С годами она стала болеть, характер ее и поступки граничили с характером душевнобольной и глубоко несчастной женщины. Она была красивой, энергичной и очень дельной; имея зубоврачебный кабинет, хорошо зарабатывала и любила свое дело, но болезнь ее подкашивала.
«Каждая несчастная семья несчастна по-своему», – писал Лев Толстой. А детям тяжелее всего! «И бесы веруют и трепещут» (Иак. 2:19). Мама жила по своей воле, так далеко от религии и Церкви. О, если б было у нее духовное руководство, которое вело бы ее по законам Церкви, тогда бы, возможно, и жизнь ее семьи была бы иной. Бедняжка, она, видно, не знала, что жене нельзя оставлять мужа ни под каким предлогом. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. 19:6). Родители наши, как и все в те годы, были венчаны. Но не читали они Евангелия, не знали, что надо все прощать, бесконечно терпеть и надеяться на милосердие Божие. «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром», – говорит нам Священное Писание (Рим. 12:21). Нельзя бороться криками и скандалами, так как «сатана сатану не изгоняет». А отъезд Марии Георгиевны в Москву дал возможность другой женщине (Вере Дмитриевне) «пожалеть» оставленного доктора Вениамина Федоровича.
Когда мама вернулась в Углич и открыла свой зубоврачебный кабинет, то, казалось, жизнь семьи потекла по старому руслу. Но так только казалось, это была внешняя сторона жизни: роскошная квартира в одиннадцать комнат, прислуга, материальное обеспечение… А любовь родителей друг к другу была потеряна. Дети все чувствовали и сильно страдали, а падшему обществу все казалось нормальным. Когда в город приезжали высокопоставленные лица и дворянские семьи должны были их приветствовать на пышных приемах, то главврач и директор больницы должен был присутствовать на торжествах со своей законной женой – Марией Георгиевной. Они наряжались и подъезжали вместе в карете, держались вместе. До их личной жизни никому не было дела. Внешне все прекрасно, все «на высшем уровне», ведь Вениамин Федорович имел «личное дворянство». Этим чином он был награжден за свою служебную деятельность.
Монастырь
Наблюдай за непорочным
и смотри на праведного.
Я часто ходила в монастырь на всенощную и обедню и приобрела там друзей – монахинь, которые наперебой приглашали меня к себе после обедни «попить чайку» и побеседовать о духовном.
Одна из старших монахинь очень меня любила. Звали ее матушка Еванфия, лет пятидесяти. Она жила в монастыре с семнадцати лет, отказавшись выйти замуж и полюбив более всего Небесного Жениха – Христа.
Наш монастырь на шестьсот человек имел свое хозяйство, поля и луга, скотный двор и огороды. Все работы несли молодые, даром, «по послушанию». «Послушание выше поста и молитвы» – это было правилом монастыря. Молодые монахини жили при старых в одной келье. Матушка прожила так тридцать лет с одной монахиней, как с матерью.
– Не ссорились? – спрашивала я.
– Было, было и недовольство, но надо было учиться смирению, терпению и кротости – это тоже большая наука. Но любящим Бога все ко благу: поплачешь, помолишься, да и бух в ноги: «Простите!» И опять мир.
– Да, у нас в миру этого нет и быть не может, – отвечала я, вспоминая свои ссоры с родной матерью. – А хотелось бы вам в мир?
– Нет, никогда, как с радостью приняла пострижение. Вот из дома приедут родные да порасскажут про свое мирское житье – сколько там зла, скорбей, неправды, шума и ссор. А здесь, в монастыре-то, у нас мир и благодать, любовь и спасение души для вечной жизни.
«Все тлен, – любила повторять матушка Еванфия, – а душа вечна и пойдет на суд Божий. Как прожита жизнь? Что ответишь, если душу свою погубишь?»
Теперь, в старости, у нее было одно послушание: она была привратницей, жила в келье у ворот, никуда не отлучалась и ключи от ворот носила с собой – это были два больших ключа. На службы в церковь ее отпускала напарница, молодая хромая монахиня, помогавшая во всем матушке.
Все монахини свое послушание ревностно берегли и выполняли. Монахини были прекрасные рукодельницы и охотно учили меня своему мастерству. Они делали даром изящные вещицы для всяких благотворительных лотерей. Пяльцы, вязание, вышивание золотом и шелком было их трудом. Брали и заказы, так как не ущемлялось желание заработать, лишь бы «послушание было сделано». Безделье считалось грехом, но в праздники, конечно, не работали.
– А мне бы какое дали послушание? – спрашивала я.
– Если голос есть, то в певчие, на клирос.
– Нет у меня голоса, всегда кашляю.
– Посох у игуменьи носить бы стала, или в канцелярию, или в рукодельную, или в иконописную.
– Это на всю жизнь?! – вздыхала я.
– Да, надо твердо решить, чтобы и себя, и монастырь не осрамить! Монашество – это брак со Христом. Спасителя полюбить больше всех и вся.
Да, матушка Еванфия так и любила Христа и вела строгую аскетическую жизнь в подвиге и молитве. Вера ее была проста и крепка. Бывало, расскажешь ей свое горе, а она в ответ: «А Николай-угодник на что? Обратись к нему, проси его, он тебе и поможет». Все святые и преподобные были для нее живыми друзьями. «Верь, – говорила она, – что услышана будет твоя молитва! Значит, потерпеть тебе надо, значит, для спасения твоей души надо!»
Она тоже молилась о моих скорбях. И мы решили вместе ехать в Саров.
…Монастырь наш разогнали в 1928 году. Матушка умерла семидесяти шести лет в 1930 году. Упокой, Господи, ее душу!
Моя учительница
К святым, которые на земле, к дивным Твоим, к ним все желание мое.
Была у меня большая детская скорбь. В четырнадцать лет (5–6 класс) я летом брала частные уроки французского языка у одной учительницы гимназии, ведущей немецкий язык, Натальи Дмитриевны Крыловой. Ей было двадцать два года, она недавно окончила институт с шифром (бриллиантовой медалью императрицы Марии Федоровны). Ее можно было часто видеть в монастыре перед иконой преподобного Серафима Саровского. Никуда, кроме церкви, она не ходила и слыла аскеткой, монашкой. На уроках она шутила со мной и вовсе не была «сумасшедшей», как ее называли у нас в доме.
Я видела веру без колебаний и сомнений; я видела, как она стояла и молилась в церкви. Она вся была как горящая свеча перед Богом. Строгая, скромная, умная, убежденная, идейная, непоколебимая в вере – так ее характеризовали верующие. Она первая раскрыла передо мной Евангелие и прочла мне притчу о сеятеле. Зерно упало на добрую почву, и начала расти моя симпатия, моя любовь к этой необыкновенной девушке. У нее были большие серые глаза и задушевный мягкий голос. Бывало, и спорить мне с ней хочется, и не могу я согласиться с нею, и сто вопросов ей задаю – почему да отчего.
Наталья Дмитриевна Крылова. 1910-е годы
Но пришла осень, кончились уроки, и родители восстали против моего увлечения. «Ты ведь любила учительницу рукоделия! Ведь Наталья Дмитриевна ненормальная! Она тебя аскеткой, монашкой делает!» На голову моей дорогой учительницы сыпались оскорбления, упреки, насмешки, а я только и мечтала увидеть ее.
Дословно привожу сохранившееся у меня ее первое письмо ко мне:
«Дорогая Зоя, Вы просто глядите на вещи одним левым глазом и вольною волею отрицаете существование половины явлений в мире. Почему?
И нелогично, то есть если отрицать, так уж в данном случае все. Послушайте! Ведь теперь еще нет в мире ничего вполне объяснимого. Если Вы привыкли вдумчиво относиться ко всему окружающему, Вы не могли не поразиться тем, что ни один самый знающий ученый не может дать Вам ответ положительно на многие первостепенной важности вопросы.
Пока плаваем на поверхности – будто что-то знаем, как только коснемся основ – признают бессилие разума. Возьмем примеры. Почему слюнные железы выделяют слюну, а железы желудка выделяют желудочный сок? А еще многие другие, и так далее… Наука не решает такие вопросы и всякие выделения желез называет секретом желез. Возьмем мир растительный. Почему, объясните мне, посаженные рядом два крошечных зернышка яблони и березы выбирают из земли один – одни, другой – другие соки? Возьмите чудную розу и тот ком земли, из которого она выросла. Все Вам здесь понятно? А если все, то посоветуйтесь с кем-либо и состряпайте Вы розу сами. Попытки создать самим живое существо, чем занимался Фауст у Гёте, не увенчались успехом ни в одной современной лаборатории. Ведь не я одна, но великие люди признают, что все явления в мире – чудеса, лишь с той разницей, что одни чудеса повторяются ежедневно и мы к ним привыкли, а другие повторяются редко. (Если было бы чаще, то мы тоже привыкли бы к ним и перестали их замечать.) Мы их не понимаем, но, странное дело, – почему-то даже отрицаем! Почему это? А?
Вы вообще, дорогая Зоя, бродите вокруг духовного мира, не имея ключа войти в него. Вы натыкаетесь на духовные явления, но не знаете, какой меркой мерить их. Вы можете отрицать их, смеяться над ними, но они существуют независимо от этого. А на Вас блестяще сбываются слова апостола Павла: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием».
Ну, подумайте, ведь было бы смешно, если бы Вы, не видя сроду рояля, засели бы играть и захотели сыграть Бетховена. Сколько бы Вы ни колотили по клавишам, Вы бы все-таки не сыграли, не раскрыли его прелести. Чтобы войти в мир звуков, нужно знать известные приемы… Как же Вы хотите вскочить без всякого приготовления в тот мир духовных явлений, который составляет целую половину жизни человека? Или, по-Вашему, нет этого мира? И наши души болтаются в наших телах, как горошина в пустой банке?
Для того, чтобы видеть солнце, я должна повернуться к нему физиономией и раскрыть глаза. Чтобы увидеть источник духовного света, я должна раскрыть свои духовные очи. Это делается у людей грамотных чтением и молитвою, у неграмотных – устным оглашением их и той же молитвой к Тому, кто Один отверзает ум разуметь Писания (Лк. 24:25). Так как Вы принадлежите к разряду грамотных, я шлю Вам для серьезного просмотра книгу. Если Вас интересует многое – найдете ответы. Если нет – не читайте. Нет, впрочем, читайте, во всяком случае потерять от чтения таких книг ничего нельзя, приобрести же при желании можно очень многое. Я больше чем уверена, что Вам эта книга понравится и своей глубиной, и ясностью изложения. Читайте на духовное здоровье.
Ну, всего хорошего!
„Врачу, нецелися сам!“
Н.Д.»
Если не ошибаюсь, то это была книга епископа Феофана «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться».
Итак, чтение книг духовного содержания, чтение Евангелия, посещение церкви и молитвенное правило в моей комнате стали мне необходимы. У меня была своя большая комната. В углу – киот с образами и всегда зажженная лампада, на ночном столике – Евангелие и какая-либо книга.
Но отец следил за мной и, конечно, читал мой дневник, полный восхищения словами Натальи Дмитриевны. «Новое твое обожание! А ты лучше сходи в библиотеку, возьми Ренана, прочти этого автора». Повинуясь, чтобы не вызвать раздражения, я сама шла в библиотеку, брала и читала. Нет, не нравились мне эти книги! «Ну что, интересно? Поняла, кто был Христос?» Начинался разговор. Я была так молода, так любила отца, что спорить и дискутировать с ним не могла: боялась я, что еще несколько минут – и он скажет что-либо страшное для души. Где мне было тягаться с ним, с его запасом всяких «научных» атеистических доводов! А их у него было так много…
– Папочка, ты бы прочел Евангелие… Ты бы полюбил Церковь! – робко говорила я.
– Я все знаю, я все понимаю, слушай меня: я боюсь за тебя, ты – мое счастье, я не переживу, если… если…
На глазах слезы, голос дрожит, папа глухо кашляет в своем кабинете. Очень я его огорчала! Очень, очень! А я все же иду к обедне, ко всенощной, к матушке Еванфии.
Отец был председателем педагогического совета в гимназии, и, конечно, начальство знало влияние Натальи Дмитриевны на меня. Это было для нее опасно: вольнодумство не поощрялось. За мной стали и другие ученицы обожать Наталью Дмитриевну, причем ученицы-то самые лучшие – пятого, шестого, седьмого класса. С горестью и недоумением я видела, что Наталья Дмитриевна сторонится меня – и ни книг, ни бесед уже не было.
А причина была в том, что наша семейная обстановка стала известна всему городу. Досужие кумушки разносили сплетни. Плохая семья! Меня ехидно спрашивали: «С кем вчера гулял твой отец на бульваре?» Стыд жег мои щеки. Я замыкалась в себе и бежала в монастырь к матушке Еванфии.
«За что меня не любит Наталья Дмитриевна? – вопрошала я в своем дневнике. – По всем предметам – „пять“, а за немецкий всегда, за все ответы – „четыре“. Знаю, знаю, угадываю! „Может ли быть что доброе из Назарета?“ А я… Ведь у нас бедлам (сумасшедший дом в Англии). Может ли быть что доброе из Бедлама?»
Я грущу и вздыхаю. Да, я росла в обстановке очень тяжелой. Но любовь к отцу меня очень поддерживала. Привожу его стихи, написанные ко дню моего рождения.
Дочке моей Зое, в день шестнадцатилетия
Лиза
Она была годом старше меня и училась на класс ниже меня. Наталья Дмитриевна считала Лизу своим маленьким лучшим другом. Лиза была краснощекая, крепкая, курносая девочка из крестьянской семьи, живущей в деревне. Отец чем-то торговал, привозя гастрономию из Москвы. У нее была густая рыжая длинная коса и блестящие круглые глаза. От всей фигуры веяло крестьянской дородностью, деловитостью.
Она была в классе первой ученицей, но всех чуждалась. Ученье ей давалось легко. Говорила она отрывисто, бойко, не стесняясь в выражениях. Она следовала во всем за Натальей Дмитриевной. Ее можно было видеть и в церкви, где была Наталья Дмитриевна. Лиза во всем подражала ей – как ходит, как стоит, как говорит Наталья Дмитриевна, сходство было поразительное. Наталья Дмитриевна поклон – и Лиза поклон, Наталья Дмитриевна снимет в церкви шляпу – и Лиза тоже, Наталья Дмитриевна поставит свечку – и Лиза сейчас же сделает то же самое. Лиза соблюдала все посты, хотя не скрывала, что черный хлеб съедала буханками. Одевалась в черное, ходила с глазами, опущенными вниз, не читала светских книг и, конечно, как Наталья Дмитриевна, не ходила ни в кино, ни на спектакли; не танцевала; говорила мало, а с некоторыми девочками и совсем не разговаривала. «Святоша! Монашка! Юродивая! Ханжа!» – смеялись над ней.
Несмотря на посты и службы, она была здоровой. Так вот и казалось, что сейчас прыснет смехом, что все это в ней наигранное, не ее. А она только и поднимала глаза, чтобы увидеть Наталью Дмитриевну. Перед уроком немецкого языка Лиза никому, а тем более мне, не давала зажечь лампаду перед образом, всех отталкивала: «Не так, я сама!» Наталья Дмитриевна войдет в класс, посмотрит на икону, невзначай что-то шепнет Лизе. А мне тяжело, обидно: со мной давно ни слова, ни взгляда. Даже и спрашивать перестала, как я руку ни тяну, а Лизу десять раз за урок спросит (уроки пятого и шестого классов шли вместе, так как учились немецкому языку не все).
Я стала дружить с Лизой, но никаких разговоров о Наталье Дмитриевне Лиза со мной не вела. Думаю, что это был их сговор. (Лет через двадцать пять я как-то услышала от Натальи Дмитриевны: «Лиза как дочь мне, я ее родила, я ее люблю!» И разговор навсегда был окончен. Ни слова осуждения!)
Все мои дневники того времени были заполнены разговорами с Лизой об аскетизме, о монашестве, о молитве Иисусовой. Она, Лиза, была за аскетизм, за отказ от всего мирского, грешного. Лишь бы спасти свою душу для Царствия Божия. А остальное – «не мое дело»! Я же выдвигала альтруизм и желание положить душу за «други своя». Здесь было скрытое влияние отца, рассказы про революционеров, каторжан. Ведь в студенческие годы отец увлекался революционными теориями и «преклонялся перед каторжниками», как говорила мама.
Отец числился еще и тюремным врачом, и хотя в тюрьме города сидели только уголовники, он жалел их и всегда говорил, что «все друг перед другом виноваты». Я как-то носила передачу в тюрьму. Отец уже в эти годы не вел переписку с «товарищами» и сжег все их письма, но, как многие, ругал царское правительство и ждал революции… О чем только он не мечтал! Ох, его мечты!..