– Прощай, друг, Жанно… – смахивая слезу, прошептал Пушкин.
Пушкин, вернувшись в свою комнату, сел за стол, опустив голову на руки.
– Предки мои поставили свои подписи под избранием царем Романова, а что я, кто я и где я… – с горечью пронеслась в его голове неожиданная мысль…
Горела свеча. В ушах все еще звучал голос Пущина. Душа наполнялась грустью и печалью… Пушкин придвинул к себе чистый лист бумаги, обмакнул в чернила перо и стал быстро писать:
Наступила Масленица. Стало чаще пригревать солнышко, которому радовались даже куры, индейки, гуси, бродившие по двору… Ольга, выглянув в окно, увидела кучера Петра. Он держал в поводу уже оседланную лошадь, которая, как и кучер, щурилась от солнца. Лошадь была неказистой, как и рыжее седло на ней, не раз уже чиненное. Но молодого барина это мало волновало…
Дверь на террасе заскрипела, и на крыльце появился Пушкин, готовый к прогулке. В руках у него хлыст и перчатки.
«Наверное, снова к соседкам в Тригорское», – пронеслось в голове у Ольги. Сердце ее бешено забилось… – Куда же мне? В Сороть, в прорубь?.. И всему бы конец…»
Тем временем молодой барин вскочил в седло и поскакал со двора, махнув Ольге на прощанье рукой.
«Скоро весна!» – подумал Пушкин, ощутив и на себе слепящее солнце. Вокруг она начинала свое торжество. Под копытом лошади он вдруг заметил подснежник. Воздух был удивительно свеж, пахнущий тающим снегом, весенним солнцем и чем-то еще, неведомым, но прекрасным. И сразу начали в душе слагаться стихи:
Пушкин осторожно продвигался вперед: снег держал плохо, лошадь проваливалась, и легко можно было слететь. Глазами, которые слепило солнце, он радостно осмотрелся вокруг и тихонько запел гусарскую песню, незабытую еще с лицейских лет:
Тригорское от Михайловского было всего лишь в получасе езды. Пушкин ехал опушкой соснового леса. Вот и граница дедовских владений! Здесь росли три сосны, у которых он любил сидеть и смотреть на красавицу Сороть с ее зелеными лугами и простирающимися за горизонт синими далями. Дальше под снегом дремали древние курганы, а на холме виднелся бедный погост Вороноч. Когда-то он был цветущим и богатым пригородом вольного града Пскова. Теперь здесь ютились лишь несколько полуразваленных избушек и две церквушки…
Распевая песню о поповне, Пушкин въехал во двор три-горских соседей. Передав лошадь казачку, Пушкин вбежал в переднюю дома хозяйки имения. Его радостно встретила Прасковья Александровна:
– Смотрите, кто к нам в гости… А я смотрю утром в окно, а на дворе сорока скачет. Мне и подумалось, что какой-то гость будет… А вы вот и приехали… Очень рада… Проходите… Сейчас блины будут…
Вместе они вошли в большой зал, в котором много лет ничего не менялось. Все тот же большой стол, простые стулья, бронзовые канделябры. На стене тикали часы с огромным маятником. На другой стене висела уже состарившаяся картина «Искушение святого Антония», на которой святой был окружен отвратительными бесами…
Соседняя гостиная тоже была скромно обставлена. Здесь на стене висел портрет Екатерины Великой с буклями, нарумяненными щеками и бесстыжими глазами. Царица когда-то подарила это имение деду Прасковьи Александровны. Здесь же под портретом стояло роялино Тишнера. На этом инструменте Алина часто музицировала, развлекая Пушкина…
Весть разнеслась по дому: Пушкин приехал!.. Дом сразу наполнился шумом и девичьим смехом. Сегодня у хозяйки были не только ее дочери и племянницы, но и соседская молодежь. У Пушкина сразу возникло затруднение: в кого влюбиться, или во всех сразу?
– Александр Сергеевич, – раздался голос Зизи, – мы ждем вас в библиотеке… Где вы… Шевелитесь быстрее…
Пушкин, скорчив страшную рожу, влетел в библиотеку. Зизи расхохоталась… В библиотеке была и ее старшая сестра Анна. Всего несколько месяцев назад Пушкин, в день ее именин, подарил ей стихотворение:
Анна берегла этот стих, как самый дорогой подарок, хотя прекрасно понимала, что это только лишь слова, которые ни к чему не обязывают. Пушкин не замечал завороженного взгляда Анны, все внимание его было обращено на очаровательную Зизи.
– Александр Сергеевич, помогите Анне найти книгу, которую она ищет для вас, – прощебетала Зизи.
– Помогу… – со строгостью в голосе сказал Пушкин, – но вначале вы должны доложить мне, как дела с «Горе от ума». Вы его переписали?..
– Аня заканчивает…
– Клякс много насажали?
– Нет, всего лишь две… Да и тех не видно, я их аккуратно слизала.
– Ладно, тогда помогу… Что за книгу ищите?..
– Всем все бросать… Никаких книг… – раздался голос хозяйки. – Все в зал, блины стынут…
Снова раздался шум, смех, топот ног… Здесь уже был настоящий цветник женской молодежи, вместе с ними отец Герасим, по кличке Шкода, и молодой барон Вревский, сосед тригорских обитательниц.
Высокой стопкой дымились блины. Прасковья Александровна была хлебосольной хозяйкой, любила угостить. На всю округу славились ее наливки, травники, квасы, соленья, варенья… Пушкин шутил, что ее наливки и травники могут и мертвого на ноги поставить…
Батюшка перед трапезой сотворил молитву, благословил брашна, и все дружно принялись за угощение.
– Александр Сергеевич, и вы, батюшка, не отведаете ли наливки или травника? Кто чего хочет? – с радушием в голосе обратилась Прасковья Александровна к гостям.
– Если можно, хозяюшка, – смущаясь, поговорил попик, – мне, как всегда.
– Конечно, батюшка!.. Наливайте сами… Не заставляйте себя угощать… Александр Сергеевич, не в службу, а в дружбу, помоги батюшке.
– С превеликим удовольствием, – со смехом ответил Пушкин.
В рюмках заискрился травник, распространяя приятный запах.
– Ну, что ж, – поднялась хозяйка, – с Масленицей, господа и гости мои!
Все выпили… Чем же закусить? Глаза разбегались от изобилия… Может, балычком янтарным, или белорыбицей, розовой семгой, икрой, грибками?.. А рядом дымилась гора рубленых яиц, белела сметана…
– Как вы думаете, отче, может, повторить? – улыбаясь, спросил Пушкин.
– От вас за милость приму, Александр Сергеевич, – застенчиво улыбаясь, ответил попик.
Отец Шкода любил молодого барина и часто захаживал к нему в гости попить чайку, но и опасался его: иной раз такое богохульство произнесет, что хоть святых выноси…
– Еще травничку или рябиновой испробуем, отец? – спросил Пушкин.
– Благодарствую, но для здоровья лучше травничку, он пользительней…
Обеденные приборы мелькали в руках гостей, раздавался смех и шутки. Ключница Акулина Памфиловна следила за порядком. Хоть блины и таяли прямо на глазах, но дотаять не могли: дворовые девки тут же тащили новую порцию.
– Возьмите горяченьких, – призывала ключница.
Вдруг раздался громкий смех Пушкина:
– Представляю, как мучится святой Антоний, наблюдая наше пиршество!.. – при этом он указал на висящую картину. – Его бесы окружают, а нас блины и травничек. Не знаю, как святой, а мне больше по душе травничек закусывать блинами. Изнемогаю уже, но беру еще… – Захватив сразу два блина, он облил их маслом, густо намазал сметаной и отправил их в рот… Зажмурился и застонал: батюшка, небеса вижу!..
Раздался дружный смех. Даже ключница улыбнулась, хотя она не очень любила михайловского барина из-за его ногтей, за шумное поведение, а из-за стола выйдет, так даже лба не перекрестит. Но шутки его и ее радовали, и она в благодарность часто угощала его моченой антоновкой, которая была ему по вкусу.
Батюшка тоже смотрел на Пушкина со смехом, ожидая чего-нибудь необычного, озорного… Пушкин не заставил себя долго ждать. Попик еще не успел даже налить себе и соседям смородиновки, как Пушкин встал с поднятой рюмкой, начал нараспев:
Раздался общий смех. Хозяйка укоризненно посмотрела на Пушкина и погрозила пальчиком.
– Ну, что вы сразу на меня… Я здесь ни при чем… Это стихи Мятлева, и я не виноват, что он в грех вводит отца Георгия…
Отец Георгий от неожиданности поперхнулся, застенчиво улыбаясь, вытирал свою вспотевшую лысину. Гости все смеялись, не придавая особого значения шутке поэта…
– Можно подавать сливки, барыня? – спросила ключница.
– Конечно можно! Неси мороженые сливки, – распорядилась хозяйка.
В те времена сливки выставлялись в деревянном корытце на мороз. Замерзая, они превращались в белую твердую массу. Эту массу скоблили ножом на раскаленный блин, заворачивали его со сливками и блином закусывали. Было очень вкусно.
– Какое блаженство, – поглощая блин со сливками, проговорил Пушкин. – Как вам, отче? – с улыбкой обращался он к попику, уже охмелевшему, в то же время заглядываясь на Зизи…
А Анна Николаевна не сводила своих теплых глаз с поэта. Где-то внутри ее звучала грустная музыка, и она сама себе повторяла: – Нет, он не любит ее…
Пушкин был в своей тарелке, он уже и о Зизи забыл, что-то нашептывая на ушко своей соседке справа, симпатичной, румяной блондинке. «Если мне придется когда-либо ее описывать, скажу, что эта девушка выросла среди яблонь… Она и пахнет антоновкой… – думал поэт. – Но как обхаживает Зизи Борис!.. Губа не дура…»
Ревнивое чувство вдруг взыграло в душе у Пушкина:
– Борис Александрович, отвлекитесь! Ваше здоровье!.. Борис все понял, улыбнулся и поднял рюмку.
Кажется, все объелись блинами. Подошла очередь моченым яблокам, варенью, взвару и квасу. Когда и с этим покончили, начались танцы под музыку Россини и Рамо. Утомившись, Пушкин с Борисом вышли в сад, чтобы пострелять из пистолетов. Пушкин стрелял отменно…
– Что вы здесь за трескотню устроили?!.. – крикнула подошедшая Зизи. – Давайте лучше кататься…
– Божественная Зизи, кататься не получится, – ответил ей Пушкин. – Лошади проваливаются в тающий снег.
– Дети, чай готов!.. Самовар подан…
Уже затемно, после ужина, Пушкин отправился домой. Кругом полыхали костры. Это сельские ребятишки жгли масленицу. Слышались веселые песни…
Только лишь въехал во двор, как Ольга устроила ему бурную сцену ревности. Арина Родионовна все слышала и жалела девку, но в то же время понимала, что, возможно, худшее впереди…
Весна набирала обороты. Под жаркими лучами снег сбегал с окрестных холмов мутными ручьями на заливные луга Сороти. Запели птицы… Легкой дымкой покрылись леса… Земля казалась раем, но Пушкину было грустно в неволе. Вольная жизнь была вот, рядом, она манила его… Ему казалось, что где-то там, вон за тем горизонтом, его ждет счастье… И все же весну он не любил:
Впрочем, и лето его не радовало:
И только осень возбуждала в нем чувства прекрасного, так ярко врывающиеся в его поэтическое дарование:
Неволя раздражала Пушкина. Временами он беспричинно ссорился с тригорскими девицами, то снова мирился, ухаживая за кем-нибудь из них. К удивлению отца Шкоды, Пушкин заказал панихиду по боярину Георгию. То была годовщина смерти Байрона. Мысль о побеге не оставляла его, он даже заказал дорожные чемоданы и просил приятелей найти для него пятнадцать тысяч денег на дорогу. Наконец, он вцепился в свой аневризм. С этой идеей он решил обратиться к царю с письмом через своего приятеля В. А. Жуковского. Ответ пришел неутешительный. Царь посоветовал больному лечиться в Пскове. В отчаянии он написал еще одно письмо, но теперь Жуковскому, в надежде, что его содержание дойдет и до царя:
«Неожиданная милость Его Величества тронула меня несказанно… Я справился о псковских операторах. Мне указали на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом мире по своей книге об лечении лошадей. Несмотря на все это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее, чувствуя отеческую снисходительность Его Величества. Боюсь, чтобы медленность мою пользоваться монаршей милостью не почли за небрежение или возмутительное упрямство…»
Ему показались все эти попытки нереальными и даже смешными. В письме другу своему Антону Дельвигу он пишет: «…Идет ли история Карамзина? Где он остановился? Не на избрании ли Романовых? Неблагодарные!.. Шесть Пушкиных подписали избирательную грамоту, да двое руку приложили за неумением писать… А я, грамотный потомок их, что я, где я?..»
Жуковский, который очень любил Пушкина, писал ему в ответ, пытаясь успокоить его буйные порывы: «До сих пор ты тратил свою жизнь с недостойною тебя и оскорбительной для нас расточительностью, тратил и физически, и нравственно. Пора уняться. Она была очень забавной эпиграммой, но должна быть возвышенною поэмою…»