Интересно, что докладывали в те годы по инстанциям начальники, отвечавшие за соблюдение режима секретности и придумавшие этот балаган с переодеванием? Ведь, несомненно, они как-то должны были оценивать происходившее? Но происходило скорей всего то, что бывало у нас всегда – наверх докладывалось об успехах. Пыль в глаза. Лапша на уши… Русский язык богат и точен.
IV
Обучением в Обнинске для меня лично закончилось тринадцатилетнее (1948–1960) совместное с Толей Колмаковым[1] странствование по общим для нас с ним военно-морским училищам, учебным курсам, классам и группам. Если добавить к тому, что перед поступлением в Нахимовское Толя жил на углу ул. Герцена и Невского (ныне – Б. Морская, дом № 7, огромные стекла окон второго этажа, глядящие на Большую Морскую), а я – на Зимней канавке (бывшее фойе Эрмитажного театра,[2] которое было тогда квартирой семьи усыновившего меня дяди, брата моего отца[3]), то даже и в доучилищной жизни территориально мы с Толей для города-трехмиллионника были практически соседями. И добежать от того дома, где еще до училища жил он, к тому, где жила семья моего дяди – а значит, мимо «александрийского столпа» и того подъезда Эрмитажа, где, как впоследствии оповестил в своей песне Саша Городницкий, «атланты держат небо на каменных руках», – было всего ничего. И ему до колонны бегом было минуты полторы, а мне – на полминуты больше. Маршруты же наших с Толей передвижек по военно-морским учебным заведениям в упомянутое тринадцатилетие различия не имели даже и такого. Поскольку совпадали один в один.
Итак, после шести лет Нахимовского училища следующее шестилетие в нашем с Толей случае выглядело, как уже сказал, абсолютно одинаково: это три года кораблестроительного фак-та ВВМИУ[4] им. Дзержинского (Инженерный замок), затем год электрофака того же училища (Адмиралтейство), полтора года (пятый курс и диплом) Севастопольского ВВМИУ ПП («ПП» – это «подводного плавания») и, наконец, курсы офицеров, уже расписанных по экипажам конкретных подводных лодок (Учебный центр ВМФ, г. Обнинск)… Дать оценку образованию, построенному из таких совершенно отдельных кусков, автор смелости в себе не находит. Напоминаю лишь: речь на следующих страницах не о днях сегодняшних, а в годы для нынешнего гражданина практически доисторические – в пятидесятые – начало шестидесятых.
Упомянув Толю, не могу сразу же не сказать о той совершенно особой роли, которую играла в то время для нескольких из нас его мама Надежда Константиновна – человек удивительного умения с первых минут внушить к себе полное доверие. У большинства из нас родителей давно уже не было. И возникли – три Нахимовских, а сколько Суворовских – пусть расскажет тот, кто знает о них больше, чем я.
Возраст, в котором мы поступали в Нахимовское (11–12 лет), если не для всех, то все-таки для многих – из самых трудных. Ты все видишь, все слышишь и даже понимаешь, что надо бы сейчас ответить. Но ты почему-то молчишь. При этом – скованно. Почему?
Некоторые из моих сверстников, то есть родившиеся года за четыре до войны, иногда ощущали в свои полудетские годы приступы этого частого, оказывается, для некоторых подростков речевого паралича. Онемением не назовешь, но сам факт очевиден. И кто-то из врачей-психологов, будто бы, обобщил. Не от того ли, что лишились в детстве отца? Оглянешься, ища поддержку, защиту – а там никого нет… И не знаешь, как быть. И – молчишь.
Но вернемся к прерванному. Мать Толи, Надежду Константиновну, я помню как человека совершенно особенной роли. Роль эта – мать уцелевшая, мама для всех. Тогда, в 1950-х, не только детально, но даже и в общих чертах ничего о Надежде Константиновне знать я, конечно, не мог. Это уже много позже и лишь по крупицам.
Во время Гражданской войны хутор под Бугурусланом, откуда родом Надежда Константиновна, оказался в зоне боев. Бугурусланская же операция 1919 года, судя по «Советской военной энциклопедии» (1976) была далеко не рядовой. Есть схемы, есть цифры. У пытающихся пробиться к Волге войск белых – это генерал Ханжин: 254 орудия, 907 пулеметов. В группе армий Фрунзе: 233 орудия, 1085 пулеметов. Кровопролитие, видимо, было страшное. Фамилии Тухачевского, Каппеля, Чапаева, Эйхе – в отличие от командующих операцией, поданы тонким курсивом.
Места этих боев, судя по всему, вскоре настигла разруха, начался голод. Пошли аресты, стали выселять. Да народ и сам побежал. Кто на юг – а кто и на север. Часть семьи Надежды Константиновны оказалась в Ташкенте, другая (и она сама) на несколько лет – на севере.
Наверно, надо очень много всего перенести, чтобы уметь так расколдовывать нас от той немоты, которую я упоминал раньше. Я сказал уже про Надежду Константиновну – уцелевшая потому, что не имела права не уцелеть. И у нее была среди нас своя роль. Кто-то скажет – никакая это не роль… А я скажу – огромная. И как только Надежда Константиновна появлялась около нас, в неизменной ее приветливости, в проявлениях радости всего лишь от того, что она тебя видит, каким бы коротким ни был разговор, ты понимал, что она обязательно успеет расспросить тебя, интересуясь как твоими радостями, так, конечно и особенно, – печалями. А ведь в двенадцать и в четырнадцать, если и не в пятнадцать, что тоже не исключено, тебе не так нужна помощь, как знать, что тебя не бросят… В тете Наде Колмаковой это было. И ты ощущал себя не просто приятелем ее сына, а наравне с ним. И никаких привилегий он в эти минуты не имел.
А еще однажды (правда, тогда мы были уже давно закончившими Нахимовское) ею был организован перехват нас на железнодорожном пути, когда из Севастополя мы были отправлены поездом на Северный флот на преддипломную практику. Но этот поезд Севастополь – Мурманск не заезжал в Ленинград. И объединенная группа «мам и невест» прибыла заранее на станцию Волхов, где наш поезд сворачивал в объезд Ленинграда, а затем мы вместе ехали до той станции, где поезд выходил на ветку Ленинград – Мурманск.
Колмаковы были эвакуированы в годы войны из Ленинграда в Архангельскую область, но другие родственники были в Средней Азии, и, хотя идет с тех пор уже третье поколение, память о том времени (даже в кулинарном аспекте) живет в этой семье до сих пор. И в Дни Военно-морского флота традиционно готовится на даче Колмаковых в Васкелове огромный казан плова, и группой бывших морских офицеров поднимается военно-морской флаг.
В тот день, когда у меня была свадьба (это уже пятый курс, предновогодний десятидневный отпуск из Севастополя), Анатоль так к нам и не дошел, и они со своей Ольгой,[5] с которой он познакомился за несколько месяцев до того в крымском автобусе, просидели весь вечер на подоконнике нашей лестницы по уже упомянутому адресу – Дворцовая наб., 32, кв. 24 (теперь там столовая Эрмитажа). И будто бы какие-то самые главные слова о дальнейшем у них именно на нашей лестнице и были произнесены (зная их обоих, убежден, что именно этих слов было, ну, может, пять, много, если десять).
Толя, тут я обязан, кажется, перейти на полное произнесение его имени – так вот: инженер-капитан первого ранга Анатолий Григорьевич Колмаков является лауреатом Государственной премии, но в каком году и за что именно произошло это награждение или присуждение, знать даже и мне, знакомому с ним с его одиннадцати лет, не положено. Но даже и здесь, вероятно, от критики мне не уйти. Теперь ведь, кажется, слово «инженер» ставят после воинского звания? Раньше-то было иначе…
Про Толю еще два слова. И всегда очень много читавший, он неукоснительно предается этому занятию и сейчас. Но читает не повести и романы, а, как кажется, лишь документалистику, но не всякую, а такую, в которой мерещится сюжетная пружина, образующая связку: «зачем? – а вот затем». Но узнаешь о том, что он уже прочел, только если разговор коснется нужной темы.
И еще Толя постоянно и незаменимо остается для меня неким справочным бюро. К примеру, когда как-то я спросил его о том, что он помнит из нашей корабельной практики после второго курса на итальянской «НИКЕЛИО», он сказал, что в кают-компании этой репарационной подводной лодки еще оставался трубопровод с краником, над которым была итальянская надпись «белое вино». И, мол, такие же надписи были кое-где на переборках и в других местах лодки, но сказочных трубок там уже не было. Вероятно, их демонтировали сразу же, как «НИКЕЛИО» стала кораблем нашего флота, хотя трубопровод, разумеется, был и минимального диаметра.
Или, к примеру, кто помнит, как отбывал из Адмиралтейства факультет дизелистов, который уже в первые дни нашего пребывания в Дзержинке перевели в Севастополь. Все было весьма торжественно – Невский проспект, оркестр, цветы, эскорт из девушек…
Проблески памяти через две трети века после происходившего подобны путешествию с карманным фонарем то в подвал, то на чердак, где хранится давно отслужившее свой срок. Дневников-то теперь, мне кажется, уже давно никто не ведет. Отчего это?
Вот сейчас написал эти слова и подумал – а ведь насчет дневников-то и правда – уже никто… Да и то сказать – я, пожалуй, в жизни знал всего двоих-троих, писавших дневники, точнее, что-то, по устойчивой верности их этим занятиям, подобное. Один (музейщик поколением старше) обладал редким даром прясть из нитей окружающего, при этом самого что ни на есть заурядного, розетки философского сарказма. Эссе эти, величиной в страничку, были так лукаво и тонко стилизованы, что мерещился то выглянувший из кабинета, изнутри обшитого пробкой, Марсель Пруст. То – Виктор Шкловский, как теперь бы сказали, косящий под Петрарку. Имея диплом Института истории искусств, автор тех эссе прошел всю войну солдатом.
Другая – знакомая (или все-таки друг?) с юности столь ранима, что не дает прочесть ни странички из того, чего уже накатала тетрадей в тисненой коже (схожих с бюварами девятнадцатого века) целую их стопку.
Мой отец тоже, судя по трем десяткам сохранившихся листков, на которых изображены головы лошадей, – начинал конструировать дневник-эссе. Но, когда в начале августа 1941-го мы уходили из уже горящей Старой Руссы, то отец еще был. Его не было с 1937-го, но в 40-м, когда расстреляли Ежова, некоторые из дел, в том числе и дело военно-конных заводов, были прекращены. Отца выпустили. Мне было тогда четыре года, а за месяц до войны исполнилось пять. И вот мы пошли. Отец сильно хромал, но катил коляску, которая еще недавно была моей. От Старой Руссы до Волги мы шли пешком. Где ночевали, не помню. Переправлялись через огромную реку, это была Волга, мы уже без отца. Он стоял на берегу, а мы махали ему руками. Баржа была переполнена. У пароходика, который тащил нас на другой берег, был страшный, не по его росту, голос. Он тоже был обвешан людьми.
В Кологрив, что стоит на притоке Унже, притоке Волги, мы добрались в середине сентября. Отец погиб в Колпине, под Ленинградом, в марте 1942-го, мама умерла в Кологриве летом 1944-го. Кладбище обрывается к Унже песчаным обрывом. Унжа подмывает своей излучиной этот обрыв.
V
И снова в Обнинск. Когда мы учились в этом городке (1960-й, как раз середина хрущевского правления), то часть старших офицеров на наших экипажах была уже из той прослойки, которая много чего успела повидать за предыдущие несколько лет. Капитаны третьего ранга с лейтенантами своими впечатлениями не делятся. Но инженер-лейтенант – существо любознательное и догадливое, а когда инженер-лейтенантов собирается множество в одном месте, то это уже – если говорить о банке сведений, впечатлений и их систематизации – некое новое и коллективно-собирательное существо. И каждая новая волна лейтенантов создает свой, отвечающий именно ее генерации, умозрительный фильм о жизни офицеров той волны, которая предшествовала им. Так заступающий на вахту проглядывает вахтенный журнал. Пробежал глазами – и вперед.
Так что про лапшу тех лет знали у нас вроде бы все. Должны бы, казалось, догадываться о лопатах этого кушанья и наверху. В частности, Н. С. Хрущеву, которому докладывали о полной боеготовности значительного числа атомных лодок, его крестьянский мозг, модернизированный в партийных манипуляциях, должен был бы подсказать, что бравурные доклады необходимо раз пять перепроверить. Но мечта загнуть салазки Штатам, видно, не давала Никите Сергеевичу покоя, и был отдан приказ послать к Кубе если и не флотилию, то, во всяком случае, несколько атомных лодок. Однако в дальний поход еще не готова выйти была ни одна атомная, и в тропики отправились несколько дизельных. Мне случилось присутствовать при том, как одного из участников этого похода, правда, лет через двадцать после происходившего, расспрашивала девушка-корреспондент, собиравшаяся о том походе написать.
Участник начал с азов.
– Разница между атомными лодками и дизельными, – сказал он, – как известно, та, что атомная – это подводный корабль, способный, если нужно, подняться на поверхность, дизельная же – наоборот – это надводный корабль, в случае необходимости способный на некоторое время погрузиться…
В поход, повторим, отправились тогда лодки лишь дизельные. Поход предстоял не совсем шуточный. Особые указания по этому поводу получили даже снабженцы, и, кроме загрузки полного гастрономического набора того, что подводнику полагается, вообще-то, и без всякой командировки в тропики, всю команду было приказано переодеть в новые комплекты рабочего обмундирования. То есть в ненадеванное еще темно-синее хлопчатобумажное, или попросту х/б. Аббревиатура эта, не знаю, как сейчас, а в те годы пояснений не требовала. Лодки вышли. А теперь вопрос (не только читателю, но и самому себе) – сколько суток необходимо, чтобы дизельным лодкам от Североморска или Сайда-губы дойти до Кубы? Скорость подводная-надводная (подводная, разумеется, в режиме эконом-ход) была тогда узлов примерно 9/12, но, вообще-то, не война же? А раз так, побережем имеющийся ресурс, к тому же этот Гольфстрим почему-то все время буквально навстречу, да еще любому понятна особенность совместности плавания – когда скорость передвижения отряда равна скорости самой тихоходной его единицы. Но как бы там ни было, лодки все южней, и южней, и все ближе тропики… А какие тогда кондиционеры для очистки воздуха были на наших лодках? Это в середине-то пятидесятых?
Повторю, что впечатления об этом переходе не мои собственные, и я лишь реставрирую детали рассказа очевидца. И вот уже на подходе к Кубе, когда должны соблюдаться все элементы скрытности, одна из лодок вынуждена из-за необходимости зарядки батарей всплыть. И происходит это вблизи американского корабля, если и вообще не у его борта. Или тот сам подрулил поближе. И когда из люков на палубу лодки – подышать субтропическим воздухом (казавшимся после того, чем приходилось дышать в отсеках, необыкновенно свежим), вылезают наши моряки, то «американы» (сленг рассказчика), высыпавшие в свою очередь на свою палубу, похоже, слегка обалдевают…
Рассказчик, не скрою, применил тут другой, несколько менее изысканный глагол. Причиной же изумления американских моряков, как стало понятно, был цвет кожи подводных пришельцев. Вспомним их новую, еще ни разу не стиранную спецодежду. Из люка подводной лодки вылезали и вылезали полуголые и лоснящиеся, от горла вниз темно-синие люди…
– А что, они, прежде чем выйти на палубу, не могли душ принять? – спросила корреспондентка.
Рассказчик, помню, вопросительно посмотрел на меня, а потом – с грустью – на нее. И ничего не ответил.
VI
В нашей роте, когда я учился во втором из своих трех (фактически же – пяти)[6] военно-морских учебных заведений, естественно, был человек (это середина пятидесятых), который приватно информировал командира роты о том, что внутри роты происходило. Ситуация, вероятно, была штатной. Но информатор командира, я намеренно избегаю здесь других не вполне приятных слов, у нас был совершенно особенный, да и командир не сказать чтоб ординарный. А что несомненно, так это то, что у обоих было чувство меры, а также разумной избирательности. И ситуация сложилась такая – командиру почти сразу становилось известным о нарушениях, можно сказать, ерундовых – кто загорал вместо лекции на крыше Замка (наш факультет тогда располагался в Инженерном замке), кто на увольнении переодевается в гражданское (это тогда запрещалось), кто хранит в столе личный фотоаппарат (их почему-то там нельзя было хранить)… Но ни этот командир роты (которому, впрочем, не было в том никакой надобности), ни три других, которые нами еще покомандовали до того, как мы стали лейтенантами, и не подозревали, чем иногда по ночам могут заниматься их подчиненные. Узнай эти трое последних о том, спать бы, вероятно, они не ложились вообще. Но они командовали нами уже не в Замке, где, вероятно, мы оставили тогда часть себя. При этом, должно быть, лучшую. И затем, когда нам пришлось покинуть Замок, стали совсем, совсем иными. Вспоминая сейчас то, что мы при «трех других» командирах рот проделывали, я буквально прихожу в оторопь. И это через шестьдесят лет…