Со стола учительницы Галя взяла свою классную тетрадь и вырвала оттуда страницы с отметкой 3.
Когда Елена Петровна спросила, кто это сделал, – она заплакала, но ответила:
– Не знаю.
У меня, когда я стала спрашивать, созналась мгновенно, но тоже кроме слез я из нее ничего не выжала. Из уст вырывались отдельные, довольно бессвязные слова:
– Там было грязно… тройки… кляксы…
Поклялась больше не повторять такого.
Завели новые тетради (домашние), выполняем домашние задания совместно, т. е. я наблюдаю.
22 апреля 45.
Саша угрожает Шуре:
– Если не дашь картошечки, я буду говорить такие слова!
– Саша, гадкая девчонка, не бей Вадика.
– Я не девчонка, я Сашенька, я хорошая девочка!
4 мая 45.
– Саша, вот банка, тут сгущенное молоко, а вот на банке мальчик нарисован, видишь?
– А мальчик тоже сгущенный? – спрашивает Саша.
– Галя, какую отметку ты получила сегодня?
– Четыре с минусом за письмо.
– Вот пробка! Вот дура старая! – восклицают одновременно мама Соня и папа Аба по адресу учительницы.
Заметим при этом, что папа Аба кандидат педагогических наук.
Я строго-настрого запретила Гале вырывать из тетради листы. На днях увидела, что из тетради по письму вырван лист. Объяснение последовало неслыханное:
– Это папа Аба вырвал. Я ему сказала, что ты не разрешаешь, но он ответил: ничего, мы потихоньку от мамы Фриды. А то очень уж грязный листок – лучше вырвать!
Папа Аба был допрошен и сознался. Поставлю в соответствующих инстанциях вопрос о снятии с него звания кандидата.
Галя очень много хнычет, чуть что – начинает разго-варивать плаксивым тоном. Это очень раздражает, но я все вспоминаю рассказ Гарина-Михайловского «Исповедь отца». Если разыщу его, перепишу сюда целиком.
Он говорит: бывает, что у ребенка нервы болят. Надо переждать, пока они переболят. И не сердиться, не кричать… Только это трудно. Особенно, когда у самой нервы болят.
Шура натренировал Сашу, и она поет:
А если спросить: «Кто разрешил?», Саша отвечает: «Наш славный лепертком»[25].
– А кто будет ставить? – Акимув.[26]
– Мама, дай я скажу тебе на ушко! – и при этом прикладывает свое ухо к моему.
7 мая 45.
Гале 8 лет 1 месяц. Саше 2 года 11 месяцев 20 дней.
Сегодня делали с Галей уроки. У нее было очень хорошее настроение. Быстро считала, легко решила задачку, написав 30 вместо 32, не захныкала, против обыкновения, а предложила сначала решить пример с цифрой 30, а потом уж дополнительно с 32-мя.
– Ты почему такая веселая сегодня? – спрашиваю.
– Я потому такая веселая, что в школе было очень интересно. Решали интересную задачу, читали интересный рассказ, а потом пели.
Учительница у нее, видимо, хорошая. Только зовет их по фамилиям. А нас Анна Ивановна всегда звала по именам. Потом однажды у них в классе был такой случай: у одной из девочек пропало 10 рублей. И учительница устроила обыск: перерыла у всех портфели, обшарила карманы. Я не знаю, как следует поступать в таких случаях, но твердо знаю, что Анна Ивановна ни при каких обстоятельствах обыска не стала бы делать.
Впрочем, что ж вспоминать Анну Ивановну – таких все равно нет.[27]
ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ!
СЕГОДНЯ – 7 МАЯ!
Галино письмо:
«Дорогая моя бабуся! Вот и Шура едет в Ленинград. А меня опять не берут… Я так хотела тебя видеть. Бабуся! Сегодня радостный день! Война кончилась! Теперь кажется мы скоро увидемся. Целуем мы тебя все. Жилаем щастя и здоровя».
На этом месте Галю позвали купаться. Последние строки она дописывала торопясь. Ждем салюта…
Его не последовало. Взяли Бреслау. А салют в честь окончания войны – еще впереди.
8 мая 1945.
Сегодня Шура уехал в Ленинград. На это время Галя переселяется в нашу комнату. Безумный восторг, блестящие глаза и безудержная жажда деятельности: подметает, вытирает пыль, а ко мне обращается не иначе, как «мамочка милая».
Мы с Галей сидим в своей комнате: я пишу, Галя читает. Саша ломится в дверь, мы не открываем. Саша стучит, а потом начинает плакать и лицемерно подвывать:
– Хооочу к мамочке, к моей дорогооой! Мааамочка, открой! Дорогаая, открой! Мамочка, пожааалуйста, открой!
«Пожалуйста» меня добивает, и я прошу Галю открыть дверь.
9 МАЯ – ПОБЕДА!
Весь день ребята провели на улице. Галка – та, вероятно, все запомнит.
13 мая 45.
Галя с презрением рассказывает о каких-то подлых девчонках и кончает так:
– Ну, они татары…
Долго толкую ей, что нельзя дурные поступки объяснять национальностью. Нет плохих народов.
– А немцы?
Стала ей рассказывать о Моцарте, Бетховене, немецких коммунистах и чувствовала себя преглупо.
Сегодня Саша с плачем повторяла няне:
– Вот приедет мой папа Шура из Ленинграда, я ему скажу, что ты меня обижала.
Сейчас проснулась и сказала совсем Шуриным – встревоженным – тоном:
– Вся потная.
16 мая 45 года. День Сашиного рождения.
Саше – 3 года. Черноглаза, смугла, очень забавна. Смешно разговаривает, но, мне кажется, она не очень счастлива, если это можно применить к трехлетнему ребенку. Она много плачет – воет, совсем, как писал Гарин про своего младенца. Протяжно, монотонно и подолгу. И беспричинно как-то. А когда берешь ее на руки, прижимается к тебе всем телом, щекой к щеке, крепко обнимает руками вокруг шеи и может находиться в таком положении без конца.
На днях мы лежали в постели – я, Галка, Саша. Саша чихнула. Я сказала: «Будь здорова». А Галка сказала: «Болей!»
У меня произошел с ней по этому поводу короткий, но выразительный разговор. Даже шутить так нельзя.
Немного погодя Саша рассказывала маме Соне:
– Мы лежали на кроватке, я кашлянула, мама сказала – будь здорова, а Галочка сказала – болей.
Саша изложила эту историю трижды. Сегодня утром, придя к нам в кровать, притворно кашлянула и обратилась ко мне: «Мама, скажи: будь здорова!» Я сказала: «Будь здорова!»
Тогда Саша повернулась к Гале:
– А ты что скажешь?
О Шуре не спрашивает больше. Он послезавтра должен приехать. Интересно, как они встретятся.
18 мая 45.
Сегодня Галя принесла табель с отметками: переведена во 2-й класс. Мне бы тут же ее поздравить, а я посмотрела: вместо пятерок – четверки и стала ей выговаривать: почему во второй четверти все было отлично, а теперь только хорошо? и прочие скучные и ненужные вещи. Простить себе не могу! Она пришла радостная, оживленная, директор поздравил их с переходом во второй класс, а я-то…
Она сразу поникла. Я, опомнившись, обняла, поцеловала, поздравила ее, но, боюсь, ничего не исправила.
19 мая 45.
Дедушка, он же папа Аба, – был умнее меня. Он пришел, поздравил с хорошими отметками и переходом во второй класс. Галя ответила металлическим голосом:
– Что ж поздравлять, когда все четверки.
А потом добавила:
– Я все свое старание приберегла для второго класса.
Саша говорит: «Хочу встречать своего папочку Шурочку!»
Корней Иванович[28] сказал, что Саша «трагически похожа на Раскина».
20 мая 45.
Шура отметил свой приезд тем, что велел надеть Саше шерстяные рейтузы.
Запись А. Б.:
Да, велел, поскольку ребенок простужен и в доме еще холоднее, чем на улице. Довольно глупо вышучивать правильные поступки. Это я пишу не для себя, не для Фриды и не для третьих лиц, а для самой Саши: когда будет старше, пусть понимает, кто о ней заботился, а кто нет. Папа.
(А.Б.)
16 июня 45. Удельная.
Перед отъездом в Удельную у нас с Галей был деликатный разговор: с нами вместе снимают дачу знакомые, очень гостеприимные люди. Я просила Галю не пропадать у них целыми днями, не мешать им. Она обещала. Она всегда очень легко обещает.
И все же, как только наверху обед, или завтрак – она там. Снова разговаривала, объяснила, что нехорошо это, пыталась призвать на помощь самолюбие. И вот вчера, после того, как мы позавтракали, приходит Берта Львовна и приглашает Галю завтракать к себе. Галя умоляюще смотрит на меня. Я – с удивлением на нее: ведь ты только что ела?
А она в ответ:
– Ну что же я ела… одно яичко…
Берта Львовна:
– Ну, вот и пойдем: у меня рисовая каша, сгущенное молоко (!), пойдем скорее.
Галя опять смотрит на меня, видит, что я рассержена, краснеет, на глазах появляются слезы. Я пожимаю плечами, она некоторое время мнется, а потом идет. Была она сыта, перед приходом Берты Львовны отказалась доедать простоквашу, а яйцо ела без хлеба.
Можно найти всему этому невинное объяснение: там дети и с ними есть веселее. Но у меня из головы не выходят слова: «Ну, что же я ела… одно яичко…»
Очень противно.
Обе – и Саша, и Галя – выглядят чудесно: Саша смуглая, Галя румяная. Сашу остригли, она подурнела, очень похожа на жука. Галя, напротив, похорошела. Блондинка с карими глазами и очень длинными ресницами. И ямочкой на щеке.
Галя очень гордится мною. Когда я играю с детьми, или читаю им, или бегаю, она на всех смотрит почти победоносно и старается подчеркнуть наши родственные отношения. Ведет себя гораздо лучше, чем в Москве, спокойнее. О лагере и слышать не хочет. Если бы только не эта история с Бертой Львовной…
Саша:
– Мама, мне немцы всю спину накусали.
Речь идет о комарах. Все неприятное привычно связывается ею с немцами.
Ей тут хорошо. Не плачет.
От нечего делать я сообщила Саше, что главную роль в пьесе папы и дяди Мориса будет играть Юнгер (чтоб продолжить диалог «Бом, бом, тили-тили, папе пьесу разрешили»). Саша запомнила, и когда ее спрашивали: «Кто будет играть главную роль?», отвечала: «Юнгер».
Прошло несколько дней. Я снова спросила:
– Кто же будет играть главную роль?
Саша подумала с минуту и ответила:
– Кенгуру…
17 июня 45.
Я выгоняю из комнаты кошку. Саша горячо заступается за нее: «Ну, мама, ну, не надо, ведь она совсем маленькая, она ничего не понимает…», т. е. говорит все слова, которые произносят обычно в ее защиту… «Маленькая, ничего не понимает».
23 июня 45.
Берта Львовна созывает своих ребят обедать.
– Галя, хочешь есть? – спрашиваю я.
– Вообще – нет, но с ними – хочу, – отвечает Галя со всей откровенностью, на какую только способна.
Мы сидим за столом и едим землянику.
– Съедим еще немного, а остальное я оставлю тете Оле, – говорю я.
– А я оставлю папе Шуре, – говорит Саша.
С минуту мы молчим. Сашина тарелка пустеет медленно, но неуклонно.
– А как же папа Шура? – спрашиваю я.
Саша отвечает вопросом на вопрос:
– Ты кому оставишь землянику?
– Тете Оле.
– Ну, а тетя Оля оставит папе Шуре.
Галя:
– А когда будет затемнение солнца?
– Ты гадкая и жадная девочка, – говорю я Саше.
– Я не буду с тобой водиться, если ты ругаешься, – отвечает она, плача.
13 июля 45.
Саша ест булку с маслом. Подходит Галя:
– Ты что кушаешь?
Саша делиться не хочет. Поэтому она предусмотрительно отвечает:
– Это гадость. Невкусно.
Берта Львовна воспитывает двоих чужих детей. Они любят ее, слушаются. Галя постоянно у них и принимает участие во всех делах – дежурит (убирает, моет посуду), играет, занимается.
Сказала мне вчера:
– Почему ты не разрешаешь мне много бывать у тети Берты? Ведь она делает меня хорошей. Даже тетя Оля (няня) говорит, что я стала хорошей.
28 июля 45.
Читаю Саше книжку. Там стихи:
– и нарисован мальчик с яблоком в руках.
– А почему он не дает мне яблочка? – спрашивает Саша, улыбкой намекая на то, что понимает всю вздорность такого вопроса. Но с надеждой в голосе – чем черт не шутит? – вдруг бумажный мальчик раздобрится!
Галя укладывает Сашу спать, раздевает ее. Сашка пищит, хохочет, бегает от нее по комнате. Самовлюбленно восклицает:
– И что я такая баловница!
Галя при этом проявляет неожиданную для меня начитанность: – Ты, – говорит она, – как в «Обломове»: дрыгаешь ногами, не даешь ботинок снять.
Припоминаю: она зимой читала в какой-то хрестоматии отрывок «Сон Обломова».
Галя плохо подмела комнату, оставила много сору.
– Будет у тебя жених рябой, – говорю ей то, что говорили мне в таких случаях в детстве.
– А я никогда не женюсь, – отвечает она. – Все мужья злые, мне их не надо.
Галя: – Мама, в каком классе будут объяснять, как дети родятся?
(Вот ведь какая проклятая проблема!)
31 июля 45.
Саша собирает малину, тщательно разыскивая только красные ягоды. Когда делится со мной (отколупывая какие-то микроскопические дольки), то восклицает со смесью тоски и восхищения:
– Ой, какая я не жадная, какая я не жадная!
Иногда, прежде чем поделиться, спрашивает с надеждой: «Мама, ты ведь не хочешь?»
30 августа 45.
Десять дней назад – 19 августа – Саша упала со второго этажа дачи в пролет лестницы. К счастью, вниз спускался Григорий Давыдович Плинер, на фетровую шляпу которого и обрушилась Саша. Когда я выскочила на шум и крики в коридор, то в темноте нащупала Сашу на полу. Она лежала навзничь, раскинув ручки, и не кричала, а стонала. Я подняла ее, внесла в комнату – правый глазок у нее скосился, а личико было изжелта-бледное. Мы побежали к врачу. Он осмотрел Сашу, заставил ее пройтись, спросил, как все случилось.
– Я шла, – сказала она. – И упала. И было больно.
Глазок у нее стал на место, она перестала стонать, только выглядела очень усталой и хотела спать. Врач велел ждать – сутки решат, не будет ли мозговых явлений.
Мы ждали. Все обошлось.
А упала она потому, что Шура в этот вечер привез ей новые ботиночки – они скользили. (Все это знали, а проводить не могли. А.Б.)
Когда Григорий Давыдович приехал снова, Саша предложила ему:
– Дядя Гриша, надень шляпу и иди по лестнице, а я опять на тебя упаду.
А между прочим, не спускайся дядя Гриша в тот час по лестнице, неизвестно, чем бы все кончилось.