Виола.
– Кто там? – спросили из-за двери.
– Это Ивона.
Я оглянулась. По улице ехали машины и запряженные лошадьми телеги, шли по своим делам люди.
Ну скорее, Виола, стою тут у всех на виду, да еще с этим справочником!
Дверь открылась, я быстро вошла и закрыла ее за собой.
Девушкой с подпольным именем Виола оказалась Янина Грабовски, мы вместе были в скаутах. Она стояла, растопырив пальцы на обеих руках – красный лак на ногтях явно не высох.
– Извини, что сразу не открыла, – сказала Янина.
Я протянула ей телефонный справочник:
– Виола, это для Конрада Жеготы.
Крашенная в рыжий цвет, крепкая, как фермерша, Янина была неплохой девчонкой, но свою жизнь я бы ей не доверила. Она не заработала ни одного серьезного скаутского значка, например, за оказание первой помощи или по ориентированию, и все понимали, что значок за творчество она получила, потому что умела хорошо делать макияж.
Янина зажала справочник между ладонями.
– Спасибо, Ивона.
Явку организовали в многоквартирном доме. Высокие окна с видом на улицу прикрывали прозрачные белые занавески. Из мебели в комнате обнаружились только покрытый слоем пыли металлический стол и два легких стула. На столе стояла допотопная пишущая машинка, лежали прошлогодние модные журналы, а еще кто-то принес и поставил сюда же банку с золотой рыбкой. Она зависла на месте, шевелила плавниками и смотрела на меня с открытым, как будто от удивления, ртом. Казалось, даже она понимает, что офис не настоящий.
Янина небрежно бросила справочник на стол. На ее лице появилась ерническая улыбка, и она вдруг громко рассмеялась.
– Кася, то есть Ивона, надеюсь, ты не ждешь, что я буду делать морду лопатой? Это все так смешно.
Петрик выбрал для нее имя Виола. Виола – значит фиалка. Янине, высокой девице с запястьями толстыми, как ножки стола, такое имя совсем не подходило.
– Говори тише. Вдруг за нами следят?
Лампа под потолком казалась слишком яркой.
«Это специально, чтобы нас каждый нацист с улицы мог увидеть?» – возмущенно подумала я.
– Единственный нацист подошел к этому дому, увязавшись за Анной Садовски. Та переносила в лифчике гранаты. Всю дорогу с ней заигрывал. У некоторых девочек бывают веселые задания. – Янина шагнула ко мне и предложила: – Сыграем в картишки?
Картишки?!
– Там в справочнике деньги. Может, спрячешь куда-нибудь? Или хочешь, чтобы нас расстреляли?
– Да ладно тебе, оставайся. Я сделаю тебе прическу.
– Я должна вернуться домой до темноты.
Янина сцепила пальцы на груди:
– Начес?
Она работала на неполную ставку в лучшей люблинской парикмахерской.
– Петрик сказал, чтобы я сразу уходила.
– А у вас с ним шуры-муры?
– Мне надо идти…
– Все говорят, ты ему нравишься…
– Мало ли что болтают. Это все слухи. – Я быстро пошла к двери.
Янина взяла журнал и села на стол.
– И тебе совсем не интересно?
Я обернулась.
– Даже слухи, например, про Надю Ватроба?
Я шагнула обратно к столу.
– Что ты о ней знаешь?
Янина задумчиво посмотрела в потолок:
– Теперь ты решила задержаться.
– Надя – моя лучшая подруга.
– Неужели? – притворно удивилась Янина и принялась листать журнал.
– Слушай, хватит уже. Там на улице ждет ее собака. Она очень серьезно больна.
Янина захлопнула журнал.
– Фелка?
Надину Фелку все знали.
– Янина, если ты мне не расскажешь…
– Ладно, ладно. Я знаю только, что Петрик, то есть я думаю, что это он, укрыл Надю с ее мамой на безопасной квартире.
– Далеко?
– Точно, что в Люблине. Но больше ничего знаю.
– И больше ничего?
– Я слышала, что она прячется прямо под носом у нацистов.
Совершенно обалдев, я вышла из дома, спустилась с крыльца и отправилась домой через парк, как мне и велел Петрик.
Надя в безопасности!
Я как на крыльях летела с коляской домой и думала о том, как бы поскорее покормить Фелку.
Надя с мамой в Люблине!
Все, что я могла сделать для подруги, – это позаботиться о Фелке и продолжать работать на подполье.
В общем, мое первое задание, несмотря на все насмешки Янины, я выполнила. Стала ли я частью Сопротивления? Я передала посылку с деньгами и была готова хоть на следующий день дать присягу, чтобы стать подпольщицей по-настоящему.
На полпути к дому хлынул ливень, и мы с Фелкой вымокли до нитки.
«Тебе просто повезло, – ритмично чавкали мои туфли, – но не рассчитывай, что так будет всегда».
Глава 6
Герта
1939–1940 годы
В поезде по дороге домой из «Блюма» я постаралась забыть о лагере и мысленно сосредоточилась на том, как найти работу врача.
В дорогу я надела форму СНД и почти сразу об этом пожалела. Как было бы хорошо смотреть в окно на пролетающие мимо пейзажи и составлять в голове список клиник, которые следует посетить в поисках работы. Но, увы, такой возможности мне не представилось – каждый пассажир считал своим долгом остановиться и выразить восхищение моей формой.
– Фройляйн, можно я потрогаю вашего орла? – попросил маленький мальчик.
Он стоял прямо напротив меня – спина ровная, руки по швам, только слегка покачивался в ритм поезду. Рядом застыла его мама. Она приложила два пальца к губам и смотрела на меня так, как будто самого фюрера увидела.
Да, можно сказать, что быть представителем СНД обременительно, но в то же время форма вызывала уважение у людей и повышала самооценку. Мы, молодые, чувствовали свою силу.
– Хорошо, потрогай, – разрешила я.
Мальчик прикоснулся к моему значку так осторожно, будто к крылу бабочки, и у меня от умиления слезы навернулись на глаза.
Ничто не может растрогать больше, чем неиспорченное дитя Германии.
В том, что моя униформа привлекала всеобщее внимание, не было ничего удивительного: девушка с полным комплектом значков СНД – большая редкость. Гитлерюгенд – союз, в который принимались только мальчики. У них значками и нашивками награждали за любую активность, вплоть до пересадки горшечных растений, а у нас в СНД вариантов меньше, и, соответственно, получить значок было сложнее. Мой синий пиджак лидера украшали: Красный крест, серебряная пряжка медсестры и значки за мастерство в оказании первой помощи и физическую подготовку.
Но предметом всеобщего внимания был золотой орел с расправленными крыльями, который крепился к пиджаку над сердцем. Это высший знак отличия лидера. Мама расплакалась, когда я в первый раз пришла домой с этим значком на груди. Из-за войны орел впечатлил ее куда больше, чем мой диплом об окончании медицинского института.
По возвращении домой я первым делом попыталась найти работу по специальности. К сожалению, даже притом что я была второй выпускницей на курсе, врачи частной практики не горели желанием нанимать меня. Видимо, риторика партии о том, что настоящая немка должна вести дом и растить детей, прочно засела в головах пациентов, и они предпочитали врачей-мужчин. А мне, выпускнице университета, после настоятельных рекомендаций пришлось закончить курсы рукоделия, и в итоге я подрабатывала шитьем.
Со временем мне все-таки удалось устроиться в кожную клинику в Дюссельдорфе. Там мне по минимальной ставке платили за каждого пациента. Работа скучная, если что и нарушало ежедневную рутину – это вскрытие фурункулов. Я начала опасаться, что утрачу приобретенные в институте навыки, ведь без постоянной практики хирург не может оставаться профессионалом.
К тридцать девятому году наша экономика заметно улучшилась, и это, соответственно, привело к уменьшению пациентов, которые нуждались в помощи дерматолога. Даже источник нашего надежного заработка – «руки судомойки» – перестал быть проблемой для большинства немецких домохозяек. Рейх поставлял с востока рабочую силу, и теперь судомойками трудились полячки. В результате мой заработок превратился в сущие гроши. Состояние отца перешло из серьезной стадии в критическую, и мама вынуждена была сидеть с ним дома. Я стала единственной кормилицей в семье и очень скоро – единственным недоедающим доктором в Дюссельдорфе. Поэтому я продолжила работать неполный день в лавке дяди Хайнца.
После тишины леса в лагере «Блюм» и монотонной работы в клинике сутолока у входа в лавку и толчея у прилавка были неплохим развлечением. Хотя домохозяйки сами напоминали послушное стадо коров.
В лавке, чтобы отвлечься от своих проблем, я отрывала от рулона большие куски белой бумаги и отрабатывала хирургические узлы, завязывая бечевку на коробках.
Как-то в воскресенье, когда лавка была закрыта для покупателей, я пришла на работу. В этот день дядя вызывал только меня, чтобы никто не мог увидеть, чем мы занимаемся. Его специальный проект.
– Поторопись, – велел Хайнц. Он стоял, прислонившись к разрубочной колоде, которая просела от его топора, а еще раньше – от ударов топора его отца. То, что дядя возбужден, не мог скрыть даже затвердевший от высохшей крови фартук.
Как я могла вляпаться в такое? Годами боялась сказать хоть слово – вот как.
Хайнц наблюдал за тем, как я выбираю самую тугую из разложенных на столе кишок барашка. Для него ожидание было одновременно самой приятной и самой мучительной частью процесса. Я вывернула кишку, замочила ее в отбеливателе, а потом аккуратно, чтобы не повредить брюшину и мышечную ткань, удалила слизистую оболочку. Дядя меня подгонял, но я не спешила – любой случайный надрез или прокол мог обернуться катастрофой.
– Быстрее не получится, – огрызнулась я.
Тянуть время было лучшим вариантом, потому что иначе дело не обходилось одним разом.
В процессе подготовки я изводила себя малоприятными вопросами: почему я в лавке, а не дома? Почему не ищу новую работу?
Я сама во всем виновата. Боялась, что Хайнц разгласит наш секрет, и угодила в его капкан. Надо было с самого начала поставить его на место, но тетя Ильза, узнав обо всем, вряд ли стала бы платить за мое обучение.
А мама? Я бы ей, конечно, никогда не рассказала. А папа, пусть даже смертельно больной? Он бы убил дядю Хайнца, если б узнал.
Такой была плата за мое обучение. Дядя считал, что я сама этого хотела, другой причины для молодой женщины оставаться с ним в лавке не было.
Хайнц подошел ко мне и поднял юбку. Я в который раз почувствовала, как его загрубелые пальцы прикасаются к моим бедрам.
– Почему ты всегда так долго с этим возишься? – спросил он.
Я ощутила сладковатый запах перегара и оттолкнула от себя его руку.
– Не все быстро делается.
Хайнц был далеко не лучшим представителем высшей расы. С уровнем интеллекта где-то на границе между слабоумием и заторможенностью, он с трудом воспринимал предложения, в которых было больше двух слов. Я смахнула капли с тонкой пленки, отмерила и отрезала нужный кусок. Когда раскатала гладкую, как шелк, кишку, физиономия Хайнца уже стала красной.
Дальше я и без его указаний знала, что делать. Взять жестяную банку со свиным смальцем и идти в мясохранилище. Странно, но однообразие этих жутких действий меня успокаивало. Я дернула за шнур, который включал голую лампочку под потолком, и легла на холодную деревянную полку. Даже с мешком из-под муки на лице я могла точно описать, что будет дальше. Сладковатый запах муки перебивал исходящие от Хайнца запахи крови забитой скотины, сигар и белизны. Главное – не плакать. Это его разозлит, и процесс затянется. Он натянул мое изделие на член, обмакнул руку в жир, смазал и приступил к делу.
А я мысленно повторяла характеристики костей руки.
Первая: ладьевидная, от греческого «скафос», что значит «ладья».
Складки живота Хайнца с каждым его тычком хлопали по мне, как волосатый фартук. Он задышал чаще – верный признак того, что надолго это не затянется.
Вторая: полулунная, имеет форму полумесяца.
Я давно перестала мечтать о внезапном сердечном приступе. Хайнц годами жрал жирное мясо, так что бляшки у него наверняка были толщиной с палец, но это не свело его в могилу.
Третья: трехгранная.
Четвертая: гороховидная, от латинского «pisiform» – «горох».
Хайнц, как обычно, не смог себя контролировать и начал стонать. У меня от его дыхания запотела шея. Он удерживал свою тушу, опираясь на полку. Мощные руки мясника задрожали от напряжения.
Дверь холодильной комнаты без стука открылась. Мешок соскользнул у меня с лица. На пороге стояла Ильза. Одной рукой она придерживала дверь, во второй держала банку с вареньем. Наверное, услышала стоны Хайнца, даже не стоны, а звуки, очень похожие на визг недорезанного хряка.
– Закрой дверь, женщина, – приказал Хайнц с портками на щиколотках и красной от возбуждения мордой.
Я не поняла, что выражало лицо тети – отвращение или усталость? Она просто поставила банку на полку, развернулась и вышла.
Щелкнул замок, и Хайнц вернулся к своему делу.
В один из ничем не примечательных дней я сидела за своим рабочим столом в клинике и думала о том, как докатилась до такой жизни. Я только завершила осмотр последнего пациента, пухлого четырехлетнего карапуза. Выдала его мамаше мазь от чесотки и отослала домой. С моей подготовкой я могла бы занимать спокойную должность в университете, но на зарплату преподавателя семью не прокормить.
Я полистала журнал «Медицина», и мне на глаза попалось объявление с вакансией в исправительном лагере для женщин. Лагерь находился в девяноста километрах к северу от Берлина, недалеко от городка Фюрстенберг на берегу озера Шведт. Тогда появилось много таких лагерей, в них обычно отправляли тунеядцев и мелких преступников. Идея сменить обстановку пришлась мне по душе.
Курортный городок?
Я буду скучать по маме, но по Хайнцу – точно нет.
Единственное, что я знала об этом лагере, – это то, что там работал мой однокурсник по медицинскому институту Фриц Фишер, но зато у него было очень благозвучное название – Равенсбрюк.
Глава 7
Кэролайн
Декабрь 1939 года
В сочельник мы с Полом решили пойти на каток в Центральном парке. Я любила кататься на коньках – научилась еще на пруду Бёрд неподалеку от нашего дома в Коннектикуте, но практиковалась мало, поскольку избегала любой обуви, которая делала меня выше. К тому же до этого дня мне просто не с кем было пойти на каток. Бетти скорее согласилась бы проглотить пчелу, лишь бы ее никто не увидел на коньках. А я дала себе слово, что, пока Пол в Нью-Йорке, использую это время на полную катушку.
Погода выдалась идеальной для катания. День ясный, холодный, с кусачим ветром, так что к вечеру лед был гладким, как отшлифованный бильярдный шар. В итоге на замке Бельведер подняли долгожданный для всех любителей коньков флаг – красный круг на белом поле. Весть о том, что лед готов, пронеслась от швейцара к швейцару по всей Пятой авеню, и в результате вокруг катка образовалась толпа.
Когда мы с Полом пришли, первую группу уже выпустили на лед. Мужчины почти на профессиональном уровне демонстрировали «волчок» и опускались на колено. За ними попарно или по трое выкатывались женщины, их тяжелые пальто развевались, как паруса. Пол, притом что не имел большого опыта, оказался надежным партнером. Мы рука об руку скользили от одного пруда к другому. Ни за что не стала бы кататься на коньках при таком скоплении народа, но с Полом все было иначе – я энергично отталкивалась ото льда, и очень скоро мы с ним нашли общий ритм. У меня вдруг возникло ощущение, будто я впервые пробую жить.
Мы скользили под арочными мостами. Никогда не слышала, чтобы «Лунная соната» Бетховена и вальс Эмиля Вальдтейфеля «Конькобежцы» звучали так восхитительно, даже притом что их транслировали через установленные на кабинках динамики.
Народ все прибывал, на катке стало тесно, и мы решили закончить. В воздухе пахло теплыми каштанами. Мы уже собрались сесть и снять коньки, но тут я услышала, как кто-то зовет меня по имени.
– Кэролайн! Подожди.
Это был Дэвид Стоквелл. Он подкатил к нам, резко затормозил, поправил полу пиджака рукой в перчатке и улыбнулся, как в рекламе «Брук бразерс». Для меня оставалось загадкой, как у Дэвида получалось вести себя с такой легкостью, будто между нами никогда ничего не было. Словно жениться на моей приятельнице после десяти лет близкого знакомства со мной – абсолютно естественный поступок.