– «Новь» мне, представьте, понравилась;[85] «Пунин и Бабурин», «Колосов» – это бог знает что такое; «Вешние воды» – это к тому же разряду:[86] все выдуманное, хотя хорошо выдуманное. Критики, – иному некогда, другой не любит, – все валят в кучу; а ведь нужно различать двух Тургеневых: один там, под землею на десять футов, а другой сверху. Я часто удивлялся, как Тургенев, такой умный, изящный, образованный, мог писать такие глупости. Иногда он писал, как… ну, как Немирович-Данченко[87], еще хуже… как Мачтет, самый плохой Мачтет[88]. Средние таланты пишут ровнее; высоко не залетают, но и особенно низко не спускаются; Писемский, например; даже Гончаров. Вот Пушкин, впрочем, почти всегда на высоте стоит. Лермонтов – в печатных произведениях. А вот мой враг – Шекспир, которого я терпеть не могу…
– За что? – вырвалось у меня.
– За то, что все считают обязанностью превозносить его и почти никто не читает. Вот ваш приятель Стороженко при слове «Шекспир» всеми членами на караул делает, а у него много дрянного есть.
Об описаниях природы у Тургенева говорил: «Они удивительны; ничего лучшего ни в одной литературе не знаю»[89]. Восхищался его манерой, не выписывая подробно всего, дать понять несколькими штрихами.
24 июня.
После обеда отправились гулять по шоссе: Лев Николаевич, Страхов и я. Разговор, сначала не клеившийся, сделался оживленным, когда Лев Николаевич наскочил на интересующую его теперь больше всего тему о национализации земли и о проекте Генри Джорджа:[90]
– Владение землей так же незаконно, как и владение душами. Кто держит у себя источник питания, тот держит в своей зависимости неимущих. Для меня это теперь понятно с поразительной ясностью. А сколько нужно еще времени, чтобы эта мысль вошла в общее сознание! Я сам жил двадцать лет, не сознавая этого. Вот Генри Джордж лет тридцать как ясно и просто выяснил все, и о нем как-то не слышно, и какие-нибудь Янжулы[91] его опровергают. Вчера я видал: лежит у дороги женщина, спит, ее рука завязана веревкой, на которой привязана пасущаяся лошадь. Очевидно, устала, а боится упустить лошадь: сделает потраву – штраф. Совсем стеснили мужика, шагу ступить некуда. Ведь это страшное зло. Ну, опровергайте меня!..
Но мы с Николаем Николаевичем не показывали желания опровергать. Я всегда в таких случаях молчу и слушаю, а Николай Николаевич – эстетик и философ, и все это для него далекие материи, хотя по мягкости сердечной он поддакивает и соглашается с Львом Николаевичем. Скоро он перевел разговор на декадентов. Лев Николаевич знаком с ними, читал Бодлера, Метерлинка[92]; говорит, что некоторые вещи у них не лишены интереса и своеобразной красоты; но вообще называет это движение болезненным и радуется, что оно у нас не прививается. «Ведь прочти произведение в таком роде нашему мужику и скажи ему, что это написано серьезным и умным человеком, он расхохочется: разве может умный человек заниматься такими вещами? А ведь вот занимаются же».
Николай Николаевич спросил, какого мнения он о Чайковском.
– Так, из средних[93].
Я спросил о Рубинштейне.
– Тоже, хотя Чайковский оригинальнее Рубинштейна. Этот – хороший исполнитель, переиграл массу хороших вещей, и у него постоянно в собственных произведениях являются воспоминания, отзвуки чужого. Много все они пишут фальшивого, выдуманного. Вообще, если говорят, что искусству нужно учиться, это уже вступают на опасную дорожку.
Возьмите вы, например, роман Вальтер-Скотта, даже Диккенса и прочтите его мужику; он поймет. А приведите его слушать симфонию Чайковского или Брамсов разных, он будет слышать только шум.
26 июня
С инженером Берсом ходили после обеда на место, где крестьяне берут песок[94]. Лев Николаевич очень озабочен тем, что при их системе подкопов может случиться обвал и произойти несчастье. Поэтому повел инженера, чтобы тот ему рассказал, как снять верхний пласт, чтобы открыть песок, и сколько это приблизительно будет стоить. Тот вычислил расходы рублей в восемьдесят, Лев Николаевич уже хлопочет о копачах ‹…›.
27 июня
Сегодня утром у меня завязался разговор с Николаем Николаевичем. Не помню, с чего заговорили о Скабичевском. Николай Николаевич сказал, что его «Историю русской литературы» не читал, так как за Скабичевским не признает ровно никакого критического таланта и литературного значения. Я стал возражать и указывать заслуги Скабичевского. Лев Николаевич подсел к своей похлебке и скоро вмешался. Он также не читал «Историю русской литературы», но знает Скабичевского по статьям.
– Я принимался его читать и бросил: ничего не понимаю. Вот скоро переведут статью Мэтью Арнольда с английского[95]. Он прекрасно говорит: задача критика – выделять все выдающееся из подавляющей массы написанного. А они привязываются к случаю, чтобы высказывать свои мысли. Да и мысли самые банальные. Судят же обо всем сплеча. Чтобы критиковать, нужно возвыситься до понимания критикуемого, и в этом уже важная заслуга. А у них выходит так, как прекрасно сказал мой приятель Ге: «Критика – это когда глупые судят об умных»[96].
– А потом пишут историю того, как глупые судили об умных, – вставил Николай Николаевич.
Я заметил, что имя Писарева здесь упоминают с насмешкой. О Златовратском Лев Николаевич сказал: «Читал, что-то глубокомысленное; видно, добрый человек, но путаница в голове страшная». Михайловского Николай Николаевич называет «умным человеком», Буренина «талантливым», и, по-видимому, здесь все согласны с этим. Имя Мачтета – синоним полной бездарности, Немировича-Данченко – чего-то пустопорожнего, никому ни для чего не нужного ‹…›.
28 июня
Лев Николаевич ‹…› стал расспрашивать газетные подробности о новом президенте Казимире Перье и о чикагских беспорядках рабочих[97]. Подошел приезжий родственник (муж сестры графини)[98] и, послушав, стал ужасаться этими волнениями.
– Что ж тут удивительного? – спокойно сказал Лев Николаевич. – Естественно, что после долголетнего угнетения начинают бунтовать. Вот у нас был царский проезд[99]. Это бог знает, что такое. Мужиков отрывают от работы, заставляют их неделю дежурить у дороги и хоть бы копейку заплатили. Я высчитывал: пусть, считая по пятидесяти копеек в день, пришлось бы заплатить десять тысяч за весь проезд. Ведь это пустяки для казны, а между тем они избавились бы от перекрестной руготни, которой осыпают царя по всему пути. Я уже просто избегал заводить с мужиками разговор об этом. А кто виноват? Эти сукины дети, которые состоят в свите. Я говорил Зиновьеву[100]. Это такая бестактность! Они вызывают неудовольствие ‹…›.
– Это просто забывчивость с их стороны, – пытался оправдать родственник.
– Какое забывчивость! Просто думают, что с мужиком так и нужно поступать. Ведь он собака, животное какое-то.
Вечером барышни стали петь у рояля. Лев Николаевич очень любит старинные романсы с терциями и квинтами. Минорного не любит. «Минор с мажором – хорошо». Аккомпанировал нам «Тучи черные» для голоса со скрипкой; немножко грубо, но верно.
29 июня
За обедом Лев Николаевич сказал:
– А я нет-нет да и почитаю Шопенгауэра. Сегодня читал насчет музыки. Очень хорошие есть замечания[101]. Вот насчет оперы он так пишет, как и я думаю. Я терпеть не могу оперы и, кроме скуки, в ней ничего не испытываю.
30 июня
‹…›Лев Николаевич стал спрашивать, нет ли свежих газетных известий о рабочем движении в Чикаго.
– Сказать вам по правде, я не только не опечален этим, я радуюсь. Все ругают анархистов и считают их за зверей, и никто не хочет понять, что анархизм – естественное следствие современного порядка вещей. Ведь анархист убивает Карно[102] не потому, например, что шуба у него хорошая. Он прямо говорит, что делает это для того, чтобы заставить всех обратить внимание на ненормальность современного положения вещей. До тех пор пока будут держать громадные войска; до тех пор пока богатые будут угнетать бедных; до тех пор пока будут учить, что Христос воскрес и улетел на небо и там сидит и так далее, – до тех пор будет существовать и анархизм. А вы как думаете? – обратился Лев Николаевич ко мне.
– Я думаю, что вы прописываете слишком жестокое лекарство.
– Ну вот, и вы принадлежите к безнадежным в этом отношении в настоящем положении. Всякий говорит: я не хочу никого обижать, лишь бы у меня была чашка кофе, сигара и жена в шелковом платье; и никто не хочет подумать, что вся эта обеспеченность основана на грабеже других.
– Но какую же роль должно при этом играть правительство? – стал говорить Николай Николаевич. – Оно или должно отказаться от власти, или принять меры.
– Да, принять меры, но какие? – опять начал Лев Николаевич. – Конечно, при нынешнем положении вещей оно прежде всего позаботится об увеличении войск и усилении власти; но если бы оно хотело действительно излечить болезнь, оно должно приняться за реформу современного строя, за национализацию земли и так далее. Право, странно. Стоит правительству лишь прислушаться к тому, что говорят кругом, чтобы понять окружающие нужды. Но разве об этом заботятся правительства? Наше правительство о чем заботится? О сохранении власти quasi-романовской династии и власти тех придворных, которые их окружают, а относительно другого всего – для них хоть трава не расти. Мне говорят: но как же выйти из такого положения? Я не знаю пути. Я знаю только, что вот эта проторенная дорожка ведет в пропасть, но я не знаю другой дороги; нужно искать, нужно проторить другую дорожку, а где – это покажет сама жизнь. А у нас все верят, что так и должно быть, как есть, лишь немножко нужно полечить. Человек пьет, курит, развратничает и спрашивает доктора, какие ему нужны пилюли, чтобы быть здоровым. То же и в деле воспитания детей. Систематически развращают их и потом призывают воспитателя, чтобы он исправил. Часто Сонечка говорит мне: «Укажи же мне другой путь воспитания». Я не знаю другого пути, но я знаю только, что этот безобразен и что нужно его изменить.
1 июля 1894 г.
От завтрака до вечера был князь Абамелик, армянского происхождения, миллионер, владелец 980 000 десятин земли и четырех чугунолитейных заводов в Пермской губернии. У него небольшое имение в Тульской губернии. Красив, много путешествовал, состоит главным попечителем Лазаревского института восточных языков, племянник министра Делянова, во французской Академии наук премирован за открытие какой-то сирийской надписи. Чего еще нужно? Он ездит в Ясную Поляну для поддержания знакомства, но его здесь не любят. Лев Николаевич говорит:
– Всякий раз стараюсь говорить с ним дружелюбно, но в конце концов начну говорить резко. Это настоящий тип петербуржца во вкусе нынешнего правительства. Кажется образованным, а между тем все это нахватано отовсюду лишь для того, чтобы оправдывать свое положение. Полнейшее непонимание самых элементарных понятий гуманности.
У князя на заводах было уже два бунта рабочих, усмиренных самыми крутыми мерами, и он рассказывает об этом с самодовольством. Говорят, что Лев Николаевич по этому поводу имел с ним энергичный разговор. «Ну, и досталось князю», – передавал потом доктор Флеров ‹…›.
2 июля
После обеда мы косили с Львом Николаевичем и тремя мужиками в саду. Солнце стало заходить, мужики ушли, и мы остались одни. Лев Николаевич перестал косить; облокотившись на косу и смотря на горизонт, стал припоминать стихотворение Фета, где описывается наступление ночи:
– Это превосходно, здесь каждый стих – картина ‹…›.
Вечером я хотел играть с гувернанткой мисс Уэльш сонату Моцарта, но она рано легла спать, и за нее сел играть Лев Николаевич. Он очень любит Моцарта и, разбирая, часто повторяет: «Как это мило!» Первую сонату мы сыграли еще сносно. Но вторую было разбирать труднее. «Ну, больше не будем, – сказал Лев Николаевич, обращаясь к сидевшим за столом, – сам знаю, что мучительно». Если какая-нибудь часть не идет, он говорит: «Ну, это пощадим». И мы оставляем.
Мы уселись за стол, и завязался длинный разговор о литературе. Николай Николаевич спросил, какого мнения Лев Николаевич о Глебе Успенском.
– Талант очень узкий и односторонний, – отвечал Лев Николаевич. – Утомительно однообразен. Вечно один и тот же язык. По моему мнению, Николай Успенский гораздо талантливее Глеба. У того был юмор, некоторые картинки были чрезвычайно живо схвачены[104]. У Глеба есть еще один крупный недостаток, который свойственен всей этой компании – Щедрину и их критикам. Все они что-то недоговаривают, скрывают от читателя; как маленькие дети: знаю, да не скажу. Что им мешает? Цензура, что ли, – уж этого не могу сказать.
Я спросил, как ему нравится Щедрин.
– Слишком длинно и утомительно. Вот эти последние еще лучше: «Пошехонская старина» и другие[105].
– Неужели вам не нравятся его сказки или «Господа Головлевы»?
– Некоторые сказки – да, другие – не выдержаны; например, про карася[106], вообще аллегорические. «Господ Головлевых» забыл. Самая лучшая мерка – это переводы на иностранный язык. Щедрина пробовали переводить – ничего не выходит[107]. Читает иностранный читатель и ничего не понимает.
Похвалив очень Слепцова, сказав, что его совершенно напрасно забыли, и воскликнув по этому поводу: «Вот наша критика!», Лев Николаевич обратился ко мне. «Я противоречу всем вашим литературным понятиям», – сказал он, улыбаясь.
Из молодых Лев Николаевич признает талант лишь за Гаршиным (указывает его «Ночь», «Глухарь», «Два художника» и др.) и Чеховым. Короленко он недолюбливает. Возмущается его повестью «В дурном обществе»: «Так фальшиво, выдумано; сказка – не сказка, бог знает, что такое». «Сон Макара» ему не нравится. Но больше всего смеется он над Короленко за то, что тот написал в «Светлом воскресении», как бежал острожник через освещенную ярко луной стену. Он говорит: «Когда я открою такую штуку у писателя, я закрываю книгу и больше не хочу читать».
У него есть в памяти несколько таких курьезов из Печерского, Салиаса; у Немировича-Данченко, по его словам, сколько угодно найдете. Попадаются даже у Мопассана (в каком-то рассказе, прежде чем срубить дерево, лезут на него, чтобы обрубить сучья[108]). Тут же он вспомнил, что читал по-французски рассказы и биографию одного талантливого молодого испанского писателя. Служанка этого писателя рассказывает, что была раз очень удивлена тем, что он ночью вдруг выскочил в окно и стал лить воду в колодец. Он писал в это время, и ему нужно было описать звук падающей воды.