– Да, это провал, – констатировала мама.
Я потянула гирлянду со стены:
– Я тебе говорила…
Закончить я не успела – в холле снаружи поднялся такой галдеж, что мы уже не могли услышать друг друга. Двери распахнулись, и в зал хлынула разношерстная толпа, в которой можно было увидеть представителей всех ступенек социальной лестницы. Все были ярко накрашены и одеты по моде двадцатых годов. Женщины с холодной завивкой и в двойках[14]. В платьях с заниженной талией и прической боб, как у Луизы Брукс. Роскошные красотки со стрижкой под мальчика а-ля Жозефина Бейкер, в расшитых бусами и стразами атласных платьях. Мужчины в старомодных костюмах и котелках. Замыкали толпу музыканты в смокингах со скрипками и саксофонами в руках. Мама замахала им, чтобы они присоединялись к оркестру. Мне показалось, что она от радости готова до потолка прыгать.
– У нас для всех приготовлены хачапури, – объявила мама. – Наша дорогая Пиа присмотрит за вашими пальто.
И последним в зал вошел Пол.
– Боже, что здесь происходит? – удивился он, протискиваясь мимо двух женщин в надвинутых на глаза шляпках «колокол», которые тащили на себе барабанную установку.
– Думаю, ты в курсе. Как тебе удалось привести сюда всю труппу? – Разумеется, я всех их узнала.
– Ну ты же знаешь театральный народ. Мы все уже были в костюмах, и тут у Кармэн разыгралась мигрень. Дневное представление отменили, и мы свободны до первого звонка в шесть вечера.
Музыканты из оркестровой ямы «Улиц Парижа» присоединились к оркестру маминых друзей и быстро выяснили, что «Love is Here to Stay» может послужить прекрасным мостиком между народами. Публика, как только узнала мелодию, высыпала на танцпол. Женщины танцевали фокстрот и свинг с женщинами, мужчины с мужчинами.
Мама ринулась к нам, на бегу поправляя прическу.
– Какие симпатичные люди, правда? Я знала, что мы в конце концов привлечем публику.
– Это все Пол. Эти люди из его шоу. Вся труппа.
Мама растерялась, но только на секунду, потом повернулась к Полу:
– Что ж, Американский центральный комитет помощи русским благодарит вас, мистер Родье.
– У меня есть шанс принять благодарность в виде танца? Мне еще не приходилось танцевать под Гершвина на балалайках.
– Мы не можем лишить вас такого шанса, – отозвалась мама.
Как только новость о появлении знаменитого Пола Родье просочилась за двери банкетного зала, все гости отеля устремились на наш thé dansant, и Сержу пришлось три раза выносить новые порции творога. Очень скоро я смогла-таки избавиться от своего головного убора, все отлично проводили время, включая маминых друзей-музыкантов – они принесли с собой русскую водку и добавляли понемногу в чай со льдом.
Когда Пол уходил, его карманы были набиты русскими сигаретами, которые насильно всучила ему мама, а чаша для пожертвований была полна до краев.
Мама остановилась возле меня, чтобы отдышаться между танцами.
– Дорогая, можешь заводить друзей среди французов, сколько твоя душа пожелает. Я так соскучилась по театральным людям, а ты? Смена обстановки всегда так освежает.
Пол помахал мне перед уходом, thé dansant удался, пришло время уводить людей в театр к вечернему представлению. Его доброта сильнее всего отразилась на маме. После смерти отца она еще никогда так не танцевала.
Могла ли я отплатить ему неблагодарностью?
Бетти права, Пол был моим лучшим другом.
Глава 5
Кася
1939 год
Эсэсовец резко опустил лопату на Псину, мама вскрикнула. Из горла Псины вырвался короткий жутковатый клекот, и она затихла, только лапы продолжали скрести по твердой земле. Несколько желто-коричневых перьев взлетели в воздух.
– Вот так мы поступаем у себя дома, – сказал эсэсовец.
Он отбросил лопату, поднял Псину за перебитую шею и швырнул тощему солдату. Я старалась не смотреть, как она все еще дрыгает лапами в воздухе.
– Я забуду об этом, – проговорил эсэсовец, обращаясь к маме и вытирая руки носовым платком. – А вот вы запомните: укрывательство продуктов – серьезное преступление. Вам повезло, сегодня это было предупреждение.
– Да, конечно. – Мама держалась рукой за горло.
– Псина, – вырвалось у меня, и горячие слезы набежали на глаза.
– Слышали, – возмутился тощий солдат и перевернул Псину вниз головой. – «Псина» у поляков – это собака. Они назвали курицу собакой. Тупые поляки.
После этого они ушли, натоптав грязи у нас в доме.
Меня всю трясло.
– Мама, ты дала им убить Псину.
– А ты готова умереть из-за курицы? – отрезала мама, но я видела, что она едва не плачет.
Мы быстро прошли в кухню и стали наблюдать за тем, как немцы отъезжают в своем грузовике от нашего дома. Слава богу, сестра не видела всего этого.
Зузанна всю ночь работала в больнице и вернулась только на следующий день. Доктор Скала, директор больницы и преподаватель Зузанны, был знаменит своим методом по закрытию расщелины нёба. Его арестовали, а Зузанне приказали покинуть больницу, потому как поляки не могут занимать важные должности. Я никогда не видела сестру такой. Она была просто в бешенстве, оттого что ее вынудили бросить больных, среди которых большинство – дети. Позже мы узнали, что нацисты еще в тридцать шестом составили списки поляков, подозреваемых в антигерманских настроениях, и даже пометили гигантскими крестами больницы, чтобы их пилоты могли видеть цели с воздуха. Неудивительно, что им удалось так быстро захватить то, что они хотели.
После трех дней допросов в гестапо вернулся папа. Его не били, но теперь он должен был работать на почте с раннего утра до позднего вечера. Мы обрадовались, что папа жив, а он рассказал нам о том, как тяжело смотреть на то, как нацисты вскрывают письма и посылки поляков и забирают себе все, что захотят. Вечером они посыпали территорию вокруг почты песком, чтобы утром можно было понять – не ходил ли туда кто ночью.
Скоро начало казаться, что в Люблин заявились вообще все нацисты. Наши немецкие соседи выходили на улицу и встречали их с цветами, а мы сидели дома. Русские войска остановились к востоку от нас, дальше Буга они не пошли.
В итоге мы застряли, как мухи, севшие на мед. Мы были живы, но не жили. Нам повезло, что нацисты перевели Зузанну работать в люблинский полевой госпиталь. Они мобилизовали всех докторов, мужчин и женщин. Зузанне выдали документы с ее фотографией и дюжиной штампов с черными нацистскими орлами. С этими документами сестра могла выходить из дома в любое время, даже после комендантского часа. Много наших знакомых поляков исчезало по ночам без всяких объяснений. А мы каждое утро, просыпаясь в собственных постелях, благодарили Бога за то, что все еще дома.
Как-то днем я сидела на кровати, закутавшись в плед, и занималась моим любимым домашним спортом – проходила тест в журнале «Фотоплей». Приятель Петрика расплачивался с ним за нелегальные товары американскими журналами, и я выучила их от корки до корки. В тесте говорилось, что, если влюбишься, почувствуешь щелчок, как будто пудреница закрылась. Я чувствовала этот щелчок каждый раз, когда видела Петрика. У нас всегда совпадали интересы – большая редкость, если верить этому тесту.
И вот в этот день ко мне зашел Петрик. Мне было так хорошо, что я даже не вникала в то, о чем он говорит. Я просто очень хотела, чтобы он задержался подольше.
– Ты посидишь со мной или тебе надо бежать?
Я вырезала из журнала фото Кэрол Ломбард. Она была вся в молочае, где-то в Лос-Анджелесе. Трудно чувствовать щелчок и одновременно вести себя как ни в чем не бывало.
Петрик подошел и сел рядом со мной на кровать. Матрас прогнулся.
– Нет, я ненадолго. Пришел попросить тебя помочь в одном деле. Это для Нади. – Он выглядел таким усталым и не брился уже несколько дней. – Ей надо на какое-то время скрыться.
Я вся похолодела.
– Что случилось?
– Не могу рассказать.
– Но…
– Нет, ради твоей же безопасности. Но ты должна мне верить. Есть те, кто хочет все изменить.
Я ни секунды не сомневалась в том, что Петрик связан с подпольщиками. Пусть он мне ни о чем не рассказывал, но я была уверена, что после прихода нацистов Петрик одним из первых вступил в подполье. Эти встречи поздно вечером. Исчезновения на целый день без всяких объяснений. Мой друг не ходил в больших черных ботинках, как некоторые ребята из подполья. Они не понимали, что эти самые ботинки делают их легкой мишенью для немцев. Он участвовал в подполье по-настоящему.
Я только надеялась, что это не так очевидно для эсэсовцев. Большинство из нас бойкотировали приказы немцев и саботировали все, что могли саботировать, но отечественная армия, она же Армия Крайова, или АК, действовала всерьез. Правда, вначале она представляла правительство Польши в изгнании в Лондоне и не называлась официально АК. Наше правительство передавало для нас информацию по Би-би-си и по польскому радио «Свит» и еще через все семнадцать подпольных люблинских газет.
– Кася, если хочешь помочь, ты можешь сделать для меня одну очень важную вещь.
– Все, что угодно.
– Когда Надя с мамой ушли, им пришлось оставить дома Фелку. Нацисты жуткие вещи делают с домашними животными евреев. Ты можешь пойти и забрать ее?
– А где Надя? Я могу с ней увидеться?
Меня больше не волновало, влюбились Петрик с Надей друг в друга или нет, я лишь хотела, чтобы с ними не случилось ничего плохого.
– Их чуть не арестовали, просто повезло, что они с мамой успели вовремя сбежать. Это все, что я могу тебе сказать.
– Из-за того, что они евреи? Но Надя ведь католичка.
– Она – да. Но ее дед был евреем, а это ставит ее под удар. Наде надо укрыться на время. С ней все будет хорошо, а вот с Фелкой сейчас плохо. – Петрик взял меня за руку. – Ты поможешь? Возьмешь Фелку к себе?
– Ну конечно возьму.
– И еще. Мама Нади оставила кое-что в тумбочке у кровати. Она спрятала это в телефонном справочнике. Желтый конверт.
– Ну, не знаю, Петрик. Надина мама всегда дверь запирает.
– Задняя дверь осталась открытой. Тебе надо взять этот справочник с конвертом. Ты мне очень дорога, и я ни за что не стал бы тебя об этом просить, но больше некого.
– Да, конечно, ты же знаешь, я все сделаю, – произнесла я вслух, а тем временем в голове крутилось: «У него слезы на глазах или мне кажется?» «Ты мне очень дорога»?
Петрик взял мою руку и поцеловал ладонь. У меня было такое ощущение, что я вот-вот растаю, превращусь в лужицу и протеку через дощатый пол в подвал. На секунду даже забыла обо всем ужасе, который происходил вокруг.
– Завтра утром сразу после десяти принеси справочник в двенадцатый дом по Липовой улице. Позвонишь в звонок. Тебя спросят: «Кто там?» Ответишь: «Ивона».
– Это мое кодовое имя?
Ивона – это тисовое дерево. Мне хотелось что-нибудь более сексуальное, например Гражина, это значит «прекрасная».
– Да, это твое кодовое имя. Виола тебя встретит. Ты просто передашь ей справочник и скажешь, что это для Конрада Жегота. После этого уходи, но домой иди через Людовый парк.
Уже потом, прокручивая в голове этот разговор, я не была так уверена, что Петрик действительно сказал: «Ты мне очень дорога». Но может, тест для влюбленных в «Фотоплей» был не так уж далек от истины.
На следующее утро я отправилась к Наде домой, в их чудесную квартиру на первом этаже двухэтажного дома в пяти минутах ходьбы от нашего.
Мне очень хотелось на задании Петрика проявить себя как настоящий подпольщик.
По пути я остановилась у стены неподалеку от дома Нади. В этой стене был тайник, где мы оставляли друг для друга секретные записки и любимые книжки. Я достала камень, за которым был тайник. Края камня за все годы, когда мы доставали его и ставили обратно, обтесались. В тайнике лежала книжка Корнеля Макушинского «Сатана из седьмого класса». Мы много раз обменивались этой книгой. Будет ли у Нади шанс заглянуть в наш тайник? Я не стала трогать книжку и поставила камень на место.
Дальше я шла совершенно спокойно, а вот ближе к дому Нади задергалась. Когда я увидела знакомую оранжевую дверь, у меня начали дрожать колени.
Дыши глубже. Вдох. Выдох.
Я обошла дом и заглянула во двор через щель между досками невысокого забора. На заднем крыльце, свернувшись калачиком, лежала Фелка. Я даже через густую шерсть хорошо видела выпирающие ребра. Маленький, меньше нашего, двор Нади был весь усажен розовыми кустами, и единственным его украшением была ржавая детская коляска.
Я легко перелезла через забор и подошла к Фелке.
Может, она ждет Надю?
Когда я погладила Фелку по груди, собака попыталась завилять хвостом и с трудом приподняла голову. Она была теплой, но дышала прерывисто. Бедная девочка, наверняка изголодалась.
Переступив через Фелку, я открыла заднюю дверь и проскользнула в кухню.
Судя по виду яблочного пудинга, который остался на столе, Надя с мамой ушли из дома не меньше недели назад. Молоко в стаканах загустело, превратилось в настоящие сливки и манило мух. Я прошла через кухню в комнату Нади. Ее кровать, как всегда, была аккуратно застелена. В комнате Надиной мамы присутствовали следы поспешных сборов. Большую часть комнаты занимала металлическая, покрашенная в белый цвет кровать с пуховой периной. В изножье кровати лежало вышитое тамбуром покрывало, а в центре осталась вмятина от чемодана. На прикроватном столике – книжка «Унесенные ветром». На стене висели два гобелена с сельскими пейзажами, небольшое распятие и календарь, на котором была изображена элегантная женщина с букетом желтых цветов. Она стояла на фоне паровоза, а поверху было напечатано: «ГЕРМАНИЯ ЖДЕТ ТЕБЯ». А еще на календаре была реклама туристического агентства миссис Ватроба: «Ватроба трэвел. Мы вас довезем».
Я достала из ящика прикроватного столика телефонный справочник и убедилась, что в нем есть конверт. Он оказался пухлым. Кто-то тонким, неразборчивым почерком написал на нем «Жегота». Конверт был заклеен, но сквозь бумагу просвечивали денежные купюры. Я взяла справочник и прихватила покрывало с кровати, потом прошла обратно в кухню и там стащила со стола плетенку сдобного хлеба. Хлеб был твердый как камень, но это не снижало его ценности.
На заднем дворе я переложила Фелку в коляску. Бедняжка даже не скулила. Я положила рядом с ней телефонный справочник и накинула сверху покрывало. По дороге на Липовую улицу, чтобы не наткнуться на патруль, я старалась держаться боковых улиц. Когда до места оставалось совсем чуть-чуть, я пошла быстрее, и коляска с грохотом запрыгала по брусчатке.
– И кто это у нас тут?
Неожиданно появившийся из переулка эсэсовец напугал меня до полусмерти. Я увидела у него за спиной девушку из моей гимназии, но она быстро отошла в тень. У меня так ослабли колени, что я чуть не упала.
– Просто иду домой, – сказала я по-немецки.
Слава богу, я знала немецкий, ведь по-польски говорить было запрещено.
– Так ты немка? – Эсэсовец приподнял своей полицейской дубинкой покрывало.
– Нет, полячка.
Офицер проигнорировал мой ответ и шагнул ближе к коляске.
– А это что? Дохлая собака?
У меня так громко колотилось сердце и шумело в ушах, что я его почти не слышала.
– Нет, больная. Надеюсь, это не заразно.
Эсэсовец быстро убрал дубинку.
– Не стой тут, отвези больное животное домой, – велел он и снова исчез в переулке.
Это была трудная дорога – к офису на Липовой я пришла вся взмокшая от пота. Фелку я оставила в коляске под одеялом, а сама поднялась на крыльцо. Ноги у меня дрожали, как мамино желе на рыбном бульоне. Я стала самой настоящей подпольщицей! Мне всего шестнадцать, но я враг нацистов. Осознав это, я почувствовала такой прилив сил! Расправила плечи, нажала звонок и постаралась вспомнить кодовое имя девушки, которая должна была забрать у меня посылку.