Поселившиеся плотники довольно удобно устроились: старший сошелся с теткой Татьяной, а племянник с Марфой. Иванов заметил эту связь, пожаловался обществу, плотников выселили из его дома, но они скоро снова вернулись к нему. Иванов снова пожаловался, плотники поселились в другом доме, но недалеко. Казалось, что всё уладилось, тем более что умная Татьяна умела разговорами успокоить своего мужа.
На караул Иванов отправлялся обычно часов в десять-одиннадцать вечера. Пред зарей, кажется 20 августа, Татьяна прибегает к брату своего мужа и говорит, что сердце у нее болит, не случилось ли что-нибудь с ее мужем, так как в это время он обыкновенно всегда уже дома, а теперь его нет. Брат стал ее успокаивать, говорить, что нет причины волноваться. Она от него ушла, но дорогой говорила всем, кого ни встретит, что, чувствует, случилось недоброе с ее мужем. Через час после этого разнесся слух, что у амбаров найден убитым караульщик Иванов. Амбары помещались на окраине у выезда из села. Когда туда прибыла власть с понятыми, оказалось следующее: недалеко от одного из амбаров лежал окровавленный мертвый Иванов, около него валялась жердь с соседней ограды, на жерди были кровавые пятна; у другого амбара, недалеко от места, где лежал убитый, замок оказался сломанным, и от него шли следы просыпанной пшеницы.
Предположение было такое: воры хотели похитить пшеницу, но, застигнутые караульщиком Ивановым, убили его.
Я прибыл на место происшествия на следующий день, вместе с врачом. По судебно-медицинскому вскрытию выяснилось, что Иванов умер от пролома черепа, что удар нанесен был ему сзади, когда он убегал от убийц, что из амбара кража в действительности совершена не была, а только для симуляции кражи натеряно было немного пшеницы.
Дело оказалось в высшей степени загадочным. Обращено было внимание на поведение Татьяны и плотников. Экспансивная Татьяна после допросов и очных ставок, сидя против меня за столом, обратилась ко мне:
– Ты, барин, думаешь, что Татьяна плохая, всё врет. Я измучилась, опостылело мне всё, хочу свою душу выложить. Да, я знала, что этот черт, плотник Николаев, шел убивать моего мужа.
Она стала рассказывать, очень подробно, и всё выяснилось. План был такой: плотники должны были убить Иванова, симулировать кражу, и, таким образом, все будут считать, что Иванов убит ворами. Когда всё успокоится, они все уедут в далекие края и по-новому начнут семейно жить. Этот план казался тем более заманчивым, что муж Марфы, незадолго до того умер от своей хронической болезни, и она, став свободной, вместе с кузиной мужа и Кузьмой могла присоединиться к компании.
Давая подробные показания, Татьяна рассказала, что, по выработанному ею сообща с плотниками плану, после того, как муж ее пойдет в караул, она откроет окно и свистом дать знать подельникам, что муж ушел. Так как ночь была выбрана темная, предполагалось, что плотники встретят Иванова около амбаров, он их не признает, они сзади ошеломят его ударом дубины, он упадет, они его добьют и затем симулируют кражу и когда все успокоится – все уедут из Кипина.
По словам Татьяны, как раз в тот вечер муж заспался, не хотелось ему идти на караул. Она его разбудила, заставила встать и говорила, что пора идти, потому что хозяева амбаров и так сердятся на него за его халатное отношение к работе. Иванов лениво встал, она помогла ему одеться, проводила и, когда он скрылся из виду, раскрыла окно и дала знать плотникам, что муж ушел. Она видела, как плотники пошли вслед за ее мужем.
Марфа спала на полу и проснулась, когда Татьяна заставляла мужа идти на караул. Она, по словам Татьяны, всё знала, конечно. После ухода мужа сердце у нее затосковало, она стала бегать по комнате и заговаривать с Марфой, но та, всегда молчаливая и странная, была равнодушна. Не находя себе покоя, Татьяна побежала к брату мужа, стала голосить. На поддевке Николаева обнаружились кровавые пятна, происхождение которых он не мог объяснить.
Но ни он сам, ни его племянник Кузьма, ни Марфа ни в чем не сознавались. На очных ставках плотник продолжал держать себя степенно и, уличаемый Татьяной, презрительно смотрел на нее, называя ее болтушкой. Племянник, также не сознаваясь, давал очень сбивчивые показания, а Марфа лишь подтвердила выпроваживание Татьяной мужа и больше ни в чем не призналась.
Когда я предъявлял Татьяне следственное производство, она, облокотившись на стол, сказала:
– Вот ты считаешь, что я, мол, плохая, убийство сделала, а Марфушка, мол, хорошая, но не знаешь, что в тихом омуте черти водятся.
Говорила, что Марфа отравляла своего мужа мышьяком, а когда она и ее любовник увидели, что Степан всё не умирает, задушили его и тут же, около покойника, совершили плотский грех. Степана хоронили, считая, что он умер от хронической хворости.
Я был ошеломлен этим сообщением: спрашиваю Марфу, но она, конечно, все отрицает Остался один оговор. Я рискнул приступить к следствию. Экстренно вызвал врача и вырыл Степана. Всё село было против меня. Как это, человек жил честно, умер по-христиански, а его тревожат, да еще без священника, да еще по требованию еврея! Мне передавали, что мое происхождение особенно раздражало всех. Священника, действительно, как раз в то время не было в селе, а я торопился со вскрытием, боясь, как бы вследствие разложения погребенного тела не исчезли доказательства преступления, тем более такие тонкие, как следы удушения.
Судебно-медицинским вскрытием был установлен перелом хрящей гортани, обнаружены язвы желудка, и врач признал, что Степана медленно отравляли и что умер он от удушения. Внутренности Степана я послал в Самарское врачебное отделение, где, по исследовании, оказалось, что покойник был отравлен мышьяком.
Следствие по второму делу установило участие в этом преступлении всей компании, то есть Татьяны, Марфы и обоих плотников. Всё делалось ими по выработанному плану: отравить хилого Степана, убить Иванова и затем, как уже сказано выше, зажить по-новому.
Покойный Степан всё время хворал, у него были нарывы, сыпь, и в то же время он мучил Марфушку, требуя от нее исполнения супружеских обязанностей. Степан опостылел Марфе этими нарывами, хворостью и назойливыми требованиями, но об убийстве его она не помышляла. Жизнь ее была невеселая. Познакомившись с бойким, здоровым Кузьмой, она ему отдалась. Хотя Марфа знала о планах поездки в далекие края, но относилась к ним безучастно. Мысль об убийстве Степана подала ей Татьяна, по ее совету Марфа подсыпала мужу в кушание мышьяк, причем указала даже лавку, где она купила его, будто бы для мора тараканов. Муж, подозревая ее связь с Кузьмой, боялся брать от нее кушания, но Татьяна уговаривала его, принесла ему два куска сахара, обсыпанных мышьяком, и дала ему чая с этим сахаром. Степан выпил и стал еще более хиреть.
Умирать-то он умирал, но слишком медленно, а между тем надо было спешить, работа по ремонту церкви кончалась, плотники должны были уезжать из села. Иванова решили убить, а со Степаном что делать? Надо покончить и с ним. И вот, рассказала Марфа, как-то раз днем Степан почувствовал себя плохо, было видно, что умирает. Она побежала за водой, на всякий случай, чтобы холодная вода была в доме. Ее увидел Кузьма, крикнул: «Марфуша, подь сюда!» Она ответила: «Некогда, муж околевает». Кузьма пошел за ней, и вместе они вошли в избу. Степан лежал на полу с открытыми злобными глазами. Увидев вошедших, он попробовал подняться. Боясь, что муж не так скоро умрет, и что его медленное отравление может обнаружиться, так как Степан, по-видимому, убедился в том, что его травят, Марфа с Кузьмой решили покончить с ним. Кузьма накинулся на больного, схватил его за горло и задушил; когда тот скончался, они тут же на полу возле него имели плотскую связь, при этом Марфа приговаривала:
– Всю жизнь ты меня мучил, окаянный, гнилой ты этакой, хочу теперь жить!
Дело слушалось в Самарском окружном суде, все были осуждены, кроме Марфы. Присяжные заседатели говорили мне затем, что на них повлияли вся жизнь Марфы, безвольный ее характер, несчастная ее судьба…
С этим делом я познакомил Николая Георгиевича Михайловского, и оно, как я сказал, послужило основой для его пьесы «Деревенская драма». Впоследствии какой-то критик высказал, что драматург сочинил всю эту историю в подражание «Власти тьмы» Толстого. Гарин в «Петербургских ведомостях» в мае или июне 1904 года опроверг его предположение276, сославшись на меня, как на следователя, производившего следствие по делу, которое дало ему материал для его пьесы.
Как я уже писал, меня интересовал вопрос о положении детей улицы. Этот вопрос до сих пор более или менее удовлетворительно нигде не разрешен. Имеются исправительные детские колонии, приюты, но везде берут на свое попечение детей, проявивших в чем-нибудь порочность. На массу же бесприютных детей, детей улицы, создающих кадры алкоголиков и преступников, общество и государство не обращало достаточного внимания.
Случай поработать в пользу детей улицы скоро представился. После введения винной монополии277 торговля водкой перешла к казне, создались «царские кабаки», дававшие правительству почти две трети всех государственных доходов. С одной стороны, Министерство финансов требовало от своих агентов, акцизных чиновников, стремиться к извлечению как можно больших доходов от пьянства, награждая за эту деятельность чинами и орденами, а с другой, эти же чиновники должны были отвлекать народ от пьянства, – устраивать народные столовые, чайные, библиотеки. Создан был целый институт: «Попечительства о народной трезвости»278Средства на борьбу с пьянством отпускало Министерство финансов через акцизных чиновников. Хотя во главе городских попечительств стояли городские головы, в комитете большинство было из представителей Министерства финансов, и главные средства давало это министерство. Понятно, что руководящую роль играли акцизные чиновники.
Городским головой в 1902 году в Самаре был мой добрый знакомый, бывший член окружного суда П. А. Арапов279По его приглашению, условившись с ним о программе нашей деятельности, я был избран городской думой и получил звание участкового попечителя о народной трезвости. Должен сказать, что в Самаре некоторые акцизные деятели, например покойный Котельников, впоследствии библиотекарь Государственной Думы, чувствовали всю ложность своего положения и искренно хотели работать в ущерб главной своей задаче – извлечению доходов от пьянства; но их усилия были безуспешны. Кончилось тем, что Котельников переведен был в наказание из крупного центра – Самары – в глухой Оренбург, а затем он и Гладышев были уволены. Я пришел к убеждению, что хотя и нужна борьба со взрослыми алкоголиками, преимущественное внимание должно быть обращено на детей, развращаемых улицей. С председателем и некоторыми членами комитета мы подали записку, в которой настаивали на открытии сада для детей улицы. В комитете возникли споры: одни были за наше предложение, другие же признали существование такого сада не только бесполезным, но даже вредным.
«Помилуйте, – говорили мне, – вы будете собирать этих воришек, хулиганов, забавлять их, какие-то игры устраивать. Это тем более недопустимо, что вместе с этими испорченными детьми будут и честные дети, которые под их влиянием тоже развратятся».
После многократных заседаний наше предложение было, однако, принято.
Это было в первых числах февраля. Необходимо было торопиться к весне открыть сад. Главным образом, конечно, нужно было позаботиться о средствах. Министерство финансов их не давало. Городское самоуправление не могло дать, так как высшая администрация не утвердила бы таких расходов. Нужно было обратиться к частной благотворительности. В данном случае «Самарская газета» оказала нам большую услугу. Печатая отчеты о заседаниях комитета, она энергично защищала наше предприятие и всё время, почти каждый день, в том или другом отделе, помещала заметки о предполагаемом к открытию саде. По просьбе городского головы Арапова, владелец самого крупного на Волге пивоваренного Жигулевского завода, А. Ф. Вакано280, отвел нам для сада большую площадь на одной из окраинных улиц, недалеко от Молоканского сада, губернской земской больницы и тюрьмы. Насчет соседства с последней многие острословили. Приверженцы сада говорили:
– Надо детей посылать в сад, а не готовить для тюрьмы.
А противники говорили:
– Под влиянием сада детям прямая дорога в тюрьму; слава богу, туда недалеко, и казна будет меньше расходовать на отправку их туда.
Как я сказал, на мою работу, на возню с евреями высшая администрация смотрела косо, но вредить мне сильно не могла. Кроме местных влиятельных судейских, меня сильно поддерживал прокурор Саратовской судебной палаты Федор Арнольд.
Большую услугу оказал мне Федор Федорович при определении моего сына Александра в Московский университет. Это было в конце 1890-х годов, когда министром народного просвещения был Н. П. Боголепов. По существовавшим тогда правилам сын мой, как окончивший самарскую гимназию, мог быть принятым, и то с соблюдением процентной нормы281, лишь в Казанский университет. Мне же хотелось определить его непременно в Московский, в тот самый, где я получил образование. Особенное тяготение я питал к Москве еще и потому, что там у меня было много знакомых в литературных и художественных кружках. Как раз в то время, когда мой сын кончил гимназию, прибыл в Самару министр юстиции Муравьев. Арнольд, которому министр особенно благоволил, взялся хлопотать перед ним о принятии мер к исполнению моего желания. Муравьев любил помпу. В зале общих собраний суда, окруженный свитой, он принимал просителей. Вечный чиновник особых поручений при всех министрах юстиции, А. В. Малама282, пригласил меня к Муравьеву. Последний, выслушав мою просьбу, сказал, что слышал обо мне, знает мою деятельность и напишет Боголепову. Поблагодарив Муравьева, я просил его, чтобы принятие моего сына вне правил не отразилось на процентном отношении учащихся евреев Московского округа. Муравьев обещал хлопотать о приеме моего сына сверх нормы на юридический факультет Московского университета, который он и окончил.
Чаша губернаторского терпения, как я выше писал, переполнилась, когда моя жена, Екатерина Владимировна, устроила «каплю молока» для бедных детей, преимущественно рабочих Самары283Случай избавиться от меня скоро представился. Самарский окружной суд вошел с ходатайством в Министерство юстиции о предоставлении моему сыну Александру свидетельства на право хождения по чужим делам, то есть на занятие адвокатурой. В то время евреям выдавали такие свидетельства лишь с разрешением министра юстиции, который почти в течение двадцати лет не выдал ни одному еврею такого свидетельства. В начале декабря 1903 года председатель Самарского окружного суда А. В. Филиппов, взяв с собою ходатайство суда, повез его в числе прочих бумаг в Петербург. С Филипповым поехал и я. На приеме в министерстве, когда очередь дошла до меня, министр Муравьев в сопровождении директора департамента Н. Н. Чаплина и двух секретарей подошел ко мне и, обратившись к Чаплину, сказал, указывая на меня, что он, Муравьев, хорошо знает мою деятельность и, так как в Саратовском окружном суде открывается новое отделение, желал бы меня видеть там членом суда. Относительно свидетельства моему сыну он ничего не сказал, и я не говорил, и вот почему. Перед приемом у министра Чаплин пригласил меня к себе в кабинет и сказал, что при всем своем желании Муравьев, не выдавший за всё время своего министерства, то есть за десять лет, ни одному еврею свидетельства, не может сделать даже для меня исключения, тем более что он отклонил ходатайства всяких князей, и что, если я буду ходатайствовать лично, министр должен будет отказать, хотя это было бы ему неприятно.