Ей удавалось совмещать набожность с безрассудной распущенностью. В бессчётных любовных похождениях Елизавета, в отличие от Екатерины, не была стеснена условностями, вступая в связи даже с французскими докторами, казаками-хористами и гвардейцами, которые в глазах русских являлись живыми воплощениями мужественности. Её большой любовью был молодой украинец, наполовину казак, прозванный «ночным императором». Алексея Разума, который вскоре сменил фамилию на более внушительную («Разумовский»), императрица впервые заметила поющим в хоре. Елизавета пожаловала ему, а также его младшему брату, пастуху-подростку Кириллу, богатства и графский титул (одно из новых немецких званий, учреждённых Петром). В 1749 году Елизавета выбрала нового любовника, двадцатидвухлетнего Ивана Шувалова, и, стало быть, новому семейству была дарована возможность превратиться в усыпанных бриллиантами богачей.
В то время, когда Потёмкин прибыл в Петербург, среди богачей было много отпрысков новоиспечённого дворянства, умножившегося стараниями Петра и Елизаветы, и трудно было придумать лучшую рекламу для жизни при дворе. Внуки «денщиков, певчих и дьячков», как выразился Пушкин, возносились до статуса аристократов и приобретали богатство сообразно заслугам или просто по прихоти монарха [41]. Эти новички занимали самые высокие посты при дворе и в армии наряду с представителями старого нетитулованного дворянства и выходцами из княжеских родов, которые сами были потомками правящих династий: к примеру, князья Голицыны вели свой род от великого князя Литовского Гедимина, а князья Долгоруковы – от Рюрика.
Так состоялось знакомство Потёмкина с миром императриц и фаворитов, над которым он в конечном итоге получит полную власть. В 1721 году отец Елизаветы Пётр I, завоевав выход в Балтийское море, в честь этого события объявил себя императором – в дополнение к традиционному царскому титулу, который в свою очередь был производным от римского Цезаря. Но вместе с тем благодаря Петру страна на целое столетие погрузилась в состояние политической нестабильности – тому виной был его указ о том, что российские правители могут самостоятельно назначать своего наследника, не спрашивая ни у кого совета. Этот указ называли «апофеозом самовластья». Новый закон о престолонаследии в России введет только Павел I. Поскольку в 1718 году Пётр пытками довёл своего сына и наследника, цесаревича Алексея, до смерти, а его остальные сыновья умерли, в 1725 году престол унаследовала его вдова Екатерина I, дама низкого происхождения, зато сумевшая заручиться поддержкой гвардейских полков и тесного круга приспешников. Екатерина была первой в ряду правительниц-женщин и детей, восходивших на престол вследствие прискорбного недостатка во взрослых наследниках-мужчинах.
В эпоху дворцовых переворотов императоры получали власть в результате комбинации факторов – интересов придворных клик, а также состоятельных дворян и гвардейцев, которые были расквартированы в Санкт-Петербурге. Когда в 1727 году Екатерина скончалась, внук Петра, сын убитого Алексея, правил под именем Петра II всего лишь два с половиной года. После его смерти[12] императорский двор предложил занять трон племяннице Петра Анне Курляндской, которая правила до 1740 года при содействии своего немецкого фаворита, всеми ненавидимого Эрнста Бирона. Затем на престол вступил младнец Иван VI, а его мать Анна Леопольдовна, герцогиня Брауншвейгская, была объявлена правительницей. Русские не питали расположения к малолетним императорам, равно как и к государыням женского пола или немецкого происхождения; в совокупности это оказалось невыносимым.
Двадцать пятого ноября 1741 года, после нескольких дворцовых переворотов, произошедших за время правления Ивана VI, великая княгиня Елизавета в возрасте тридцати одного года встала во главе Российской империи при поддержке всего лишь трехсот восьми гвардейцев и заточила младенца-императора в Шлиссельбургскую крепость. Сочетание дворцовых интриг и гвардейских переворотов определило российскую политику на целое столетие. Иностранцев это удивляло – особенно в век Просвещения, тяготевший к подробнейшему исследованию политики и закона. Учёные мужи могли только предположить, что российский трон не был ни выборным, ни наследуемым – он был занимаемым. Перефразируя мадам де Сталь, можно сказать, что воля императора в самом деле была конституцией России. Личность государя была правительством, а правительство, как писал маркиз де Кюстин, было «абсолютной монархией, ограниченной убийством» [42].
Эпоха женщин-властительниц породила особый, русский вариант придворного фаворитизма. Покровитель Потёмкина Шувалов был последним фаворитом императрицы. Фаворитом считался доверенный союзник или любовник, зачастую скромного происхождения, которому монарх оказывал предпочтение из личных симпатий, а не благодаря его знатности. Не все фавориты стремились к власти – некоторые довольствовались богатством и почётным местом при дворе. Но в России императрицы нуждались в них, поскольку только мужчина мог командовать армией. Фавориты [43], управлявшие страной от имени своих любовниц, были идеальными кандидатами в министры[13].
Когда Шувалов, которому было всего лишь тридцать два года, представил уже обрюзгшей и хворой императрице восемнадцатилетнего Гришу Потёмкина, он особо подчеркнул его познания в греческом языке и богословии. В качестве награды императрица приказала повысить Потёмкина до звания унтер-офицера гвардии, хотя к тому моменту он не служил ещё ни дня. Вероятно, она одарила юношу сувениром – стеклянным кубком с гравировкой в виде её силуэта[14].
Мир императорского двора, должно быть, вскружил Потёмкину голову: вернувшись в Москву, он забросил свои занятия. Возможно, склонность преподавателей к пьянству и лености передалась и студентам. В 1760 году знаток иностранных языков Потёмкин, добившийся золотой медали и представленный императрице, был отчислен за «леность и нехождение в классы». Спустя годы он, уже получив княжеский титул, посетил Московский университет и встретился с профессором Барсовым, который его отчислил. Князь спросил Барсова, помнит ли тот их предыдущую встречу. «Ваша Светлость тогда того заслуживали», – ответил Барсов. Князь остался доволен ответом, обнял пожилого профессора и стал ему покровительствовать [44].
Отчисление оказалось для Потёмкина почти что катастрофой. Его крёстный и мать считали, что ничем не примечательные юноши вроде Гриши не могут позволить себе быть настолько ленивыми. К счастью, он уже числился в гвардии, но у него не было денег даже на поездку в Петербург – это означало, что семья либо не одобрила затею с поездкой, либо сняла его с довольствия. Они с матерью всё больше отдалялись друг от друга и в последующие годы почти не виделись. Позднее императрица Екатерина II сделала её придворной дамой, и Дарья гордилась своим сыном, хотя при этом открыто осуждала его личную жизнь. Значит, Григорий не просто уезжал из дома – он отправлялся в свободное плавание. Он занял у Амвросия Зертис-Каменского, тогда епископа Можайского, довольно значительную сумму в пятьсот рублей. Потёмкин часто повторял, что собирался вернуть эти деньги с процентами, но епископ был жестоко убит ещё до того, как Григорий пришёл к власти. Долг так и не был возвращён.
Жизнь молодого гвардейца протекала в атмосфере праздности и роскоши и обходилась чрезвычайно дорого, но более надёжного способа достичь величия не было. Момент оказался подходящим: Россия ввязалась в Семилетнюю войну против Пруссии, в то время как в Петербурге умирала императрица Елизавета. Гвардейцы уже вовсю плели интриги.
Прибыв в Санкт-Петербург, Потёмкин явился в главную квартиру своего гвардейского полка, которая представляла собой небольшую деревню: на берегу Невы рядом со Смольным монастырём прямоугольником расположились казармы, избы и конюшни. У полка были своя собственная церковь, а также больница, баня и тюрьма. За казармами раскинулся луг для выпаса коней и проведения парадов. Старейшие гвардейские полки, такие как Преображенский и Семёновский, изначально были основаны Петром I в качестве потешных, но затем они стали его верными соратниками в жёсткой конфронтации со стрельцами. Благодаря наследникам Петра число полков увеличивалось. В 1730 году императрица Анна основала Конногвардейский полк, в котором служил Потёмкин [45].
Гвардейские офицеры были неспособны устоять перед «обольщениями столичной жизни» [46]. Эти юные повесы то пировали, то вели партизанскую войну с Благородным Кадетским корпусом, занимавшим Меншиковский дворец [47]. Поле их сражений, порой смертельных, простиралось от бальных залов до подворотен. Столько молодых судеб было разрушено из-за долгов, столько сбережений уходило на бесконечные походы к проституткам Мещанской слободы и игру в вист и фараон, что склонные к воздержанности родители старались определить сыновей в обычный полк – именно так, к примеру, рассуждал отец в «Капитанской дочке», восклицая: «Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон» [48].
О Потёмкине вскоре узнали даже самые отчаянные и бесшабашные гвардейцы. В свои двадцать два года он обладал высоким ростом – под два метра, – был широкоплеч и чрезвычайно привлекателен для женщин. Он «мог похвастаться самой роскошной шевелюрой во всей России». Товарищи, на которых произвели впечатление его внешность и таланты, прозвали его Алкивиадом, что в ту неоклассическую эпоху было высочайшим комплиментом[15]. Образованные люди того времени изучали Плутарха и Фукидида, поэтому им был хорошо известен образ афинского гражданина: начитанного, интеллигентного, эмоционального, непостоянного, распущенного и экстравагантного. Плутарх восторженно писал о «сиянии физической красоты» Алкивиада [49]. Потёмкин сразу привлёк всеобщее внимание своим остроумием: у него был удивительный мимический талант, который обеспечил ему успех, далеко превосходивший карьеру комедианта [50]. Благодаря способностям к пародированию Потёмкин заслужил восхищение Орловых, самых сумасбродных и купавшихся в роскоши гвардейцев, и они посвятили его в интриги императорской семьи.
Гвардия охраняла императорские дворцы, и именно это придавало ей политический вес [51]. Находясь в столице и в непосредственной близости ко двору, «офицеры имели множество возможностей, чтобы о них узнали», заметил прусский дипломат [52]. «Допущенные к играм, балам, вечерам и театральным представлениям, внутрь святилища двора», они могли распоряжаться городом по своему разумению [53]. Благодаря службе во дворце они заводили близкие и даже фривольные знакомства с богачами и придворными, что давало им ощущение личной вовлечённости в соперничество внутри императорской семьи.
Пока императрица Елизавета несколько месяцев находилась между жизнью и смертью, несколько групп гвардейцев устроили заговор, собираясь изменить порядок престолонаследования: вместо ненавистного великого князя Петра планировалось возвести на трон его жену, великую княгиню Екатерину, которая пользовалась широкой поддержкой. Стоя в карауле в императорских дворцах, Потёмкин мог наблюдать за романтической фигурой великой княгини, которая вскоре придёт к власти под именем Екатерины II. Она никогда не была красавицей, однако обладала качествами более замечательными, чем преходящий блеск: необъяснимой магией императорского достоинства в сочетании с сексуальной привлекательностью, естественной весёлостью и всепобеждающим обаянием, к которому никто не оставался равнодушным. Лучше всех о тогдашнем облике Екатерины несколькими годами ранее писал ее любовник поляк Станислав Понятовский:
«Она ‹…› достигла расцвета, какой только возможен для женщины, от природы наделенной красотой. У нее были черные волосы, ослепительной белизны и свежести цвет лица, выразительные глаза навыкате, длинные черные ресницы, заостренный носик, губы, словно зовущие к поцелую, прелестной формы руки, гибкий и стройный стан; легкая и при этом исполненная благородства походка, приятный тембр голоса, а смех – такой же веселый, как ее нрав».
Потёмкин ещё не был с ней знаком, но почти одновременно с его прибытием в Петербург Екатерина начала искать союзников среди гвардейцев, которые пылко восхищались ею и ненавидели её супруга, наследника престола. И вот, провинциальный юноша из Чижова счёл разумным присоединиться к заговору, который вознесёт её на трон – и как окажется в дальнейшем, – соединит их друг с другом. Однажды Екатерина подслушала, как один генерал почтительно высказался о ней: «Вот женщина, из-за которой порядочный человек мог бы вынести без сожаления несколько ударов кнута»; вскоре молодой Потёмкин с этим согласится [54].
2. Гвардеец и великая княгиня: переворот Екатерины
Один Бог знает, откуда моя жена берет свои беременности.
(Великий князь Петр Федорович о своей жене)
Будущая императрица Екатерина II, известная под именем Великой, была вовсе не русской, но жила при дворе Елизаветы с четырнадцати лет и прилагала все усилия к тому, чтобы вести себя, по ее собственным словам, «так, чтобы русские меня любили». Лишь немногие тогда понимали, что тридцатидвухлетняя великая княгиня была талантливым политиком, проницательным государственным деятелем и великой актрисой, жаждавшей управлять Российской империей, и обладавшей всеми необходимыми для этого качествами.
Будущая императрица родилась 21 апреля (2 мая) 1729 года в Штеттине в семье князей Ангальт-Цербстских. Девочку назвали София. Ее незавидная судьба дочери небольшого княжеского дома изменилась в январе 1744 года, когда императрица Елизавета начала прочесывать всю Священную Римскую империю – брачное агентство королей, – чтобы найти невесту для только что назначенного наследника, Карла Петера Ульриха, герцога Голштинского, – ее племянника и к тому же внука Петра I. В России его только что провозгласили великим князем Петром Федоровичем, и чтобы сохранить династию, ему был нужен наследник. По ряду причин – политических, династических и личных – императрица остановила свой выбор на Софии, которая была крещена в православную веру под именем Екатерины Алексеевны и вышла замуж за Петра 21 августа 1745 года. На церемонии она была в скромном платье и с ненапудренными волосами. Присутствовавшие на свадьбе отмечали, что Екатерина прекрасно говорила по-русски и хорошо владела собой.
Екатерина быстро поняла, что Петр не подходит ни на роль ее мужа, ни на роль российского царя. Она много раз отмечала, что он был «очень ребячлив», что ему недоставало «суждения о многих вещах» и что он «не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать». Брак не стал ни счастливым, ни романтическим. Напротив, только благодаря своему сильному характеру Екатерина смогла выжить в столь сложных обстоятельствах.
Петр боялся российского двора и, судя по всему, понимал, что он не в своей стихии. Несмотря на то, что он был внуком Петра Великого, правящим герцогом Голштинским и некоторое время даже наследником не только России, но и Швеции, Петр родился под несчастливой звездой. В детстве отец отдал его на воспитание педантичному и жестокому гофмаршалу Голштинского двора, который морил ребенка голодом, бил его и заставлял часами стоять на горохе. Подростком Петр обожал парады, был полностью захвачен сначала игрой в солдатики, а затем и настоящей армейской муштрой. Недополучивший внимания и испорченный низкопоклонством Петр превратился в запутавшееся и жалкое существо, не выносившее Россию. Отдалившись от русского двора, он отчаянно цеплялся за свою веру во все немецкое и особенно прусское. Он презирал русскую религию, предпочитая лютеранство; свысока смотрел на русскую армию и боготворил Фридриха Великого [1]. Екатерина не могла не заметить, что Петру недоставало здравого смысла и деликатности, но она «выказывала ‹…› безграничную покорность императрице, отменное уважение великому князю и изыскивала со всем старанием средства приобрести расположение общества». Постепенно последняя задача стала важнее первой.
Вскоре после приезда Екатерины и без того непривлекательные черты Петра были обезображены оспой. Теперь Екатерина находила его «отвратительным», но поведение наследника престола было еще хуже его [2]. В первую брачную ночь невеста пережила унижение: муж не пришел к ней в спальню [3]. Во время сезонных перемещений двора из Летнего дворца в Зимний, из Петергофа на берегу Финского залива в Царское Село, на юг, в Москву, или на запад, в Лифляндию, великая княгиня утешалась чтением французских просветителей (с этого времени книги стали ее постоянными спутниками) и верховой ездой. Она изобрела седло особой конструкции, которое позволяло ей сидеть на лошади боком, когда за ней наблюдала императрица, и по-мужски, когда она оставалась одна. Несмотря на то, что современной нам психологии еще не существовало, читая ее мемуары, хорошо понимаешь, что в эпоху sensibilite сексуальный подтекст этого буйного развлечения был так же очевиден, как и сейчас [4].