Пушкин расхохотался.
– Я до сих пор помню, как он с императрицей разговаривал!.. Марья Федоровна неожиданно подошла к нему за обедом, взяла его за плечо и на своем коверканном русском языке сказала: «Ну, что, карош суп?» А Корнилов баском ответил: «Да, мсье!..»
Оба приятеля рассмеялись.
– Золотое было время!.. – ударился в воспоминания Пушкин. – А помнишь, сколько было шума, когда я в темном коридоре, обманувшись, стал тискать фрейлину Волконскую, эту бабушку? Крепко тогда всем нам досталось… Потом, как-то несколько лет спустя, директор лицея Энгельгардт признался мне, что Александр Павлович, пожурив его, рассмеялся и сказал: «Старуха, между нами говоря, вероятно, восхищена ошибкой молодого человека…»
Время летело незаметно. Снова появилась няня.
– Время обедать, господа… – проговорила она своим ласковым голосом. – Александр Сергеевич, совсем своими разговорами гостя уморил…
– А не рано ли, матушка? – удивился Пущин.
– Мы в деревне рано обедаем, – пояснила Арина Родионовна гостю.
– Я с удовольствием подчиняюсь вашему обычаю, – улыбаясь, ответил Пущин.
Обнявшись, друзья перешли в столовую. Они уселись за стол, на котором уже стояли всякие деревенские закуски и наливки.
– Как ты смотришь, Жанно, если мы начнем с рюмки водки да закусим маринованными грибочками? – весело спросил Пушкин.
– С преогромным удовольствием. Но закусывать я буду студнем с хреном, – в тон ему ответил Пущин.
Выпив и закусив, друзья принялись за горячие щи.
Наконец, Яким подал румяного поросенка с гречневой кашей, до которой Александр Сергеевич был очень охоч. Пущин тут же мигнул своему слуге:
– А ну, братец, неси нашу!..
Вскоре Алексей вернулся с запотевшей бутылкой Клико. Пушкин был в восхищении: давно его таким не баловали. Пробка полетела в потолок, и вино заискрилось в бокалах.
– За что поднимем бокалы, Жанно?.. – сверкая глазами, спросил Пушкин. – Предлагаю выпить за лицей и за всех наших друзей, куда бы их ни забросила жизнь.
– А может, лучше за нее!.. – лукаво улыбаясь, подмигнул Пущин.
– Так их две – моя и твоя! За какую пить будем?..
– Обе красавицы, так и пить давай за обеих!
– Почему бы нам не угостить и няню? – сказал Пущин, обратив внимание на сидящую поодаль Арину Родионовну.
– Вы уж сами кушайте… Покорнейше благодарю…
– Непременно надо выпить, дорогая нянюшка! Тебе положена не только рюмка, но и медаль, за то, что для России выпестовала такого поэта! – весело сказал Пущин.
Няня не прочь была опрокинуть рюмочку, но приличия требовали отказа.
– Мамочка, ну что ты привередничаешь! – смеясь, сказал Пушкин. – Вспомни, как мы недавно с тобой кружками чокались. А здесь всего лишь рюмка!
– Бог знает, что гость подумает, – смущаясь, проговорила няня, поднимая рюмку, и, пожелав здоровья и благополучия, с поклоном выпила ее до дна.
Выпили и друзья.
Вдруг Пушкин вскочил, повалил бокалы, рассмеялся и крикнул:
– Мамочка! У меня сегодня настоящий праздник! Праздник для всех! Прикажи всем выдать наливки!..
Вскоре весь дом веселился…
Метель на дворе, кажется, стала утихать. Сгущались сумерки…
Поднимаясь из-за стола, Пущин обнял друга и с загадочностью в голосе сказал:
– У меня для тебя уйма подарков. Где будем рассматривать? Пойдем в гостиную… Алексей, тащи мой чемодан.
Пока Алексей бегал за чемоданом, Арина Родионовна успела приготовить кофе.
Пущин раскрыл свой чемодан и вручил Пушкину письма от друзей – Рылеева, Бестужева… несколько книг…
– А это особый подарок, – сказал он, вынимая пакет, завернутый в бумагу.
То была рукопись «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Поэму печатать не разрешили, но она в списках разлетелась по всей России, а ее меткие выражения стали чуть ли не пословицами.
Пушкин смотрел на подарок завороженными глазами:
– Жанно, я готов расцеловать тебя! Ничего лучшего мне и не надобно!..
Он то рассматривал исписанные листы, то их гладил…
– Ты только послушай, Жанно, – с хохотом воскликнул Пушкин и прочитал: «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!..» – Что за прелесть, что за чудо! Давай немедленно засядем за чтение!.. Мама, – крикнул он, иди сюда, будешь слушать!..
– Что же ты так озоруешь? Слышу все! – с притворной строгостью отозвалась Арина Родионовна. – Сейчас приду, только вязанье захвачу.
– Ждем. А тем временем я посмотрю письма. Мне страх как интересно, что написал Рылеев.
Пушкин вскрыл конверт, начал читать и не удержался, чтобы не рассмеяться:
– Ах, как он меня ругает, и все за мое чванство. Не угодно ли послушать:
«Ты мастерски оправдываешь свое чванство шестисотлетним дворянством, но несправедливо. Справедливость должна быть основанием и действий, и самых желаний наших. Преимуществ гражданских не должно существовать, да они для поэта Пушкина ни к чему и не служат ни в зале невежды, ни в зале знатного подлеца, не умеющего ценить твоего таланта… Чванство дворянством непростительно, особенно тебе. На тебя устремлены глаза России. Тебя любят, тебе верят, тебе подражают… Будь поэт и гражданин…»
Удивительно: им мало тех струн, которые у меня на лире есть, им подавай и того, чего нет… А, вот и няня!.. Садись, мама, читать будем…
Все расселись по своим местам: няня с чулком на диване, Пущин разместился в кресле, а Пушкин остался сидеть за столом и раскрыл рукопись.
– «Читай не так, как пономарь, – промолвил Пущин, – а с чувством, с толком, с расстановкой…» – процитировал он Грибоедова.
Пушкин начал читать, как всегда мастерски, когда был в ударе…
Не успел он и страницу перевернуть, как послышался за окном визг полозьев саней.
– Мама, – обратился он к няне, – подойди к окну, посмотри, кого там леший принес.
Арина Родионовна посмотрела в окно и недовольным голосом сообщила:
– Кажись, отца Иону принесло!..
Пушкин бросил рукопись на стол, быстро спрятал письма и раскрыл книги житий святых православной церкви.
– Что случилось? – с удивлением спросил Пущин.
Пушкин и ответить не успел, как в двери появился, улыбаясь и кланяясь, монах с красным, наверное, от мороза, носом. Монах перекрестился на висящую в дальнем углу икону и снова начал кланяться.
– Представляю тебе, – обратился поэт к Пущину, – настоятеля Святогорского монастыря отца Иону. А это, батюшка, мой приятель, Иван Иванович Пущин.
Монах продолжал кланяться и извиняться, что, может быть, помешал своим приходом.
– Мне люди сказали, – начал монах извиняющимся голосом, – что в Михайловское приехал господин Пущин. Так я, грешная душа, подумал, что это тот Пущин, что в Кишиневе бригадой командует… Мы давно дружны с ним… А выходит, ошибся я. Простите великодушно…
Пушкин относился к отцу двояко: с одной стороны, с монахом можно было и поговорить, и выпить он был не дурак, а с другой – это был один из соглядатаев, один из тех царских клещей, которые безжалостно вцепились в него.
Пущин никак не мог понять некоторого замешательства хозяина.
Арина Родионовна уже хлопотала насчет чая. В гостиную, помимо самовара, было подано все то, к чему отец Иона был охоч, – варенье, печенье, сухарики и, конечно, ром. Няня разлила чай.
– Садись, отец, – сказал Пушкин, приглашая монаха за стол.
– Благодарствую… Замерз, едучи к вам, погода скверная… Морозец крепчает, – проговорил монах, ощупывая глазами все, что лежало на столе, с аппетитом прихлебывая с блюдечка чай наполовину с ромом. – Надолго ли в наши края? – обратился он к Пущину.
От чая и рома у монаха глазки стали маслянистее. Пушкин снова плеснул ему в чашку рома. Отец Иона еще больше размяк.
– Арина Родионовна, ох, и мастерица ты… Люблю твое варенье… Еще одной чашечкой согрешу с вашего позволенья… А что это, Александр Сергеевич, на столе, никак ваше новое сочинение? – заметил монах, обтирая вспотевший лоб.
– Хотелось бы, чтоб мое было, да не мое. Это Грибоедов написал комедию «Горе от ума», – ответил Пушкин с явной неохотой.
– Как же, слыхал, – оживился монах. – К нашему благочинному недавно сын из Петербурга приезжал, так сказывал. Весьма-с любопытно…
– Отец Иона, вам могу предложить только церковные книги, – с усмешкой посмотрел на монаха Пушкин, – а грибоедовская комедия для вас будет скоромной…
– Ничего, ничего, бог простит, а по должности надобно познакомиться, дабы в случае мог предостеречь овец своих духовных…
– Тогда, если не будете возражать, мы продолжим чтение… – уже совсем веселым голосом сказал Пушкин. – Хотите?
– Сделайте милость!.. Буду вам премного благодарен… Мать Аринушка, налей мне, касатка, еще чашечку чая, а я тебя молитвой отблагодарю.
– Да что вы, батюшка, – более приветливым голосом откликнулась няня, – давайте вашу чашку.
Пушкин продолжил чтение, которое все более захватывало его. Жестикулируя руками, он листал за листом лист.
– «…Когда постранствуешь, воротишься назад, и дым отечества нам сладок и приятен…» – прочитал он, рассмеявшись. – Вот именно!.. А, Пущин?..
Пущин улыбался Пушкину, его чтению и тому, что слышал.
– Ха-ха-ха… – раскатывался хозяин. – «Как станешь представлять к крестишку иль к местечку, ну как не порадеть родному человечку?!»
Отец Иона слушал с большим вниманием, стараясь не пропустить ни одного слова.
Арина Родионовна с благодушным выражением лица продолжала вязать свой чулок. Она не совсем понимала смысла всех этих побасенок, но ее Сашка доволен, ну и слава богу… Няня была сама народная мудрость, без всякого лукавства принимала жизнь во всех ее проявлениях. Может быть, именно поэтому Пушкину всегда было около нее так спокойно…
– «…А о правительстве иной раз так толкуют, что если б кто подслушал их – беда!..» – весело читал Пушкин и покосился на отца Иону: тот плавал в блаженстве.
– Ты посмотри, Александр Сергеевич, какое дарование дал Господь человеку, – восхищенно произнес монах. – Конечно, божественного здесь мало, но очень востро!.. Нянюшка, дай-ка еще черепушечку за здоровье сочинителя Грибоедова.
– Нет! Жанно, мой «Онегин» не идет ни в какое сравнение! – возбужденно крикнул Пушкин. – Только высочайший талант может так писать: ни единого лишнего слова!
И он снова принялся за чтение:
Пушкин, всеми силами сдерживая смех радости, уже заканчивал чтение:
– Еще раз скажу, что мой «Онегин» ни к черту!.. – воскликнул повторно Пушкин. – Вы уж извините, батюшка, за черта… но не могу сдержаться: ведь режет меня прямо ножом Грибоедов… Вот подарок так подарок! Спасибо, Жан-но! Истинное удовольствие. А как тебе, отец Иона? Не очень скоромно?
– Что вы, Александр Сергеевич, ничуть, даже в семинарии можно читать… – вытирая потное лицо, отвечал монах.
– Ты слышал, Пущин? – рассмеялся Пушкин.
– Как не слышать? Слышу…
Отец Иона тяжеленько поднялся из-за стола и стал прощаться:
– Как не хорошо у вас, а мне пора бы и к дому податься… Благодарствую за угощение: и за духовное, и за телесное… Рад был познакомиться с вами, Иван Иванович… Редко к нам такие гости заявляются… Прощайте, даст бог, может, еще когда-нибудь свидимся… И тебе, нянюшка, особое спасибо за угощение… Александр Сергеевич, а с тобой я хочу на минутку отдельно обмолвиться парой слов, – поманил монах поэта в переднюю.
Пушкин вышел следом за монахом.
– Ты не очень серчай на меня, Александр Сергеевич… Знаю, что я для тебя гость не очень желанный, да что делать… Сам знаешь, не по своей воле… Ты не опасайся меня, я тебе никакого вреда не принесу. Понял? Вот и весь мой сказ… Но ты все же остерегайся: все в их силе и власти… Спасибо тебе и прощай, родимый…
Яким помог монаху одеться и кликнул кучера.
– Ну, вот теперь совсем прощай, Сергеевич… Давай, душа моя, расцелуемся по-хорошему, да не забывай меня, приезжай. А ежели какие-нибудь стишки у тебя найдутся, ты уж захвати…
– Обязательно захвачу, – хохотал Пушкин.
Расцеловавшись, поп вышел, сел в сани и покатил к себе в монастырь.
Пушкин вернулся в дом, подумав: «Повезло мне с попом: душа у него есть, и душа добрая… А мог на его месте и подлец какой-нибудь оказаться».
– Ты уж извини, брат, что я стал причиной этого беспокойства… – сказал Пущин, которому теперь стало все понятным.
– Ах, Жанно, стоит ли об этом… За мной все равно присматривают… С монахом мы ладим… Давай не будем говорить об этой ерунде…
Пущин начал торопиться, было поздно…
– На дорожку неплохо было бы чего-нибудь закусить, – сказал он. – У меня есть еще одна бутылка Клико.
– Так что же ты ее прячешь, тащи на стол… Мамочка, – позвал он няню, – брось нам закусочки.
Друзья сели за стол, хлопнула пробка, заискрилось вино… Все кругом уснуло, а они все говорили и говорили… Прощание затянулось…
– Если бы ты знал, Жанно, – говорил горячо Пушкин, – как мне здесь все осточертело… Не знаю, сколько смогу выдержать такую жизнь… Убегу… Я еще в Одессе думал об этом, Лиза Воронцова помогала моему побегу за границу, но ничего не вышло… А теперь я хочу сыграть на моем аневризме…
– Каком аневризме? – удивился Пущин. – И как давно ты им болеешь?
Пушкин рассмеялся:
– Да нет у меня никакого аневризма. Это я придумал для царя, чтобы он отпустил меня за границу лечиться. Ты же видишь, я здесь погибаю…
– Нет, брат, вряд ли ты их надуешь. К тому же царь на тебя по-прежнему очень сердит. Все твои насмешки ему известны. Я и так удивляюсь его терпению. Был бы Павел, давно бы тебе сидеть в остроге или Сибирь коптить. Надеюсь, тебе известна история лейтенанта Акимова?
– Нет, не помню, расскажи…
– Как и ты, Акимов сочинял эпиграммы, но только на Павла, и наклеил ее на стене Исакия… Его прямо на месте, как говорится, преступления и схватили… Постой, сейчас вспомню эпиграмму:
– Ты же помнишь, – продолжал Пущин, – строительство Исакия началось при Екатерине, и строили его из мрамора, а закончили при Павле кирпичной кладкой. Так вот, лейтенанту царь повелел отрезать язык и сослать в Сибирь. А твоя дерзость гораздо острее… «Владыка слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда…» За такое можно и на эшафот попасть…
– Ссоримся мы с царем… Но было ведь и другое время… Помнишь, он моей «Деревней» восхищался и выражал благоговение, плешивый черт…
– Подумай, стоит ли по пустякам рисковать своей головой… – с грустью в голосе проговорил Пущин. – Но мне, брат, пора…
– Куда ты так торопишься, Жанно?.. Я отдыхаю с тобой душой, друг мой… Вот ты уедешь… и я снова один… один… – у Пушкина на глазах показались слезы.
– Что делать? Я провел у тебя, поверь мне, самые радостные минуты моей жизни… Но надо ехать… Давай выпьем по последнему бокалу, и в путь…
Часы пробили три… Во дворе уже давно позванивала бубенчиками прозябшая тройка. Ямщик тоже озяб, пытаясь согреться, он ходил вокруг саней, размахивая руками, притопывая ногами, нетерпеливо посматривая на освещенное окно.
Друзья поднялись из-за стола.
– Прощай и будь здоров, Француз… И попусту не безумствуй…
Пушкин помог Пущину надеть его медвежью шубу. Они обнялись… Оба от волнения не могли произнести ни слова, вышли на темное крыльцо. У Пушкина в руках горела свечка. Пущин вскочил в сани… Поэт что-то ему кричал на прощанье, но тот уже не слышал… Зазвенели колокольчик с бубенчиками, и сани исчезли в снежном тумане…