Развитие в культуре женского начала в своей наивысшей духовной форме позволило адекватно самоопределиться в культуре и мужскому началу, воплотившемуся также в своих наиболее высоких идеалах: патриотизма, служения отечеству, благородства устремлений, чести, мужества и отваги. Именно эти идеалы стали ведущими принципами в образовательном процессе новых мужских учебных заведений, которые были созданы в Петербурге во второй половине XVIII и первой половине XIX в.: Шляхетский кадетский корпус (1732), Пажеский корпус (1759), Царскосельский лицей (1811), а также многие другие появившиеся в столице учебные заведения воспитали целую плеяду ученых, инженеров, педагогов, врачей, полководцев, писателей, поэтов, государственных деятелей, художников и музыкантов, лучшие из которых составили духовную элиту России XIX в.
Без этих новых носителей духовно-творческого развития культуры Петербурга невозможно представить ни триумфальную победу России в Отечественной войне 1812 года, ни фантастический по своему масштабу духовный подъем и расцвет культуры XIX в., получивший название «золотого века русской культуры», ни расцвет русской философско-религиозной мысли и культуры Серебряного века в конце XIX – начале ХХ в.
Идеологема «патриот» в русской, советской и постсоветской культуре 5
Авторы задаются вопросом: почему слово «патриот», казалось бы, не подразумевавшее негативной эмоциональной окраски, такую окраску все же обрело.
В новых европейских языках слово «патриот» понималось изначально как «соотечественник, земляк», ведь латинское patria – «отечество», «земля отцов». Позже патриотами стали именовать тех, кто заботится прежде всего о благе отечества. Для обозначения же понятий «земляк», «соотечественник» начало использоваться другое слово – компатриот.
Понятия «отечество» и «государство» в сословном государстве признаются тождественными, преданность законному монарху тождественна преданности отечеству. Соответственно не было особой нужды в термине, подразумевающем заботу о благе отечества. В XVIII в. актуально уже противопоставление интересов носителя власти интересам отечества. Так, политический климат Великобритании 1730‐х годов определялся борьбой так называемых «придворных» и «патриотов». Лидеры парламентской оппозиции именовали себя «патриотами», а «придворными» – своих противников, которых возглавлял премьер-министр, пользовавшийся поддержкой королевской четы. Отсюда недалеко и до окончательного противопоставления верноподданных патриотам (с. 241).
Такое противопоставление характерно для идеологов американской революции: патриотами именовались восставшие против «тиранической» власти. Т. Джефферсон выразил эту идею лаконично и с присущей ему полемической агрессией: «Древо свободы должно время от времени освежаться кровью патриотов и тиранов». Лидеры Великой французской революции заимствовали американский опыт. Потому на исходе XVIII в. слово «патриот» ассоциировалось с лозунгами Великой французской революции.
В России второй половины XVIII в. это слово употребляли представители интеллектуальной элиты, знакомые с просветительской идеологией, и прежде всего – сама Екатерина II. Рассуждая о событиях, связанных с отстранением Петра III от власти, она называла патриотами своих сторонников, противопоставляя их монарху, пренебрегавшему интересами отечества. В царствование Павла I использование слова «патриот» регламентировалось из-за предсказуемых ассоциаций с «якобинизмом».
В царствование Александра I оно употреблялось наряду с его русским аналогом «сын Отечества», хотя в эпоху войн с Наполеоном слово «патриот» было не вполне уместно – и как заимствование из языка противника, и в качестве напоминания о лозунгах Великой французской революции. У декабристов слово «патриот» было вполне обиходным. Истолкование в целом соответствует сложившейся традиции: патриот – защитник интересов отечества в целом, а не только интересов монарха.
В эпоху Николая I слово «патриот» было переосмыслено: патриот стал верноподданным. Правом именоваться патриотом наделяется лишь верноподданный, признающий монарха единственно возможным законным властителем. Соответственно и самодержавие для русского патриота – в официальном истолковании слова – не просто лучший, а единственно возможный режим (с. 244).
Официальные идеологические установки стали объектом иронии интеллектуалов. Петр Вяземский предложил русский аналог французского оборота «лакейский патриотизм» – «квасной патриотизм». К началу 1840‐х годов использование слова «патриот» нехарактерно для русской либеральной традиции, за исключением ситуации защиты отечества в войне. В предреформенные годы слова «патриот» и «верноподданный» стали почти синонимами, при этом на уровне либеральной традиции официальные пропагандистские установки постоянно высмеивались, а потому и слово «патриот» вызывало комические ассоциации.
В эпоху Александра III большинство интеллектуалов воспринимали официальный патриотизм враждебно. А к началу XX в. довольно распространенным в периодике было противопоставление понятий «интеллигент» и «патриот». Понятие «интеллигент», т.е. «понимающий», аксиоматически подразумевало не только образованность, но и приверженность либеральным ценностям; соответственно «интеллигенция» – обозначение внесословного единства оппозиционно настроенных интеллектуалов. «Конечно, оппозиционность “интеллигента” не всегда была радикальной, соотнесенной с агрессией, стремлением изменить российскую действительность насильственно. А вот именовавшие себя патриотами акцентировали именно агрессивность в стремлении выразить пресловутую любовь к отечеству. Такова была, что называется, специфика жанра» (с. 249).
Официальный «патриотизм» использовался как орудие борьбы с инакомыслием. Идеологию подобного рода иронически называли «казенным патриотизмом»: прилагательное «казенный» указывало и на связь с официальными идеологическими установками, и на источники финансирования. Потому «казенным патриотам» надлежало проявлять себя в борьбе за интересы отечества. На роль конфессиональных противников годились прежде всего евреи, политическими же противниками должны были стать все инакомыслящие. Само инакомыслие в принципе объявлялось результатом иноземного и иноконфессионального влияния.
Вот почему «патриотами» называли в либеральных кругах воинствующих ксенофобов, черносотенцев, погромщиков. Для них агрессивность в охране режима от инакомыслящих непременно предполагала конкретные выгоды. В либеральной периодике патриот стал карикатурным персонажем: это уверенный в своей безнаказанности пьяный лавочник, который, потрясая хоругвью или портретом императора, призывает «бить жидов и студентов», дабы «спасать Россию».
Очередной раз ситуация изменилась в годы Первой мировой войны. Тогда понятия «интеллигент» и «патриот» уже не противопоставлялись аксиоматически. Слово «патриот» ассоциировалось именно с военным противостоянием, защитой отечества, но инерция негативного отношения к нему еще долго ощущалась.
После 1917 г. противники советского режима объявили себя «русскими патриотами». Однако защита монарха, восстановление монархии не осмыслялись как «патриотический долг» подавляющим большинством противников советского режима. Наиболее популярными лозунгами противников советского режима были «защита Учредительного собрания» и «защита единой и неделимой России». Советский режим и самодержавие даже отождествлялись как режимы тиранические, что и выражал неологизм «комиссародержавие» (с. 250).
По мере стабилизации советского режима все более частыми становятся попытки снять противопоставление интернационального национальному. Ко второй половине 1930‐х годов слово «патриот» истолковывается почти что в рамках досоветской традиции. Советское государство официально объявляется «истинным отечеством всех трудящихся», почему и патриотизм, точнее, советский патриотизм не подразумевает идеи национального превосходства. В годы Второй мировой войны «советский патриотизм» уже вполне официально признается тождественным «русскому патриотизму». «Послевоенный период осмыслялся И. Сталиным как подготовка к новой глобальной войне, а потому был выбран традиционный алгоритм – утверждение национализма. Расчет прежний: державная мощь и величие как доказательство правильности государственного устройства и государственной идеологии, а этническое превосходство – компенсация социальной или интеллектуальной дефицитарности» (с. 251). Именно тогда советские пропагандисты начали утверждать русский приоритет во всех областях естествознания. Даже иностранные названия приборов, механизмов или кондитерских изделий заменялись из патриотических соображений русскими аналогами. Так, «французская булка» стала «городской», пирожное «эклер» – «трубочкой с кремом» и т.п.
На исходе 1940‐х годов кампания повсеместного утверждения официального «патриотизма» перешла в истероидную форму. Единство народа достигалось посредством демонстрирования общей угрозы, общего врага. Инакомыслие, согласно пропагандистским установкам, могло быть результатом деятельности либо иностранцев, либо инородцев, либо тех и других сразу. Апробированная технология «казенного патриотизма» использовалась почти без изменений. 28 января 1949 г. «Правда» опубликовала редакционную статью «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», причем «антипатриотами» именовали преимущественно евреев.
К началу 1960‐х годов отношение к слову «патриот» в среде интеллектуалов оставалось двойственным. С одной стороны, оно вызывало ассоциации с военной эпохой, и тут не было места отрицательным коннотациям. С другой стороны, под термином «патриот» нередко подразумевалась не только идея безоговорочной преданности советскому режиму, но и безоговорочное признание целесообразности ксенофобских пропагандистских кампаний 1940–1950-х годов, геноцида, национализма в самых агрессивных проявлениях.
Характерное для советских интеллектуалов отношение к слову «патриот» отчетливо прослеживается в стихах Е. Евтушенко. В 1965 г. журнал «Юность» публикует его поэму «Братская ГЭС», где истинными патриотами названы декабристы, противопоставленные верноподданным, «ура-патриотам», требующим признать холуйство проявлениями истинного патриотизма. Ложный (казенный) патриотизм, согласно Евтушенко, – это «преподавание “ура!”», истинный же патриотизм – «во имя вольности восстать».
Несколько лет спустя аллюзии подобного рода стали считаться в СССР не вполне уместными. Хрущёвские преемники вновь использовали традиционные пропагандистские технологии. Однако единства здесь у советских идеологов не было, и реализовывались сразу два проекта – «оттепельный» и «национально-патриотический».
В годы перестройки отношение к слову «патриот» оставалось двойственным. С одной стороны, оно ассоциировалось с ксенофобскими кампаниями, инициировавшимися журналом «Наш современник». Однако и военные ассоциации были устойчивы. «Пожалуй, именно здесь оппозиционно настроенные публицисты допустили ошибку. Риторическую ошибку. Противники советского режима в полемическом азарте увлекались иронизированием по поводу слова “патриот”, надеясь на предсказуемые, как они полагали, ассоциации с погромными сообществами верноподданных, ассоциации с одиозными пропагандистскими кампаниями сталинской эпохи и т.д., но при этом ими был проигнорирован другой ассоциативный ряд» (с. 260).
Политики, эксплуатировавшие слово «патриот», сумели воспользоваться ошибкой своих соотечественников, боровшихся против советского режима. Им вновь инкриминировали «антипатриотизм». Это был эффективный прием, и ныне действующий безотказно. И нетрудно предсказать, что оппоненты-интеллектуалы смогут противопоставить идеологам «Патриотов России» лишь иронические эскапады в связи со словом «патриот». «Печальный результат таких эскапад очевиден. Казалось бы, не так уж и сложно избегать риторических ошибок, но полемическая инерция слишком велика» (с. 261).
Античность и современность 6
Реферируется доклад на заседании кафедры МГУ отечественного филолога и литературоведа Михаила Леоновича Гаспарова (1935–2005). Московское издательство «Фортуна ЭЛ» в 2012 г. выпустило сборник опубликованных в последние годы жизни М.Л. Гаспарова статей, интервью и заметок по вопросам истории и культуры, о значении прошлого для будущего, о роли интеллигенции и т.д.
Доклад М.Л. Гаспарова об Античности и современности начинается с трех уточнений. Во‐первых, автор указывает, что античностей было две: реальная и сочиненная. Во‐вторых, он напоминает, что современность противоречива и разнообразна, а в‐третьих (и в-главных), он стремится выяснить, «почему отношение между античностью и современностью стало вопросом» (с. 26).
На последний пункт автор отвечает сразу, что мы живем в эпоху большого исторического перелома, который напоминает о переходе Античности к раннему Средневековью. Перед человечеством теперь стоит та же задача, что и в античные времена: «Что из прошлого сохранить для будущего» (с. 27). Дело в том, что сейчас человечеству больше всего нужно взаимопонимание. Практически важный вопрос сейчас состоит в хранении памятников прошлого и в отношении к ним.
М.Л. Гаспаров считал, что теперь средне образованный человек интересуется Античностью, причем этот интерес «по большей части вызван охотой отдохнуть от современности» (с. 28). Что касается Античности, которую должен знать каждый культурный человек, то М.Л. Гаспаров называет ее двоякой, напоминая, что Пушкин говорил об Онегине, что тот хранил в своей памяти «дней минувших анекдоты от Ромула до наших дней» (цит. по: с. 29). Учебники истории дают схему исторического процесса наряду с выдуманными анекдотами. «Знание исторического процесса бытописания земли делает человека образованным, знание исторических анекдотов – культурным» (с. 29).
Для сохранения памятников прошлой словесности необходимы канон и комментарии. Те сочинения, которые были выделены в Греции в канон, «стали обстраиваться комментариями, дополнениями к комментариям, извлечением из комментариев и т.д.» с целью изучения текстов (с. 30). М.Л. Гаспаров полагает, что издание в наши дни в массовой серии «Школьной библиотеки» пушкинского «Евгения Онегина» без комментариев, а лишь с переводом иностранных слов, «равносильно издевательству» (с. 30).
В завершение доклада автор замечает, что судьба многих литературных произведений состоит в том, чтобы, «отслужив свой срок, спускаться в детское чтение, как Гулливер или Робинзон» (с. 31). Поэтому он думает, что многие произведения эпохи Возрождения и XVII–XVIII вв. «могли бы ожить в переработке для детей» (с. 31). Это уже не касается мифологии Античности, с которой дети знакомятся в книге Н.А. Куна «Легенды и мифы Древней Греции». Не следует лишь бояться слова «переделка». Если первая стадия знакомства придется на школьное детство читателя, а вторая, открывающая глаза на специфику и разницу культур, – на студенческую юность, то это будет «естественно и разумно», заключает М.Л. Гаспаров (с. 32).
Незримое тело: Ангелы, демоны и их «плоть» в древнерусской культуре7
Со времен архаики человек, к какой бы он культуре ни принадлежал, хорошо знал, что Вселенная состоит не только из вещей видимых и материальных. Мир делится на зримый и незримый, плотский и вещественный, мир людей и мир духов. Христианская мысль разделяет духов на небесных (ангелов) и падших (демонов). Несмотря на их радикальное различие, все они бессмертны и обладают сверхчеловеческими способностями. При этом ангелы и бесы хотя и незримы, все же локализованы в мироздании, поскольку они не вездесущи – вездесущ лишь Бог – у них есть какая‐то особая «тонкая» и нематериальная телесность. «Ангелы “телесны” и “вещественны” (а значит, ограничены) по отношению к Богу, но бесплотны и нематериальны по отношению к земному миру». Эту идею утвердил VII Вселенский собор. Его участники постановили, что ангелов (в отличие от Бога Отца) можно изображать на иконах в том или ином облике, так как они в конечном счете имеют некое тело (с. 105).
Незримая плоть духов, подобно воздуху и огню, может принимать разные формы, становиться видимой, проникать в материальные объекты и влиять на них. Впрочем, некоторые богословы полагали, что ангелы своим видом подобны человеку.
Если же небесные духи обладают каким-то телом, то демоны еще более материальны по сравнению с ними. Отпадение от Бога и низвержение на землю приблизило их к вещественному миру. Хотя бесы не могут создать материю (единственный Творец всего в мире – Бог), они вполне могут портить и изменять ее. При этом они нередко демонстрируют огромную физическую силу. Демоны похищают людей, бьют и даже убивают, но все их действия, конечно, ограничены Божьим промыслом, и дьявол не может «самовольно убить или замучить кого-либо (тем более твердого в вере христианина). Бесам нужно не тело, а душа человека. Чаще всего они стремятся искусить и соблазнить. Физически демоны нападают реже – к примеру, когда они хотят напугать или сломить волю праведника.