большим трудом и только благодаря его энергии ему удалось добиться от губернатора удаления пристава К. от должности и предания его суду. Предварительное следствие было произведено мною. К. судился и был приговорен к восьмимесячному тюремному заключению с ограничением прав.
Это дело, которое, как говорили тогда в сферах, было «создано евреем», доставляло мне много неприятностей, в особенности всякий раз, когда мне приходилось хлопотать за бесправных евреев в том же губернском правлении. Не имея возможности вредить лично мне, администрация мстила несчастным евреям.
Недовольные исходом дела К., чиновничество и дворянство стали распространять вздорные слухи о том, что я и моя жена стоим во главе какой-то политической партии, и что бесправные евреи скрываются у меня в селе Старом Буяне. Но энергичный прокурор, которого администрация побаивалась, не давал возможности лично мне вредить и на все доносы, посыпавшиеся на меня, энергично отписывался. Впоследствии время всё сгладило.
В конце девяностых годов из-за меня чуть не разыгрались еврейские беспорядки в Самаре. Заведывал я тогда временно городским участком. Незадолго до Троицына дня270 из Троицкого собора на Троицком базаре совершена была кража со взломом. Я произвел внутренний осмотр собора. Началось волнение: еврей был в соборе, в святая святых, а между тем предстоит храмовый праздник. И вот духовенство и купечество, оскорбленные, будто бы в своем религиозном чувстве, начали волноваться, протоиерей с соборным старостой поехали к архиерею преосвященному Гурию271Он, хотя и был ставленник Победоносцева272, столп реакции и ревнивый исполнитель указа об отобрании у сектантов детей, трезво взглянул на дело и сказал, что хотя храм, действительно, осквернен присутствием иноверца, освящать его не следует, так как этот акт может породить массу слухов, возбудить чернь и дать повод к погрому. Архиерей пригласил к себе председателя суда Трандофилова и прокурора Смирнова273, состоялось совещание, и решено было прекратить всякие разговоры об освящении храма. Я и некоторые самарские евреи, знавшие об этом инциденте, пережили неприятныя минуты.
Коснулись моего еврейского происхождения и по следующему делу: в селе Ершовка Липовской волости Самарского уезда летом пропал работник местного зажиточного крестьянина Базыкина Яков Кормяков. Искали его везде – в поле, в лесу, в сухих колодцах. Нигде его не было. Стали говорить, что Кормяков убит своим хозяином и где-нибудь им спрятан.
Были довольно основательные причины для такого предположения. Как-то раз перед вечером, когда пригоняли скотину с поля, слышен был сильный крик Базыкина, неистово ругавшего Кормякова за то, что одна из лошадей отстала от табуна, и один из проходивших мимо видел, как Базыкин на задах двора набрасывался на Кормякова.
Спустя две недели в поле в нескольких верстах от села Липовка, на помещичьей земле, в сухом колодце было найдено сильно разложившееся тело, в котором братья признали Якова Кормякова. В колодце была солома нескольких сортов: овсяная, пшеничная, ржаная. То, что тело было обнаружено случайно мальчиками-пастухами, а между тем раньше, когда старики и полиция там искали, тело не было найдено, дало основание заключить, что Кормяков, убитый Базыкиным, был сначала где-нибудь спрятан, а затем свезен в этот колодец. Полиция приступила к дознанию и все предположения как будто оправдались: на заднем дворе Базыкина, под навесом у стены, оказалась засыпанная яма в рост человека, в этой яме были следы тех же трех сортов соломы, что и в сухом колодце; в чулане нашлась шапка со следами, по-видимому, крови.
Я приступил к следствию. Базыкин произвел на меня крайне неприятное впечатление. Спрошенные мною жители села давали самые неутешительные отзывы о нем. Характера он был крутого, вспыльчивого, дурно обращался с работниками. Его дядя и один из братьев за дурное поведение были сосланы по приговорам в Сибирь. «Туда и ему дорога!» – говорили жители про него.
Так как время было жаркое и труп успел сильно разложиться, я пригласил не уездного врача из Самары, а временно исполнявшего тогда обязанности земского врача Владимира Дмитриевича Орлова, впоследствии профессора Киевского университета по гигиене274.Кормяков был признан своими братьями по особой примете: у него кисть была выворочена наружу, что оказалось и у трупа. Врач Орлов пришел к заключению, что хотя из-за сильного разложения тела трудно узнать личность убитого, по имеющемуся в полости живота разрезу можно полагать, что этот разрез мог быть произведен найденной у Базыкина шашкой, которую, однако, надлежит послать во врачебное отделение для исследования имеющихся на ней пятен.
Базыкин о яме и шашке дал такое объяснение: яма была вырыта для хранения летом провизии, шашка давно валяется в чулане, чуть ли не десять лет, привезена она была кем-то из родственников-солдат. На Кормякова хотя он, Базыкин, хотя и кричал, но не был «в сердцах»; куда делся Яшка, не знает. Он сам участвовал в поисках последнего, но не был в той группе, которая искала в поле и в сухих колодцах; он искал в лесу.
Целую неделю я возился с этим делом. С одной стороны, все улики как будто были налицо, а с другой – чувствовалась невиновность Базыкина. Разрез полости живота, покрытая ржавчиной шашка тоже внушали сомнение. Я распорядился перевести Базыкина в село Липовку, где и решил остаться до окончательного выяснения дела.
Оправдалась поговорка «Бог устами младенцев глаголет». На въезжей в Липовке дежурил вместо отца, помню, сотского Соврова, его четырнадцатилетний шустрый мальчуган – Ванюша. Базыкин содержался при волостном правлении недалеко от въезжей. Вечерами я посылал узнавать, что делает Базыкин, и получал один и тот же ответ:
– Стоит на коленях и молится Богу.
Как-то раз, перед вечером, на дворе лил дождь словно из ведра, и я, лежа на кровати, стал беседовать с Ванюшей:
– Что, – я говорю, – по-твоему, Базыкин убил Яшу Кормякова?
– Не знаю, – говорит, – барин.
– Ну, – говорю, – сходи в последний раз, посмотри, что делает Базыкин.
Он вернулся:
– Всё, – говорит, – молится.
А затем:
– Ну и грязь, утопленника и то в пору закопать куда-нибудь.
– А что тогда будет? – спрашиваю я.
– Вестимо, – отвечает, – на чьей земле зарыт утопленник, там и засуха и неурожай. Спроси у попа.
Нервы у меня были так напряжены, что этот ничтожный разговор навел меня на мысль о том, что тело может быть не Кормякова, а какого-нибудь самоубийцы, и, так как к обвинению Базыкина больше данных нельзя было добыть, я решил избрать другой путь.
Немедленно послал за волостным старшиной и писарем и поручил им доставить сведения, какие несчастные случаи смерти или самоубийства были в этой волости. Такие же требования были с нарочным посланы мною в соседнее волостное правление. Не доверяя волостному начальству, я сам отправился в местное волостное правление, пересмотрел все книги и нашел, что несколько месяцев тому назад недалеко от этого села к берегу реки приплыло мертвое тело неизвестного человека; тело это было вскрыто уездным врачом и предано земле в деревне верстах в двадцати от Липовки. Несмотря на дождь и темноту, я велел подать лошадей и поехал в эту деревню, взяв с собою волостное начальство, а также и Базыкина.
Подъехали к сельскому старосте. Он вышел к нам и на вопрос, где похоронен покойник-утопленник, ответил, что на кладбище у ограды, что могилу рыли такие-то и такие-то крестьяне и что при нем, сельском старосте, а также полицейском сотском рывшие могилу похоронили покойника. Послано было за могильщиком, за полицейским сотским, и все мы отправились на кладбище. По указанию могильщиков и властей разрыли могилу. Тела не оказалось. Я велел продолжать рыть. Картина была жуткая: темная ночь, льет дождь, крестьяне с фонарями, а Базыкин стоит на коленях и молится Богу. Могильщики перестали рыть, говоря, что дальше нельзя, идет уже грунт; я стал спрашивать, где же покойник. А. могильщики, стоя в могиле, говорят:
– Где же ему, чай, быть, здесь, не убег же.
– Ну, – говорю, – если здесь, ройте, может найдется.
Я объявил, что еду в Липовку, и велел старосте и могильщикам приехать ко мне утром. Усталый, вернулся на въезжую и лег спать. Когда на следующий день проснулся, мне сказали, что пришли «старики», то есть крестьяне той деревни, где я ночью был. Одевшись, я вышел в сени. Солнышко светило, дверь из сеней во двор была раскрыта, в сенях был с десяток бородатых крестьян. Один из них держал бумагу наготове. Увидав меня, они стали кланяться и сказали, что утопленника нет в земле.
Оказалось, что уездный врач довольно поверхностно произвел вскрытие утопленника, приплывшего к берегу, сделал небольшой надрез в брюшной полости, потом велел фельдшеру зашить живот, сельскому начальству поручил похоронить покойника и ушел; а фельдшер, известный горький пьяница, выпив водку, принесенную для мытья рук, не зашил живота. Тело утопленника похоронили на кладбище, а на другой день ночью, дабы избавить деревню «от глада и мора, от неурожая и засухи», вынули тело и свезли в степь, в сухой колодец, на землю купца Шихобалова, считая, что лучше пусть будет неурожай на земле Шихобалова, чем на крестьянской.
Что касается розысков, сделанных по поводу пропажи Кормякова, то, хотя искавшие действительно были у колодца, где впоследствии обнаружилось тело утопленника, но хорошенько внутрь они не смотрели. Относительно соломы выяснилось, что, когда вскрывали, для подстилки принесли с поля солому с разных мест, и потому солома оказалась разных сортов.
Возвращаясь домой из Липовки (Базыкина я, конечно, еще накануне освободил) и проезжая через село, где жил Базыкин, я был ошеломлен картиной: почти по всей улице у ворот стояли крестьяне с иконами. Некоторые подошли ко мне, кланяясь:
– Спасибо, что избавили нас от греха, ведь мы чуть-чуть не загубили невинную душу.
Впоследствии я узнал, что крестьяне хотели отслужить в церкви молебен за мое здравие, но духовенство не посчитало возможным молиться за еврея.
Спустя несколько месяцев получилось письмо со станции Смышляевка Самаро-Оренбургской железной дороги, верстах в двухстах от села, где пропал Яшка Кормяков. Письмо было от него. Он земно всем кланялся и спрашивал, не серчает ли на него хозяин Базыкин, что он убежал, испугавшись его крика и боясь ответственности за отставшую лошадь, – почему до сих пор и не давал о себе знать; а теперь, если «старики» найдут возможным, он вернется домой.
Хотя дело было уже прекращено Окружным судом, я отослал переписку с письмом Кормякова в суд, и она была приобщена к покоившемуся в архиве делу.
Чуть-чуть не разыгрался конфликт из-за моего иудейства по следующему делу, послужившему писателю Михайловскому-Гарину материалом для его пьесы «Деревенская драма»275.
В селе Купине Екатерининской волости Самарского уезда в 1896 году ремонтировалась церковь и возводилась новая ограда; работу приняли на себя крестьяне Ярославской губернии Николаев и племянник его Кузьма. Николаев был высокого роста, с окладистой бородой, лет под пятьдесят, здоровый, довольно красивый, говорил медленно, с достоинством, отчеканивая каждое слово. Племянник его Кузьма, лет двадцати пяти – тридцати, был не такой представительный, но тоже здоровый и веселого нрава. Поселились они в доме караульщика Иванова; у последнего была жена Татьяна, лет под сорок, здоровая, довольно миловидная, словоохотливая и веселая. Иванову было лет под шестьдесят, Татьяна была его вторая жена. На дворе Иванова, с выходом на задний двор, была мазанка – глиняная избушка, в которой жил Степан, племянник Иванова, с молодой женой своей, Марфой. Степан, лет двадцати восьми – двадцати девяти, болезненный, хилый, постоянно страдал какими-то нарывами, жил в бедности; его Марфуша, лет около двадцати пяти, довольно изящная, молчаливая, грустная, вечно о чем-то думала. Лишившись еще в детстве родителей, она жила в доме своих родственников, которые ею помыкали, и, не имея приданого, да и крестьянского здоровья, она не противилась замужеству с этим хилым, больным Степаном и тянула свою горькую лямку, находясь под полным влиянием разбитной Татьяны.