Маленькие открытия делаются ежедневно, Вот и вчера…
В нашем переулке есть хорошие соседи Бакластовы. Наша Лиля в школьные годы дружила с их дочерью Олей. Они купили видеомагнитофон из Гонконга, а я обещал помочь им в переделке телевизора. С этой целью я зашёл к ним домой и увидел, что у них телевизор такой же, как один из моих: Рубин-ц202. И тогда я предложил им поменяться телевизорами, т. к. мой я уже переделал (а у меня есть ещё другой). С доплатой 50% от стоимости декодера ПАЛ.
А теперь о маленьком открытии. В ожидании визита соседей я решил привести в порядок кинескоп на моём Рубине-ц202, чтобы улучшить цвет. Кинескопу всего три года, а он уже ослаб. Я решил форсировать накал с 6в до 8в. Так делают, добавляя витки в накальную обмотку трансформатора (или от отдельного трансформатора).
Поворачиваю телевизор, открываю, перевожу накал на внешний автотрансформатор с контролем и повышаю напряжение с 6в до 8в. Появился отличный цвет! Особенно улучшился красный.
Но открытие не в этом! Снизил накал до 6 в, а цвет остался хорошим. Ага! Значит, прокалив катод, я как бы реставрировал кинескоп. Но и это не открытие! Закрываю крышку, поворачиваю телевизор на прежнее место, включаю… и опять стало плохо. В чём дело? Решаю немедленно найти причину – вероятно где-то неконтакт. Поворачиваю телевизор опять боком (а он у меня стоит на высокой самодельной тумбе вроде комода: высота 115 см, ширина 80 см, глубина 60 см). Смотрю, – опять появился отличный цвет! А я его повернул на 900 , не выключая. Неужели влияет магнитное поле земли? А может, от моих многочисленных приборов? Поворачиваю назад, – цвет поблек. Поворачиваю опять боком, – появился! Вот это да!
Тогда поставил телевизор в штатное положение и в таком положении заново отрегулировал: 1)чистоту цвета, 2) сведение лучей.
Теперь всё отлично. Когда пришли соседи, то даже удивились, какой хороший цвет. Но мой Рубин им не подошёл, так как у них нет видеовыхода, а есть только радио-выход.
9 мая 1989 года, вторник.
Текст отчёта сочинил вчера, закончив к 19 час, а сегодня весь день с 9 до 18 час печатал и оформлял. Отвлёкся только на полчаса днём, когда в гости зашли Китцы: Владимир Николаевич и Элеонора Алексеевна. Они ведь оба участники войны и у Эли на груди какие-то шесть орденских колодок. Они были настроены по-праздничному, но я их только поздравил с Победой, а развлечения не получилось. Можно было бы завести какой-нибудь фильм и поболтать под голливудскую киностряпню, но они видят, у меня настроение поработать (главное закончить отчёт) и решили зайти как-нибудь в другой раз.
Три дня были праздники: 7, 8, 9, - и за эти три дня я успел всё: нарисовать и размножить графики (9 сложных рисунков), написать текст, напечатать в двух экземплярах и сшить отчёт. Первый экземпляр (лучший) надо направить на завод, а второй оставить – будет пособие на будущее, 29 страниц.
Сейчас 1830, ЦТ показывает камерную симфонию Д. Шостаковича по всем программам – в честь 9 мая. В 1850 – минута молчания.
Пришёл ответ из Новосибирска от Зуевых. На этот раз ответил Арсений, а не Надя. Он немногословен, но всё стало ясно. Они получили все четыре моих письма, летом ждут в гости. Корнелий Иогансон, которому я передавал привет в апреле, и которого не видел 40 лет после окончания школы, умер в марте. «Вот такие, брат, дела», - подвёл итог Арсений. Вот почему я спешу в 40-летие повидать дорогих друзей детства: время не ждёт! Даже, если не помрут, то постареют душой! А некоторых и невозможно разыскать! В десятом классе я дружил с одной девочкой, потом переписывались до 3-го курса до тех пор, пока ужасное недоразумение не разлучило нас. И с тех пор я не могу найти её. Где она?
10 мая 1989 года, среда.
Очень похоже на понедельник. Погода и настроение типично летние, тем более что утром, придя на работу в ЦАГИ, я принёс в новом портфеле только что написанный и оформленный отчёт в двух экземплярах. Нина Венедиктова напечатала мне сопроводительное письмо для отправки отчёта генеральному конструктору Новожилову Г.В., и я понёс отчёт на подпись Соболеву. У Соболева было только одно критическое замечание: рисунок №1 – самый большой – рабочая схема расчёта – оформлена небрежно. Я с ним согласен, но это же оригинал, и он ценнее копии, которую я вклеил во второй экземпляр отчёта. «Неважно, - сказал Соболев, - что в копии при переписывании могли появиться ошибки. Важно, что она нарисована аккуратно, а это лицо ЦАГИ». Я с ним спорить не стал и просто поменял эти схемы местами из одного отчёта в другой, и после этого Соболев отчёт подписал. Несколько больше замечаний было у соавтора Мосунова, - я их все учёл. Отчёт целиком делал я, но Мосунов предусмотрен в договоре, и поэтому его надо было вписать в соавторы.
Осталось подписать у начальства. Но Галкина сегодня нет, у него институтский день.
Прочитал отчёт и Комаров. Он проявил весьма большой интерес. В самом деле, в истории исследования флаттера в ЦАГИ редкий год встречается, чтобы один и тот же самолёт одновременно исследовали в трубе Т-104 и рассчитывали на БЭСМ-6 с таким единодушием. Более того, его продувки стимулировали направление моих расчётов, а теперь мой отчёт в свою очередь послужит для его дальнейших продувок, особенно, если Ермаков на заводе ещё кое-что на заводе досчитает.
Но вот какое совпадение! Сегодня я принёс на работу готовый отчёт и вручил Комарову, а с завтрашнего дня он в отпуске! Удачно я кончил, во время! Он вернётся из отпуска 29 мая, а я с 29 мая уйду в отпуск, и он будет дуть в трубе без меня, но отчёт будет на месте.
11 мая 1989 года, четверг.
Пока отчёт на подписи у начальства: у Фомина и у Селихова, - я решил приняться за очередную работу – создание математической модели самолёта Су-32 (С-80) для Белянина – об этом уже писалось 26 апреля. Но эта работа весьма сомнительная, так как кооператив при МЗ им. Сухого платит исполнителям наличными, минуя цаговскую кассу. Для исполнителей это очень выгодно, так как они получают большую часть от цены работы, а для ЦАГИ это большой убыток, так как в случае оформления договора через ЦАГИ исполнителям на руки выдаётся только 13 %, а остальное идёт в пользу ЦАГИ. Об этом я посоветовался с Соболевым и он конечно тоже недоволен, просит напомнить Белянину, что тот в долгу. Мы поговорили об этом с Соболевым на конференции Научных работников ЦАГИ (в ДК с 14 до 18 час). На конференции утверждался устав Учёного совета, и тайным голосованием утвердили Учёный совет. Всё проходило в современном демократическом духе. Необычным были результаты голосования. Прокатили Ситникова и много голосов подали против наших академиков Свищёва и Бюшгенса. А что касается Бюшгенса, то он вёл заседание весьма недемократично и даже один раз оскорбил известную деятельницу СТК Климович, на что ему тут же было указано.
Я решил съездить на завод. Съездил. Там Саша Бурцев помог срисовать эскизы проектируемого самолёта. Белянин заверил, что с Соболевым он договорится: для их сектора тоже есть заказ. Теперь за оставшиеся две недели до моего отпуска надо успеть рассчитать макет самолёта: геометрия правильная, а остальное придумаю из головы.
На обратном пути с завода была мысль зайти на проспект Маркса в геологический факультет, но овладела робость и усталость, и я решил это дело отложить. А дело это 40-летней давности. Об этом следует вспомнить…
12 мая 1989 года, пятница.
Итак, что это за дело 40-летней давности? Я уже писал о 40-летнем юбилее окончания школы. Я затеял юбилейную переписку. На днях пришёл ответ из Новосибирска. Я сразу же написал ответ. Писать ответ в таком деликатном деле на пол страницы – это значит, ничего не написать. И я написал на пяти страницах. На этот раз я адресовал письмо не Наде, а Арсению.
Общение в письмах – это очень сложно. Мы в жизни столько ежедневно разговариваем, что этого хватило бы на 10-20 страниц письма, но столько написать невозможно, потому что письмо в 10 раз медленнее (и даже в 15). Тогда писать приходится лаконично, но мало слов, да к тому же без выражения (без мимики) – это почти верная неудача быть не понятым.
Арсений сообщил, что Корнелий, которого я так жаждал увидеть, умер этой весной. Я бы хотел увидеть ещё одного однокашника Роберта Фельде. Это был остроумный долговязый интеллигент. На шумных школьных переменах каждый проявлял себя как мог. Роберт садился на стул, нагибался и закидывал ногу за шею. Роберт и Корнелий выделялись своим интеллектом. И к тому же у них обоих родители были репрессированы или что-то в этом роде. Учительница по литературе относилась к ним с участием, - мне даже было завидно.
Корнелий умер, а как Роберт? – задать такой вопрос в письме можно по-разному, а всё равно истинное чувство не дойдёт до адресата, т. к. слишком беден язык письма. Намного понятней разговор по телефону. Слова же в живом разговоре имеют свою неповторимую интонацию.
Вспомните рассказы Жванецкого. Однажды его рассказы читала по телевизору какая-то актриса. Никакого впечатления! Чтобы понять иронию рассказа, надо подключиться к интеллекту рассказчика.
Я видел больше тысячи фильмов с видеокассет, – все они дублированы переводчиками. Некоторые из этих фильмов я потом видел в кинопрокате с обстоятельным дублированием. Невероятно, но дублирование – это скучно, а чтение переводчика - чудо! Один человек, читая перевод за всех, делает диалоги намного богаче, чем хорошо (?) поставленное дублирование с массой актёров-профессионалов. Я поделился этой мыслью с Петраковым Анатолием Родионовичем (многие должны его знать как ведущего киноклуб в ДК). Он согласен: от чтеца идёт невидимый свет интеллекта. Если у актёра его нет, никакое чтение текста не поможет – скука.
И в письме также. В молодости я не умел писать письма. Вернее я писал, но мои письма не могли передать настроения. Недаром в 9-м классе наш учитель по литературе, по прозвищу Примус (он часто распалялся и начинал шуметь), говорил, что у Бунькова суконный язык.
За неумение писать письма я дорого поплатился. В 10-м классе я дружил с одной девочкой. Её звали Люда. У нас было раздельное обучение. Наша школа №73 (потом №40) была мужская, но с женской школой №70 мы все годы поддерживали связь. Душой и организатором дружбы этих двух школ, была Надя Беневоленская. О Люде Шестаковой я впервые услышал зимой в 10-м классе, хотя жила она, как оказалось, в нашем доме. Помню, кто-то организовал в школе сбор денег по 10 руб на помощь десятикласснице-сироте, у которой умерла мать, и никого не осталось, кроме младшей сестры.
А потом весной в 10-м классе я её увидел и познакомился. Она жила уже не в нашем доме, а в другом месте: у дяди Феди. Я тогда был слишком наивен, чтобы понять, что «дядя Федя» – это чужая семья, которая добровольно приютила двух девочек-сирот. В детстве мы не задумываемся, откуда берётся еда и крыша над головой, – мы просто пользуемся этим.
Люда оказалась очень интересной девочкой, и я стал за ней ухаживать. Мы вместе готовились к экзаменам, и я стал так часто бывать у неё дома, что дядя Федя как-то за чаем одобрил нашу дружбу и назидательно произнёс: «Вот окончите институт, – поженитесь».
Потом наступили заботы с поступлением в институт. Я легко поступил в МФТИ (тогда МГУ), и стипендия появилась сама собой.
Совсем другие заботы были у Люды. Ей был нужен такой институт, куда поступить можно было с полной гарантией, и где стипендию дают всегда: даже с тройками. Выбор у неё был весьма ограниченный, и она поступила в Томский Политехнический институт на Геологоразведочный факультет. Её заботы не ограничились только стипендией. Ей надо было как-то преодолеть ещё и анкетные трудности. Она родилась в Харбине, но с такой анкетой не примут, и вот знающие люди устроили ей место рождения «Новосибирск».
Я поступил в МФТИ и навсегда переехал из Новосибирска в Москву. А её след затерялся в Томске. Ещё три года мы переписывались и иногда встречались в Новосибирске во время студенческих каникул.
Переписка – ненадёжное средство сохранить начинающуюся любовь. К тому же неумение писать доконало нашу дружбу. А дело было так.
У меня при поступлении в институт тоже были анкетные трудности. Приёмные экзамены 1-го тура проходили в Новосибирске, а 2-й тур - в августе в Москве. Мы сдали успешно 1-й тур: я, Хламида и Курзя, и нам вручили для заполнения анкеты на двух больших листах. Я принёс пустые бланки домой и начал их заполнять: «… не участвовал, не принимал, не находился…» Мои родители были озабочены, и отец сказал, что в графе о родственниках надо написать: «дед по матери Юдин Иван Дмитриевич был лишён избирательных прав».
Я приуныл. Несмотря на увлекательную учёбу и блестящие успехи, меня могли выгнать. Действительно, весной на 1-м курсе началась 1-я чистка. Меня вызвали на беседу к следователю из Москвы (а учились мы в Долгопрудной под Москвой), и начался допрос в кабинете с толстыми коврами. Не помню лица следователя, а помню только эти внушительные ковры, так как я впервые в жизни видел столько ковров.
Следователь требовал: «Напишите подробно, как был лишён избирательных прав, за что?» Я ответил, что едва помню дедушку, потому что он умер ещё до войны, а за что его лишили избирательных прав, я не знаю. Тут чекист, повысив голос, поправил меня: «Не лишили, а был лишён!»
Через полгода меня вызвали ещё раз и успокоили: «Мы решили Вас оставить». Но на втором и третьем курсе нам раздали ещё более длинные анкеты, которые занимали 8 огромных листов и там было много вопросов о жене. Я задумался. Там был вопрос: место рождения жены. Тревога овладела мной. Мало того, что бесконечной перепиской я старался удержать Люду от измены, а тут ещё и формальные трудности!
А надо признаться, что как я сейчас понимаю, Люда уже давно разлюбила меня. Она просто не решалась чётко написать, что эта любовь или дружба совсем ни к чему. А среди геологов, сами понимаете, какие могли быть красавцы, да ещё и с избытком. Мои заботы тяготили её. У меня была большая стипендия: 525 руб, - тогда это были солидные деньги. Я посылал ей дорогие подарки: платье, часы. И вот я сдуру, а лучше сказать по юношеской глупости, пишу ей: «У нас большие анкеты, там надо всё писать о жене. Если мы будем с тобой вместе, то мне придётся написать о тебе всё».
Прошло 40 лет, и я с каждым годом всё больше проникаюсь сознанием, как можно было нечаянно жестоко ранить человека одним словом «всё». Это был смертельный удар, посланный из Москвы в далёкий сибирский город Томск. Я хотел посоветоваться, а на самом деле унизил и обидел её. Во-первых, о женитьбе могла идти речь только через много лет, а во-вторых, работа геологов несовместима с Москвой. А любви-то и не было. Так, не поймёшь что.
Но самое главное было не в этом. Только этой зимой, 40 лет спустя, во время встречи с однокашниками я узнал, что у Люды отец был репрессирован и исчез без следа. Так что она была дочерью «врага народа», а я–то не знал об этом! Я нечаянно насыпал соль на рану. Наверняка она подумала, что я в курсе дела и имел в виду именно это.
Только теперь я понял, почему мать с двумя дочерьми жила в ренген-кабинете и умерла молодой, надорвавшись от тяжёлой работы (и, наверное, от излучения) и только теперь я увидел жажду ласки в глазах Люды (не так в глазах, как в порывах души), но я как робот был запрограммирован: «Окончите институт, тогда и поженитесь», и она за два года нашей дружбы (с бесконечными поцелуями) так и не дождалась от меня настоящей любви.
И вот после этого письма наступил полный разрыв. Она после такого унижения сделала всё, чтобы я больше никогда не увидел её. Я предполагаю даже, что остальных она предупредила, чтобы никто не сообщил Бунькову её адрес.
О её отце рассказала Лена, когда мы собирались у меня. Она же уверяла, что Люда в настоящее время живёт где-то в Москве. О том, что она вышла замуж за геолога (я видел его в её компании во время зимних каникул на 2-м курсе), и что у неё две дочери, я и раньше знал.
Я выписал из справочника все геологические организации в Москве (их около 20) и решил навести справки. В пятницу я возвращался с завода им. Сухого на Беговой и мог начать хождение по этим организациям, но при одной этой мысли мои ноги сделались ватными. Я ведь не знаю её новой фамилии, а как спрашивать? Пугать людей. В молодости я был подвижен, и меня ничто не останавливало, а теперь настроение осталось молодое, а внешность старая. Запросто можно попасть в смешное положение! Вот и думаю, как бы её отыскать, хотя уверен, что встреча для неё не будет приятной. Хочу увидеть её больше всех на свете, больше чем первую жену, с которой не виделся 20 лет, хотя иногда говорил по телефону. Десять лет не видел дочь и никогда – внука…