Саша:
— Тетя Аня, ты русская?
— Русская.
— А кто я?
— Ты еврейка.
Саша (удивленно):
— Разве я еврейка?
— Кто же ты?
— Я узбечка, а Галя — москвичка. Папа тоже москвич. Если бы он был еврей, он знал бы еврейский язык, а он его не знает.
Я:
— А ты разве знаешь узбекский язык?
— Нет, не знаю.
— Какая же ты узбечка?
Саша (после некоторого раздумья):
— Да, пожалуй, я тоже москвичка, как Галя.
21 марта 49.
Если, читая, Саша доходит до страшного или печального места, она садится рядом со мной и берет меня за руку. По ее пальцам я могу судить обо всем, что происходит в книге: если пожатие становится крепче, дела героя плохи. Если пожатие ослабевает, дела героя идут на лад. Если Саша просто оставляет мою руку — книга кончилась хорошо. Если она переползает ко мне на колени и вздыхает, значит, развязка печальная.
Саша:
— Мама, подхожу я к этой бутылке из-под вина, заглядываю в горлышко: ничего нет. А мне так хочется, хоть капельку. Тогда я беру эту большую таблицу умножения, свертываю в трубку и говорю сквозь нее бутылке: «Вино, вино, налейся! Вино, вино, налейся!» И вдруг вижу: там появилось несколько капелек вина. Я их выпила и думаю: значит, эта трубка волшебная? Надо проверить. Как же это сделать? Смотрю я на обложку этой книги — она зеленая. Беру трубку и говорю очень вежливо: «Обложка, обложка, покройся розами и тюльпанами, ромашками и незабудками!» Несколько раз повторила, но обложка как была зеленая, так и осталась. Что бы это значило? Волшебная у меня трубка или не волшебная?
22 марта 49.
Я читаю Саше греческие мифы. О Зевсе она отозвалась так:
— У, черт! Из-за какой-то одной искорки так разозлился?
Сегодня она сказала мне:
— Мама, по-моему, если уж верить в бога, то уж в одного Прометея, да?
2 апреля 49.
Муки Тантала не производят на нее ни малейшего впечатления, только смешат.
— Понимаешь, — говорю я, — он стоит по горло в воде, но стоит ему нагнуться, чтобы отпить хоть немного, как вода тотчас отливает и пруд кажется совсем высохшим.
— Обидно, должно быть! — говорит Саша и смеется.
Это, наверное, потому, что муки жажды и голода ей еще не известны. Поэтому она и не жалеет Тантала. Сизифу она тоже не сочувствует. История с камнем, который то и дело скатывается, кажется ей смешным фокусом.
4 апреля 49.
Я читаю «Педагогическую поэму». Смеюсь, плачу, не нахожу слов — как хорошо! Девочки пристают: «Почему смеешься? Про что тут написано? Расскажи». — Тогда я прочла им про то, как Антон Семенович ударил Задорова и про то, как судили Буруна за воровство. Саша заворожена. Требует, чтобы ей дали прочитать всю книгу.
6 апреля 49.
[6 апреля 1949 года в разгар «борьбы с космополитизмом» в Ленинграде арестовали ближайших друзей семьи Ф. А., Илью Захаровича Сермана и его жену Руфь Александровну. Им предъявили обвинение в «еврейском национализме и антисоветской агитации» (печально знаменитая статья 58–10), через несколько месяцев судили и приговорили И. З. к 25 годам, а Р. А. — к 10 годам заключения. Гале Ф. А. сказала, что это судебная ошибка и что друзья за них хлопочут (и действительно пыталась что-то делать: писала Эренбургу, консультировалась с адвокатами, и т. д., но изменить приговор, разумеется, ей не удалось), а маленькой Саше сказали, что тетя Руня и дядя Илюша уехали очень далеко — что тоже, в общем, было правдой. Четырехлетняя Ниночка осталась жить с бабушкой Генриеттой Яковлевной, а двухлетнего Марика забрали в Одессу родители Р. А.… На лето детей часто соединяли в Одессе, и Ниночка иногда проездом оказывалась в Москве «на Ермолаевском», поскольку Ф. А. и А. Б. продолжали тесно общаться с Генриеттой Яковлевной и считали ее и Ниночку как бы частью своей семьи. Но писать всего этого, тем более в детских дневниках, Ф. А. в то страшное время не могла. О многом можно догадываться по фотографиям Ниночки и Марика на страницах дневников.
В архиве Ф. А. Вигдоровой, кроме детских дневников, сохранилось множество блокнотов с ее записями. В одном из них, календарного типа, где на каждом листке стоят месяц и число, на листке с датой «Апрель 6» Ф. А. приписала «49 года» и вклеила туда обрывок конверта, на котором без подписи, но почерком Руфи Александровны, карандашом написано:
«Фридуша, сестричка, целую тебя. Помни нас. Спасибо за всё.» Когда Р. А. это написала (ясно только, что после ареста), и как ей удалось передать эту записку Ф. А., — установить уже невозможно. — А. Р.]
Саша прочла всего «Тараса Бульбу». Сама.
— Мама, тебе жалко Андрия?
— Жалко-то жалко, а все-таки Тарас его за дело убил.
— Это, конечно, — соглашается Саша. — За дело. Но все-таки жаль. Пусть бы уж лучше он ему назначил самые плохие муки, но не убивал. Мама, Тарас ведь хороший?
— Хороший, конечно.
— А почему же он был таким грубым со своей женой?
Я не знаю, что ответить. Тогда Саша сама приходит мне на помощь:
— Может, он не знал, что ей это неприятно?
— Может быть.
— Да, наверное, не догадывался. Но если не считать этой грубости, мне Тарас очень нравится.
7 апреля 49.
Саша:
— Мама, тут в книжке написано «вши». Кто это такие?
Саша нагрубила Шуре.
— Проси прощения! — говорю я.
Саша шепчет мне в самое ухо:
— Мама, как ты не понимаешь: сейчас неудобный случай. Сейчас папа меня не извинит, сейчас неудобный случай.
И находит-таки, каналья, удобный случай — ночью, когда Шура укрывает ее, она сквозь сон говорит ему:
— Папа, прости меня, пожалуйста!
И Шура не может устоять. Он говорит угрюмо:
— Ладно уж. Спи.
Когда Саше говорят: «Ты, Саша, в «Тарасе Бульбе», наверное, половину не поняла», — она отвечает: «А вот и нет! Всё поняла! Мне же не два месяца, чтоб читать какие-нибудь “Ладушки”».
Ни на какие Шурины провокации, спрашивавшего, женился ли Тарас на Бульбе, она не пошла.
Галя:
— Мама, когда я раньше читала слова: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», — я думала, что Пушкин хвастается, воображает. Но теперь я понимаю…
Сажусь работать и велю детям не приставать. Немного погодя Саша осторожно:
— Мама, ты сосредоточена? Можно тебя спросить?
Галина записка:
«Мамочка! Мне попался 9 билет — приставки, их правописание. Я утром повторила их. Они мне и попали. Стала я говорить приставки, меня остановили. Молодец! Видно, что знаешь. Сказала басню. Получила 5. Меня похвалили. Я разбирала такое предложение: “Дома в ту пору без дела злая мачеха сидела перед зеркальцем своим и беседовала с ним”. Мне поставили 5».
25 июня 49.
Саша:
— Мама, ты нас ненавидишь за то, что мы с Галей живем недружно. А мне надо, чтобы ты нас навидела.
Мы с Галей ходили встречать Ниночку. Ее привезли друзья. На вокзале она долго оглядывалась, искала глазами маму, но ни о чем не спросила. Видно, она надеялась, что мама ждет ее у нас. Но у нас ее не было. Галя умыла Ниночку, я накрыла на стол. Усадив Ниночку, я увидела, что по лицу у нее текут слезы. Я впервые видела, чтоб четырехлетний ребенок плакал вот так: горько, молча.
За Ниночкой приехала бабушка и увезла ее к себе в Одессу.
Шура купил Саше двухколесный велосипед, она никак не могла научиться.
— Если не научишься, — сказала я, — буду презирать тебя всю жизнь.
Я не приезжала на дачу неделю. Приехав, была встречена торжествующим воплем: «Я научилась!»
Тут же села на велосипед и поехала, выкликая:
— Ну, как? Теперь не презираешь? Теперь больше не презираешь?
Первого мая мы с Сашей ходили по улицам, купили красный воздушный шар и пустили его на волю. Он летел красиво и плавно. Люди останавливались и улыбались, следя за ним.
— Вот видишь, скольким людям удовольствие доставили, — сказала я.
Потом, даже три дня спустя, Саша, рассказывая про шар, непременно добавляла: «Вот сколько удовольствия мы людям доставили!»
1 июля 49.
Очень люблю эту белорусскую песню и буду петь ее Сашке:
9 июля 49.
Выслушав песню, Саша заплакала:
— Я потому плачу, — объяснила она, заливаясь слезами, — что перепёлочка старая, у нее всё болит, а дети этого не понимают и еще говорят: поиграй с нами.
Шура сказал Саше:
— Ты так много разговариваешь, что я стану звать тебя хрюшка-говорюшка.
— А еще лучше поросятина-говорятина, — предложила Саша.
Чувство юмора у нее безошибочное.
Я уже записала ее в школу. К той учительнице, которая учила когда-то Изю — с первого по четвертый класс. Ее зовут Александра Ильинична Воскресенская.
Шура Саше:
— Ты что всё споришь со мной? Разве можно идти против отца?
Саша:
— А Павлик Морозов?
24 июля 49.
Я сижу и работаю. Рядом со мной за столом сидят Галя, Эдда и Саша. Галя читает «В Крымском подполье», Эдда — «Возмутитель спокойствия», Саша — «Военную тайну» Гайдара. Тишина. Скрипит мое перо, дети дышат и листают страницы. И вдруг Саша говорит Эдде:
— Читай спокойно, Ходжу никогда не убьют.
— Зачем ты мешаешь ей читать? — спрашиваю я. — А мне работать?
— Я хочу, чтобы она не беспокоилась за Ходжу. Я не рассказываю ей содержания, я только говорю: читай спокойно, Ходжу не убьют.
20 августа 49.
На днях я случайно узнала, что мы — люди с достатком. Произошло это так.
— Понравилась тебе книга о Суворове? — спросил Сашу Овадий Герцевич [Овадий Герцевич Савич, писатель, друг Ф. А. и А. Б. — А. Р.].
— Нет, — решительно ответила Саша.
— Почему?
— Во-первых, он все время хвастает: сделает что-нибудь хорошее и сразу же начинает говорить: вот я какой! Потом мне не нравится, что он богатый, ездит в карете, и все там ходят в золоте-серебре. Я люблю, когда люди живут не богато и не бедно, а просто с достатком, вот как мы, например. Я понимаю, что Суворов был очень хороший, но все-таки меня огорчает, что он хвастал. И почему бы ему не ездить в трамвае, а непременно в карете?
25 августа 49.
На Сашу жалуется Клава Куприянова. Саше сильно достается. Рыдая и оправдываясь, она говорит:
— Она врет, не трогаю я ее Иришку — зачем мне она? Вот ты удивляешься, что я люблю больше мужчин, чем женщин. Так разве с дядей Сеней могла бы произойти такая история? Нет, мужчины гораздо лучше! — повторяла Саша сквозь плач. — Они не ябеды и не вруны…
27 августа 49.
Саша:
— Мама, а ты не будешь огорчаться, если я вместо золотой медали получу серебряную?
Я:
— Рано еще об этом думать.
Саша:
— Почему рано? Через какие-нибудь десять лет…
1 сентября 49.
Отвела Сашу в школу. Она проснулась сегодня в 5 часов утра и очень волновалась. Прощаясь со мной на школьном дворе, сказала сдавленным голосом:
— До свидания, мамочка. Передай привет папе.
Учительница вышла к ним навстречу веселая, смеющаяся.
Еще не заметив меня, направилась к Саше:
— Сразу узнала, вся в дядю!
Саша так сияла в ответ, что я чуть не ослепла, глядя на нее.
К часу надо пойти за ней.
Первый день полон событий.
Шура надел свой лучший костюм, я свое самое нарядное платье, и мы вместе отправились за ней в школу. И вдруг вместо хорошего, здорового ребенка, которого мы привели утром, нам выдали девочку с кривой шеей. Дело было так.
На первой же переменке Галя пошла навестить Сашу и увидела, что наша первоклассница держит голову набок.
— Ты почему наклонила голову?
— Шея болит.
Галя отвела Сашу к врачу; оказалось, вспухли желёзки, и называется эта болезнь кривошея. Надо лечь в постель и дня два-три не ходить в школу. Саша, услышав это, залилась горькими слезами. Но по дороге домой она уже довольно бодро рассказывала нам с Шурой о первом школьном дне:
— Всё было очень хорошо. Мне всё очень нравится. И учительница, и моя парта. Со мной сидит девочка Лида Слепак. Нам директор сказал три речи. Первую в школьном зале. Он сказал, чтоб мы хорошо учились. Третью он сказал у нас в классе. Он сказал, что Александра Ильинична очень хорошая, учит детей уже 40 лет и заработала орден Ленина. (Вторую речь обнаружить не удалось. Но Саша утверждает, что их было ровным счетом три.) Потом директор ушел, и нам сказала речь Александра Ильинична. Она показала нам портрет Ленина и спросила: «Кто это?» Все девочки сказали: «Ленин!» Тогда она стала рассказывать про Верховный Совет и про то, как он любит детей и заботится о них. Про то, как он хочет, чтоб все люди стали хорошие и строили коммунизм. (Коммунизьм, — говорит Саша). Потом Александра Ильинична повесила картину «Лето в парке». А кто не умел читать, должен был сказать, по каким признакам видно, что это лето. Девочки говорили-говорили, а потом Александра Ильинична спросила меня, не хочу ли я чего-нибудь сказать? Но я сказала, что я согласна с тем, что говорили другие девочки. Потом нам велели нарисовать то, что больше всего понравилось летом. Я нарисовала лес.
Тут мы пришли домой, уложили Сашу в постель, погрели синим светом и закутали ей шею. И она спросила:
— Почему это, когда я или Галя больны, с нами обращаются как-то нежнее?
Саша и другие девочки нашли у себя на парте книжку с дарственной надписью (Ученице 1 кл. «А» 175-ой школы Саше Раскиной от учительницы) и открытку.
9 сентября 49.
Саша снова пошла в школу. Она, как говорит Шура, переживает кризис жанра: школа нравится ей несколько меньше.
— Одна девочка на уроке показывала язык, ты только подумай: на уроке! А другая зевнула раз, другой, а потом положила голову на парту, да и заснула.