Вспоминая об этом сегодня, я думаю, что у Nintendo было слабое штырьковое соединение. Но что я в свои семь лет мог знать о штырьковом соединении! Я просто очень расстроился и был почти в отчаянии. Хуже всего было то, что мой папа на две недели ушел в море по делам Береговой охраны и никак не мог мне помочь. А так как я не знал никаких трюков в духе Марио для того, чтобы недели без отца шли быстрее, эту штуку я решил починить самостоятельно. Если бы у меня что-нибудь тогда получилось, папа, я точно знаю, был бы приятно удивлен. Я отправился в гараж, чтобы взять его серый ящик с инструментами.
Я решил: чтобы выяснить, что произошло, нужно прежде всего разобрать штуковину. По сути, я просто копировал или пытался копировать все те действия, которые совершал мой отец, когда он сидел за кухонным столом и разбирал видеомагнитофон или кассетник (оба бытовых прибора, на мой взгляд, наиболее близко напоминали консоль Nintendo). Чтобы разобрать консоль, мне понадобился примерно час с небольшим. Своими неловкими и слишком маленькими ручонками я откручивал крестообразные винты Филипса, пользуясь плоской отверткой, но кое-как у меня это получилось.
Снаружи консоль выглядела скучной и монотонно серой, но внутри представляла собой разноцветный лабиринт. Казалось, что настоящая радуга из ярких проволочек, серебряные и золотые блестки высовывались из зеленой, как трава, монтажной схемы. Я что-то на ней подкрутил, что-то ослабил – наугад, конечно, – и снова как следует подул. И на всякий случай протер бумажным полотенцем. Потом мне снова пришлось дуть на панель, на этот раз чтобы удались кусочки бумаги, которые зацепились за то, что, как я теперь знаю, называется «штыри».
Коль скоро я закончил чистку и ремонт устройства, настало время его собрать по новой. Но наша «Золотая лаборатория», «Сокровищница уюта», должно быть, проглотила один из винтиков, а может, он затерялся где-нибудь на мягком ковре или под кушеткой. И я, должно быть, не поставил все детали на прежние места, потому что они с трудом влезали в консоль. Верхняя крышка не надевалась, я стал запихивать детали, как будто хотел закрыть битком набитый чемодан. Наконец крышка плотно стала на место, но только с одного бока. С другой стороны содержимое выпирало, и когда я запихивал его внутрь, крышка защелкивалась, но зато отскакивала с противоположной стороны. Я попробовал так и эдак еще какое-то время, а после сдался и включил устройство в сеть.
Нажал кнопку питания – ничего. Нажал Reset – снова ничего. Других кнопок на консоли не было. До моего ремонта около кнопок горели ярко-красные огоньки, а теперь и тут все словно умерло. Консоль стала кривобокой и бесполезной, а сам я испытывал приступ страха и чувство вины.
Отец вернулся из своего рейса Береговой охраны, и не скажу, чтобы он был ужасно горд за меня – даже чуть не набросился на меня, как злой Гумба. Но я испугался не столько его гнева, сколько разочарования. Для своих товарищей по работе отец был инженером, специализировавшимся по радиоэлектронному оборудованию. Для меня он был знатоком и мастером по ремонту домашней техники, который мог починить все что угодно: розетки, посудомоечные машины, водонагреватели и кондиционеры. Я всегда помогал ему, если он разрешал, и, работая вместе с ним, я познал и удовольствие от физического труда, и первые интеллектуальные радости, связанные с основами механики наряду с основными принципами электроники. Я научился видеть разницу между напряжением в сети и силой тока, мощностью и сопротивлением. Всякий раз, когда мы с ним брались за ремонт какой-нибудь вещи, наша работа завершалась либо успехом – либо взрывом негодования. Вконец загубленный прибор отец швырял в дальний угол, и в дальнейшем тот пропадал в картонном ящике вместе с другими вещами, «не подлежащими восстановлению».
Когда отец, возвратившись из похода, обнаружил, что я наделал с NES, то, к моему удивлению, он не был очень сильно зол. Правда, не был особенно доволен тоже, но отнесся к моей неудаче терпимо. Он объяснил, что ошибка произошла уже на этапе, когда следовало определить, что и почему пошло не так, а это до последних мелочей так же важно, как и понять, какая деталь прибора полетела. Если разберешься, что и как, это поможет избежать похожей поломки в будущем. Он по очереди показал каждый компонент внутреннего устройства консоли, не только рассказав, что это, но и как оно работает, и как взаимодействует с остальными деталями для обеспечения правильной работы устройства в целом. Только проанализировав механизм как совокупность отдельных деталей, ты можешь определить, насколько он подходит для выполнения определенных задач. Если прибор был сконструирован удачно, но просто забарахлил, ты его чинишь. Если нет, ты должен внести изменения в его работу и постараться усовершенствовать конструкцию. Таков единственно правильный подход к ремонту, по мнению моего отца, и тут не было ничего чрезмерного. Фактически так ты обнаруживал, ответственно ли ты относишься к технике.
Как и все уроки моего отца, этот имел широкое применение далеко за пределами наших непосредственных задач. В конечном счете то был урок о принципах «доверия к себе», о котором, как заметил отец, Америка часто забывала – в период между его детскими годами и моими. Сегодня нам проще и дешевле заменить поломанную машину новой моделью, нежели собирать все запчасти и размышлять, как самому их установить. Уже один этот факт гарантировал технологическую тиранию – не по вине самой техники, но из-за невежества всякого, кто изо дня в день пользовался ею и при этом отказывался ее понимать. Отказываясь от знания базовых операций и порядка обслуживания оборудования, от которого зависим, мы приходим к пассивному принятию этой тирании и принятию ее условий. Когда твое оборудование работает, ты тоже работаешь. Если оно выходит из строя, ты тоже выходишь из строя: то, чем ты владеешь, начинает владеть тобой.
Как выяснилось, я поломал спаянное соединение, но, чтобы понять, какое именно, отец захотел провести специальный тест в лаборатории при береговой пограничной базе. Думаю, он мог бы принести все, что для этого нужно, к нам домой. Но вместо этого он взял меня на работу. По-моему, он просто хотел показать мне лабораторию. Он решил, что я уже созрел для этого.
Но он ошибался. Нигде я не был под таким сильным впечатлением. Даже в библиотеке. Даже в радиорубке торгового центра Линнхейвен Молл. Мне запомнилось множество экранов. В лаборатории было сумрачно и пусто. Стандартный бежево-белый цвет государственного учреждения. Но еще до того, как папа включил свет, меня невольно ошеломило зеленоватое электрическое свечение. Почему здесь так много телевизоров? – первая моя мысль. И тут же вторая: И почему они все настроены на один и тот же канал? Папа объяснил, что это не телевизоры, а компьютеры. Хотя я слышал это слово и раньше, я не понимал, что оно значит. Сперва я решил, что экраны, то есть мониторы, – это сами компьютеры и есть.
Отец продолжал мне их показывать один за другим, пытаясь объяснить, что они делают: вот этот производит радиосигналы, этот – посылает радиоволны, а еще один – это симулятор электронной бортовой системы воздушного судна. Не буду врать, будто я понял хотя бы половину всего этого. Те компьютеры превосходили все, что можно было найти в частном секторе, далеко опережая то, что было в быту – и что я мог себе представить. Конечно, их процессоры запускались целых пять минут, дисплей поддерживал только один цвет, у них не было устройств, чтобы воспроизводить речь или музыку. Но эти недостатки только подчеркивали их профессиональную серьезность.
Отец усадил меня в кресло, подняв его так, чтобы я мог дотянуться до столешницы и большой пластмассовой штуки, которая на нем лежала. Впервые в жизни я видел перед собой клавиатуру. На своем Commodore 64 папа никогда не допускал меня к клавиатуре. Мой досуг у экрана ограничивался только видеоиграми с консолями, имевшими рычажки для управления всего лишь несколькими отдельными действиями. Здесь же не было ни рычажков, ни джойстика, ни пистолета… Это устройство представляло собой поверхность из пластмассы с аккуратными рядами клавиш, на которых виднелись буквы и цифры. Но буквы были выстроены в ином порядке, чем тот, что я изучал в школе. Первой с краю была не А, а Q. За ней шли W, E, R, T и Y. По крайней мере, цифры стояли в том порядке, как я их выучил.
Папа сказал, что каждая клавиша на клавиатуре имела смысл – каждая буква, каждая цифра – и все их сочетания также! И точно так же, как с рычажками на консоли или джойстиком, ты мог творить чудеса с их помощью. Чтобы мне это продемонстрировать, он перегнулся над моим плечом, набрал команду и нажал кнопку Enter – «Ввод». Что-то появилось на экране – как я понимаю теперь, текстовой редактор. Потом папа написал на самоклеющемся листочке несколько букв и чисел и сказал, чтобы я их напечатал, пока он будет заниматься поломанным Nintendo.
Когда он отошел, я начал повторять написанное на листочке, нажимая на клавиши. Леворукий малыш стал действовать как правша – этот способ мгновенно показался мне самым естественным из всех прочих способов писать.
10 input «Как тебя зовут?»; name$
20 print «Привет,» + name$ + «!»
Вам все это кажется простым, но вы – не маленький мальчик, каким тогда был я. Я был мальчиком с толстенькими, короткими пальцами, не знавшим даже, что такое кавычки, не говоря уже о том, что надо было нажать кнопку Shift, прежде чем их напечатать. После многократных усилий и ошибок я все-таки закончил файл. Нажал «Ввод» – и вдруг компьютер задал мне вопрос: «Как тебя зовут?»
Я был потрясен. Больше ничего не говорилось, что мне делать, поэтому я решил ответить и вновь нажал на уже хорошо знакомую кнопку «Ввод». «Привет, Эдди!» – всплыло вдруг радиоактивной зеленой вспышкой поверх темного экрана.
Так состоялось мое вступление в программирование и информатику на самом общем уровне. Урок про то, что эти машины делают то, что они делают, потому что кто-то сказал им это делать – очень особым и очень бережным способом. И этому «кому-то» может быть только семь лет от роду!
Я тут же понял все недостатки игровых систем. В них было тесно по сравнению с компьютерными. Nintendo, Atari, Sega – все они привязывали вас к мирам и уровням, где можно было идти вперед, даже побеждать, но ничего нельзя было изменить. Отремонтированная консоль Nintendo вернулась в «берлогу», где мы с папой вдвоем состязались в Mario Kart, Double Dragon и Street Fighter. Вскоре я уже перегнал отца во всех этих играх (первый случай, когда я мог в чем-то с ним поспорить!). Но очень-очень часто я еще позволял ему одержать надо мной победу. Мне не хотелось, чтобы он считал меня неблагодарным.
Я не считаю себя прирожденным программистом и не особенно силен в этом деле. Но все-таки за последнее десятилетие или около того я вырос и стал опасен. По сей день процесс мне кажется волшебством: пишешь команды на всех этих странных языках, которые процессор переводит в реальность, доступную не только мне, но всем и каждому. Я был поражен тем, что один отдельно взятый человек может программировать что-то универсальное, что не связано никакими законами и правилами, никакими инструкциями, за исключением тех, что сводятся к причине и следствию. Есть четкое логическое взаимодействие между тем, что вводишь и что в итоге получаешь. Если мой ввод был неверен, неверным будет и результат на выходе. Никогда прежде я не сталкивался с чем-то настолько согласованным и честным, столь недвусмысленно непредвзятым.
Компьютер способен до бесконечности дожидаться моей команды, и он выполнит ее незамедлительно, стоит мне только нажать клавишу «Ввод». Без лишних вопросов. Ни один учитель не бывает столь терпеливым – и столь отзывчивым. Нигде и никогда я не чувствовал себя – в школе или даже дома – до такой степени уверенным в себе. То, что безупречно написанный набор команд будет безупречно выполняться – раз за разом, показалось мне (как и многим сообразительным, имеющим технические склонности детям миллениума) единственной надежной и спасительной истиной нашего поколения.
Белтвей
Помню, каким я был застенчивым к своему девятому дню рождения, когда наша семья переехала из Северной Каролины в Мэриленд. К моему удивлению, оказалось, что мое имя шло впереди меня. «Сноуден» то и дело можно услышать по всему округу Анн-Арандел, где мы тогда поселились, хотя я еще долго не мог понять, почему.
Ричард Сноуден был британским майором, который появился в провинции Мэриленд в 1658 году в полной уверенности, что гарантии религиозных свобод, обещанных лордом Балтимором католикам и протестантам, распространятся также и на квакеров. В 1674 году к Ричарду присоединился его брат Джон, который согласился покинуть Йоркшир с тем, чтобы сократить срок тюремного заключения по приговору за приверженность движению квакеров[21]. Когда парусный корабль Уильяма Пенна[22] под названием «Добро пожаловать» поднялся в 1682 году вверх по реке Делавэр, Джон был одним из немногих европейцев, кто приветствовал его прибытие.
Три внука Джона поступили на службу в Континентальную армию во время Войны за независимость. Квакеры были пацифистами. В своих общинах они порицали участие в боях за независимость, однако их совесть требовала пересмотра пацифистских взглядов. Уильям Сноуден, мой прямой предок по отцу, дослужился до капитана, был взят британцами в плен при штурме форта Вашингтон под Нью-Йорком и умер в заключении, в одной из тюрем на острове Манхэттен, печально известной как «сахарный завод» (молва гласила, будто британцы убивали военнопленных, подсыпая им в еду толченое стекло). Жена Уильяма Сноудена Элизабет, урожденная Мур, была неоценимым консультантом генерала Вашингтона и матерью следующего Джона Сноудена – политика, историка и газетного издателя в Пенсильвании, чьи потомки забрались глубже на юг и расселились в Мэриленде промеж владений своих родичей Сноуденов.
Округ Анн-Арандел охватывает почти все 1976 акров[23] покрытых лесами земель, которые король Карл II пожаловал в 1686 году семье Ричарда Сноудена. Тот основал литейное предприятие Патаксент, одно из важнейших в колониях, производившее ядра и пули, и положил начало плантации Сноуден, с молочной фермой и маслодельней, которыми управляли внуки Ричарда Сноудена. Отслужив в войсках Мэриленда в составе Континентальной армии, они возвратились на плантацию и совершенно в духе принципов независимости освободили 200 чернокожих рабов – почти за столетие до Гражданской войны.
В наше время бывшие сельскохозяйственные земли Сноуденов разрезаны пополам дорогой Сноуден Ривер Парквей. Это нагруженный участок коммерческой магистрали с большим количеством престижных ресторанов и автосалонов. Ближайшая автострада Патаксент – Трасса 32 ведет прямиком к Форт-Мид, второй по значению в стране авиабазе и центру АНБ. Так получилось, что сам Форт-Мид построен на землях, некогда принадлежавших моим родственникам Сноуденам, либо приобретенных у них (по одной версии), либо (согласно иным версиям) – экспроприированных правительством США.
Я к тому времени, как мы туда переехали, ничего об этой истории не знал, а родители шутили, что имена на дорожных знаках меняются всякий раз, как кто-то переезжает в Мэриленд на жительство. Им все это казалось забавным, но я был отчаянно напуган. Округ Анн-Арандел находится всего в 250 милях[24] от Элизабет-сити, если ехать по шоссе I-95, но мне чудилось, будто я попал на другую планету. Мы променяли тенистые аллеи у реки на бетонированные дорожки, а школа, где я был популярен и успешен в плане успеваемости, сменилась другой, где меня дразнили из-за моих очков, моего равнодушия к спорту и, самое главное, моего тягучего южного акцента, по причине которого в классе меня считали умственно отсталым.
Я так тяжело переживал за свое произношение, что вообще перестал разговаривать в классе, до тех пор пока не стал говорить «нормально» или хотя бы перестал называть место своего позора – класс английского языка с певучими, растянутыми гласными – «в кла-ассе». И не заявлять на потеху всем, что порезал бумагой «па-алец». Как бы то ни было, все это время я боялся говорить свободно, оценки мои упали ниже некуда, и кое-кто из учителей решил подвергнуть меня IQ-тестированию для диагностики предполагавшейся «необучаемости».