Соглашение с Норвегией приведено в порядок согласно нашим планам.
Фюрер очень рассержен нашими бюрократами в министерствах: «Я уже сейчас придам господам необходимое ускорение». Неизбежного теперь комиссара по вопросам внешней торговли он хочет напрямую подчинить себе и лишить министерства соответствующих полномочий. Наконец-то! Единственно правильное решение. На днях заседание по этому вопросу, он просит меня принять в нем участие.
Капитан Цорес докладывает после обеда о Маньчжоу – Го[197]. Из его доклада однозначно следует, что Кнолл[198] из н[емецкого] посольства приехал перед Хайе[199], чтобы выставить рейхскомиссара перед японцами в плохом свете. Это чистой воды предательство. Кнолл следует указаниям Риттера из М[инистерства] и[ностранных] д[ел]. А Нейрат, который хотел его выдворить, очевидно, нашел «достаточно» причин этого не делать.
Как раз принесли протокол Цореса, который передан Керрлу для сведения.
13.7.[1934]
«Речь» д[окто]ра Геббельса о событиях 30 июня[200] произвела во всем мире, чего и следовало ожидать, впечатление, близкое к катастрофическому. 2 звонка из Лондона: Министерство авиации в ужасе: со времен речи Бетмана в [19]14 году[201] ни одна речь в Германии не оказывала столь гнетущего воздействия. Наши враги заявили: очевидно, наша франкофильская позиция более чем оправдана! Все положительное впечатление от речи Гесса[202] вывернуто наизнанку, Гитлер может сейчас выступать сколь угодно хорошо, но настроя и он уже не сможет изменить.
Дуквиц[203] прибыл из Варшавы, где находился в связи с переговорами о компенсациях. Лишь одно настроение: ясно, что вся вина за слухи лежит на Мин[истерстве] проп[аганды]; речь была совершенно неинформативна. Неужели хоть когда-нибудь хоть один министр распрощался со всем миром словами «Тьфу ты, черт»!
То же самое Лейббрандт[204] наблюдает в Америке. Д[окто]р Г[еббельс] выстроил против нас целую стену и перепутал пост рейхсминистра с ролью агитатора из предместья. У него отсутствует всякое чувство меры – а лишь раздуваясь от самодовольства, внешней политикой заниматься нельзя.
2.8.[1934]
Прервал свой отпуск, чтобы переговорить с Гессом относительно внешнеполитической обстановки. Поехал на машине в Мюнхен и заявил со всей имеющейся у меня настойчивостью, что из-за таких внешнеполитических речей, как речь д[окто]ра Г[еббельса], Немецкий рейх подвергается огромной опасности. И лишь потому, что человек без чувства меры дает волю своему языку и своему самодовольству. Затем ходатайство вручить мне общие для всего Движения полномочия по внешнеполитическим вопросам. Гесс доложит об этом фюреру.
События быстро сменяют друг друга: убийство Дольфуса, ужасная травля Германии по всему миру, сегодня смерть Гинденбурга. То, что Италия в деле Дольфуса повела себя столь низко, удивило всех, даже тех, кто никогда высоко не ставил итальянский характер[205]. Но Муссолини, окруженный посредственностями, навредил себе сам: во – первых, ему теперь никто не верит, и, во – вторых, весь мир говорит, что мы теперь, вероятно, будем искать другие пути, тем самым Париж не может разыгрывать немецкую карту в Италии. Из-за чего вся ценность этого государства, которое по большому счету не имеет самоценности, сразу же упала на 50 %. Таким образом, вылившийся в припадок злости комплекс неполноценности повредил самому Риму, а немецкая пресса ответила очень хорошо и обдуманно. Д[окто]р Шмитт[206] опубликовал превосходную статью о новых Цицеронах в «Ф[ёлькишер] б[еобахтер]», в которой рекомендовал им, прежде чем рассказывать другим о «римской культуре», обучить 22 % неграмотных в своей стране чтению и письму.
Сегодня утром я пробыл у фюрера недолго, а все послеполуденное время провел в своем саду, где сначала беседовал с Керрлом. Саботаж в маньчжурском деле установлен однозначно: Бюлов[207] проинформировал японское посольство в противоположном смысле, а нашей Зарубежной орг[анизации][208] заявил, что Хайе больше не рейхскомиссар! А сейчас, когда господа испугались, всё внезапно наладилось: заседание в М[инистерстве] и[ностранных] д[ел] в присутствии представителей других министерств, затем капитан Цорес возвращается в Маньчжурию, где уже готовы все полномочия от М[инистерства] и[ностранных] д[ел]! И этакое в национал – социалистическом государстве!
Я осведомил об итогах фюрера. Он несколько оцепенел, а затем сказал: сегодня в М[инистерстве] и[ностранных] д[ел] повесят нос, так как все полномочия Гинденбурга теперь у меня[209]. Веселью конец. Я выдерну зачинщиков столь наглого поведения одного за другим и поставлю нового человека для решения кадровых вопросов. Благотворно подействует и упоминание о новой народной судебной палате[210], знакомиться с ней никому не захочется.
Потом фюрер говорит о частных делах, о других внешнеполитических вопросах, о мистическом: Гинденбург умер 2 августа[211], и замечает: «Наилучший некролог написали Вы, Розенберг».
По всей Германии глубокий траур. Нас покинул исполин.
Но у НСДАП теперь развязаны руки, чтобы построить свой Рейх. Ценное время было упущено, так многое можно было сделать, но не удалось из-за саботажа под предлогом [возражений] Г[инденбурга].
Сейчас фюрер – единоличный правитель Германии. Все предпосылки для н[ационал] – с[оциалистического] государства наконец-то налицо.
6.8.[1934]
На траурном заседании р[ейхс]тага фюрер произнес прекрасную речь о Гинденбурге и – вот величие – не жалея красок, говорил о своем почтении к этому – совершенно не похожему на него – исполину. Он назвал его «самым благородным человеком» и «солдатом». Я следил, не упомянет ли он Людендорфа[212]. Фюрер упомянул, но не назвал того по имени, говоря о важном помощнике Г[инденбурга]. Затем за столом в Рейхсканцелярии речь зашла о Людендорфе. Он отказался приспустить свой флаг по случаю смерти Г[инденбурга]! Сначала думали, что произошло недоразумение, его спросили прямо, но он категорически отказался! Фюрер рассказал о случае при открытии мемориала в Танненберге[213]. Л[юдендорфу] тогда предложили сесть в машину Г[инденбурга]. Он отказался. У памятника Г[инденбург] заметил Л[юдендорфа] и пошел навстречу ему с распростертыми руками. Л[юдендорф] отвернулся и сделал 5 шагов в сторону. Фюрер считает, что план битвы при Танненберге, без сомнений, составил Л[юдендорф], но его удачное воплощение и непоколебимость – заслуга Г[инденбурга]. Это хладнокровие и быстрота реакции были решающими в кризисный момент. Фюрер назвал поведение Л[юдендорфа] «недисциплинированностью пред лицом нации». «Он не вправе был так себя вести», – повторял он многократно. Тем не менее: «Он не уйдет от своей судьбы, после смерти мы поставим его в ряд героев Германии».
Его нынешнее поведение фюрер объясняет его недавней операцией и его теперешней женой. Операция, очевидно, не удалась и полностью нарушила внутреннее равновесие Л[юдендорфа].
Несмотря на все, мне жаль Л[юдендорфа]. Он был мотором и головой немецкого сопротивления, Гинденбург же зачастую апеллировал к мещанской сентиментальности, хотя сам и возвышался над ней. Л[юдендорф] же стоял в тени, был обманут, лишен публичной славы. Г[инденбург] примирился с [Партией] Центра, а Л[юдендорф] открыто выступал против врагов Германии. Но вместо того, чтобы остаться солдатом, он захотел стать мыслителем, и это оказалось его роком. И так как в душе он чувствовал себя неуверенно, он стыдился принять мужской совет, и так попал в силки аморальной «философини», но как рыцарь поверил в то, что должен сражаться за ее глупости до последнего.
Величие Г[инденбурга] в итоге проявилось в том, что он призвал Гитлера и затем от чистого сердца честно помогал новой Германии. Этим он сохрани. Рейх от ужасных потрясений, он снова стал самим собой и тем самым старшим другом Гитлера, почти мистическое повторение истории старого Хильдебранда и молодого Дитриха Бернского[214]. Поэтому завтра его по праву похоронят в башне героев в Танненберге – как символ на тысячелетия.
И когда умрет Людендорф, он должен упокоиться рядом – как враждовавшие короли в Шпайерском соборе. Линия судьбы народа тверже, чем упрямство верящих в то, что могут от нее ускользнуть.
19.8.[1934]
Снова пролетела пара недель: похороны Гинденбурга, дни отпуска, речи к референдуму[215] в Бремене и Гамб[урге]. Мемориал в Танненберге стал сейчас одним из тех центров, о необходимости которых как замены крестам и колоннам Марии я писал в «Мифе»[216]. Заключительные слова Гитлера: «Полководец, иди же в свою Валгаллу!» поняты всюду, и особенно церковью, которая навеки опозорила себя речью своего военного епископа[217]. Он посчитал, что мы тут так мило сидим, и начал поливать нас цитатами из Библии, утверждая, что старая солдатская поговорка гласит: «молись и трудись». Он скакал блохой от одной глупой мысли к другой безо всякой связи. В наших рядах мы лишь головами качали, но и все прочие ужасались. Рей – Би[218] обходил всех, бормоча извинения. Церковь снова показала, что она, используя немецкие слова, говорит на китайском языке. Народ не хочет больше слышать эту тарабарщину из псалмов, «пророчеств» и проч.
Несколькими днями позже в Варнемюнде я случайно встречаю Рей – Би. Он подходит ко мне: «Я уже давно хочу с Вами поговорить, господин Р[озенберг]». Сразу начинает распекать своего военного епископа и добавляет: «Думаю, наши позиции не так уж и далеки. Я лишь тогда почувствую себя свободным, когда отброшу весь догматизм и вернусь к простейшим устоям». Я не верю своим ушам! Всего несколько месяцев назад Мюллер выгнал д[окто]ра Краузе[219] из движения «Немецких христиан»[220] как «лжеучителя» лишь за то, что тот повторял написанное в моем «Мифе»… Я отвечаю, что полностью в его распоряжении, и прибавляю: «Дух нашего времени выбрал, куда ему двигаться, и своего направления не изменит. Было бы разумно, чтобы избежать всякого иконоборчества, признать это и сделать выводы». Он горячо соглашается со мной и обещает позвонить мне в Берлине, чтобы спокойно устроить где-нибудь «беседу о религии».
Итак, никейский символ веры постепенно разрушается все больше, действительно наступило время покончить со всеми этими глупостями, чтобы снова вдыхать свежий европейский воздух.
В любом случае Рей – Би со своими проповедями в тупике, вся молодежь движения присягает мне, СС и управление аграрной политики открыто воспитывают своих членов в германском, т. е. антихристианском духе, школы п[олитической] о[рганизации] будут четко базироваться на «Мифе», церкви иссохнут. Лишь в самом жизнеустройстве эта [перемена] еще не отпечаталось, но благодаря Г[итлер]ю[генду] она врастет в него органически. Через 10 лет придет, вероятно, время реформатора, который заново обустроит церковные здания и придаст им героический дух нашего времени. То есть я представляю себе, что символ поклонения – зачастую жуткие и кривые позднеготические резные работы исчезнут из церквей и переместятся в музеи. Отвратительные барочные символы следует снять, кафедры и алтари спроектировать заново, в твердости и простоте, в стиле и духе мемориала у Фельдхеррнхалле[221]. Тот, кто хочет творить сам, не должен лишь «пиетета» ради тащить старый хлам за собой. Церкви Св. Марии в Данциге, Любеке и проч. перепланировать так, чтобы снова проявилась крепостная основа этих построек, а место множества замученных «святых» могут занять статуи великих немцев, причем под сводами уже не будут звучать слова еврейских «пророков» и гимны Иегове.
Конец сентября [1934]
Суета последних недель заставила умолкнуть всех муз. Я придавал большое значение приглашению разных иностранцев, а особенно англичан, на партийный съезд, и отметил, что немалое число откликнулось. Несмотря на летние отпуска, прибыло 16 британцев. «Наше» посольство в Лондоне отсоветовало их приглашать, так как они были – де «вне досягаемости». Господа полетели в Восточную Пруссию и Шлез[виг] – Гольштейн, чтобы убедиться в серьезности нашей работы, а затем отправились в Н[юрнберг], где таращили глаза, глядя на подлинные народные настроения и образцовые шествия. Они были поражены, что почти все и высказали в своих письмах. Интересной была беседа с его преподобием Ходсоном[222], другом епископа Глочестерского[223]. Он подозревал во мне злобного антихристианина и буйнопомешанного, но к своему удивлению увидел обычного человека. Продолжительная беседа, которую мы вели с открытым сердцем, произвела на него сильное впечатление. На открытом собрании в Глочестере он как порядочный человек об этом впечатлении рассказал.
Важной персоной был и полковник Маккоу[224], «частное лицо», на самом деле советник брит[анского] Военного министерства. В ходе обстоятельной беседы он сказал, что Версальский договор был преступлением. Вильсон[225] – олух, Л[лойд] – Джордж[226] – невежа. В обозримом будущем необходимо сесть за стол переговоров, чтобы разработать новый порядок.
Во время войны М[ак]к[оу] был адъютантом Китченера. Он ожидал его в Петербурге, когда К[итченер] отправился в свой смертельный рейс[227]. М[ак]к[оу] считает, что смерть К[итченера] очень повредила [будущему] мирному договору. После войны он занял бы по отношению к Германии ту же позицию, которую занял после англо – бурской войны, и предотвратил бы все сумасбродство Версаля.
М[ак]к[оу] рассказывал мне это на балконе нюрнбергского замка, где я смог представить его и 4 других англичан фюреру. Он хотел в ближайшее время вернуться в Г[ерманию], чтобы всерьез продолжать зондирование. Уже вчера пришло письмо. Он прибывает 25.10. М[ак]к[оу] потому столь важен, что может ратовать за тесное британско – немецкое сотрудничество в недружелюбном к немцам окружении Хэйлшема[228]. Пришло письмо и от Ходсона, он хочет отправить сюда своего епископа.
Капитан Файенс пишет одно благодарственное письмо за другим. Как адъютант герцога Коннаутского он доложил корол[евской] семье о Нюрнберге и еще раз просит дать конфиденциальную информацию о подоплеке 30 июня: эта докладная записка сейчас готова. Я хочу лишь показать ее фюреру. Возможно, она разоблачит в глазах короля те подстрекательские сведения, которые – как мне доподлинно известно – передает здешний британский посол Фип[п]с. По его словам, не было вовсе никакого заговора, Гитлер лишь хотел избавиться от неудобных людей. Фип[п]с из-за своей принявшей католичество жены и ее «связей» очевидно настроен против нас. Кроме того он сообщает, что Германия вооружается, чтобы взять реванш у Франции – такова агентурная работа F[oreign] O[ffice]!