Сергей Залыгин
Соленая Падь
©Залыгин С.П., наследники, 2012
©ООО «Издательский дом «Вече», 2012
©ООО «Издательство «Вече», 2012
Глава первая
Начиная с самой весны – потом все лето – громоздились над степью тяжелые облака, несли обильные грозовые дожди, а еще – тревоги.
Хлеба – на редкость урожайные сибирские хлеба осени девятнадцатого года, – уже тронутые рыжеватой сединой налива, как будто сдвинулись в сторону дальних и диких несеяных, некошеных трав.
И удивительно было, сколько же этот степной мир – с редкими деревнями, с частыми березовыми колками и сосновыми ленточными борами, с бесчисленными западинами пресных и соленых озер, с невысокими увалами, – сколько он может вмещать в себя забот и тревог? До каких пор он может это?
В селе Соленая Падь – богатом, базарном и церковном, известном далеко вокруг, – кузнецы день и ночь ковали наконечники к пикам, обручи к самодельной пушке… Дымные, приземистые кузни, неприметные до сих пор, позабывшие самих себя, вдруг воспрянули из веков, из далеких-далеких времен.
Снизу доверху воззваниями были заклеены деревянные столбы на крыльце обширной торговли купца второй гильдии Кузодеева – нынче главного революционного штаба. Их лепили одно на другое и рядом одно с другим.
Никто не боялся чьих-то слов, все мыслимое было уже произнесено; торжественность обещаний, беспомощность призывов, бесчеловечность угроз потеряли и настоящее и былое свое значение.
«Солдаты и крестьяне! – взывали крупные буквы на желтой выцветшей бумаге. – Всех вас зову я на общее дело! Солдаты должны рассеять те банды богоотступников, которые защищают гибельное для русских самодержавие народных комиссаров.
Крестьяне должны мешать продвижению большевиков и помогать нашей армии, идущей спасать наш умирающий народ.
Все мы должны свергнуть власть Советов, давших народу голод, войну, нищету и позор.
Спешите! Уничтожив самодержавие большевиков-комиссаров, вы, крестьяне и солдаты, тотчас начнете выборы в Учредительное собрание.
Я обещаю вам это перед лицом России и целого света. Порядок выборов в Учредительное собрание уже выработан, но война, которую ведут комиссары с армиями, спасающими родину, мешает нам избрать хозяина русской земли и навсегда наладить нашу жизнь так, как это решит сам народ.
Поднимайтесь же, крестьяне, которых вели на защиту родины и к победе Пожарский, Суворов и Кутузов, горожане, рабочие и купцы, которых поднял в Смутное время Минин.
Я вас зову во имя России, во имя русского народа!
Вперед, на народных комиссаров! К Учредительному собранию!
К спасению России, к ее величию, счастью, славе!
Все поднимайтесь! Все вперед!
Сбоку и чуть ниже – другое:
«Братья-крестьяне села Соленая Падь и волости! Ваша и другие смежные волости превращены в очаг большевизма, у вас народился самозванный штаб, попирающий законы и человеческую совесть, уничтожающий крестьян, которые трудом и потом нажили свое состояние.
Братья! Опомнитесь! Сбросьте ненавистных комиссаров, казните их немедленно, передавайте их в руки правосудия, представляющего грозную и справедливую власть верховного правителя Колчака!
Встречайте хлебом-солью, христианским благодарственным молебствием вверенные мне верховным правителем войска, двигающиеся к вам с великодушно протянутой рукою помощи!
В случае же малейшего вашего сопротивления я прикажу всей силой оружия – огнем артиллерии, пулеметов, саблями и кинжалами, а также сожжением – стереть с лица земли села, поддавшиеся безрассудному пороку отступничества от святой веры и русского государства.
Так повелевает мне долг, и так будет совершено, дабы пресечь порок и не позволить ему погубить Россию!
На другом столбе, напечатанное на картавой машинке – «р» было вписано от руки лиловыми чернилами, – висело объявление:
Для освобождения Сибири от ига разных самозванцев: Колчака, Анненкова и других тиранов, для восстановления Советской власти вы добровольно несете великие жертвы.
Ваши сыновья и братья сражаются в первых рядах революционных войск.
Сами вы по всей губернии прямо или косвенно участвуете в гражданской войне за счастье и волю.
Товарищи крестьяне! Снабжайте свою армию кожей, холстом, домотканым сукном и съестными припасами! Жертвуйте по силе возможности, помня об одном: от вашей дружной работы, от вашей солидарности и единства с революционной армией зависит успех вашего освобождения. Помните, товарищи, что эта борьба есть последняя борьба за освобождение трудового народа. И в ее успешном исходе – наше счастье, наше благополучие.
По окончании этой борьбы не будет ни разорительных войн, ни непосильных налогов, ни самозваных начальников.
Трудовой народ будет самостоятельным хозяином и творцом своей собственной жизни. Теперь же все как один, дружно на помощь нашей революционной армии, нашим бойцам и семействам убитых героев-товарищей!
Наклеенные тестом воззвания были облеплены жадным роем мух, а на рассвете, покуда площадь бывала еще безлюдной, сюда являлись козы. Задирая рогатые головы, они глодали объявления, торопливо перемалывали бумагу на острых зубах.
Уцелевшие листы шелестели под ветром.
В утро, когда через Соленую Падь прокатились отдаленные артиллерийские раскаты, было наклеено еще одно объявление:
«Товарищи крестьяне! Все уже слышали сластолюбивые колчаковские слова и обещания. И угрозы слыхали, и не надо нам еще угроз – мы и сами видим, как сластолюбивый Колчак жгет деревни, уничтожает взрослых и младенцев!
Артиллерийская белая расправа приближается к нам, товарищи! И она объявила нам, что мы больше не тыл нашей доблестной армии. Мы – ее настоящие бойцы и передовая позиция.
Каждый взрослый с сего 18 августа – боец!
Запомни это и пойми!
Народ, когда он приложит все свои силы, непобедим, и мы завоюем победу для самих себя и для своих детей, сколько бы она ни стоила жертв!
Да здравствует победа народа и для народа!
Со всей степи, с дальних предгорий, с еще более дальних гор катились в Соленую Падь слухи.
Говорили разное: на помощь идет армия Ефрема Мещерякова…
Армия не идет – остановилась под Знаменской, даст бой полковнику Ершевскому на подступах к Соленой Пади…
Боя под Знаменской не будет – армия осталась в тылу у Ершевского…
Армия – неизвестно где, сам же Ефрем с тремя эскадронами идет в Соленую Падь. Примет главное командование…
Мещеряков Ефрем воюет с Колчаком скоро год, не проиграл ни одного сражения…
Родом он из села Верстово, Ефрем, с Нагорной степи, и еще задолго до войны верстовские мужики грозились его убить за корову.
Увел Ефрем корову зимой испытанным варначьим способом: обул ее в пимы, чтобы не оставляла на снегу следов…
Ладно – не убили тогда Ефрема. Кто бы теперь над армией командовал?
Шли дезертиры из колчаковской армии, рассказывали: Колчак деревню сжег под городом Омском. Всю сжег. Двора одного не оставил…
Говорили: полковник Ершевский просит у верховного подкреплений, а верховный пригрозил повесить полковника на омской площади, если безотлагательно не возьмет партизанскую Соленую Падь… Партизанскую Москву – так нынче и называли это село далеко вокруг.
А еще – все и каждый – говорили: если нынче не будет боя, тогда будет суд над Власихиным Яковом Никитичем.
И действительно, суд был.
Собрались на площади у штаба, все село собралось, приехали люди из Малышкина Яра, из Малой и Большой Крутинки, из Старой и Новой Гоньбы…
Суд уже шел, а подводы все тянулись и тянулись по дорогам, будто не было войны, будто белая артиллерия окончательно затерялась где-то в степях, среди увалов, ушла по одной из бесчисленных дорог куда-то в сторону, проглядев Соленую Падь, будто все окрест села и деревни получили обещание, что нынче они от боя с полковником Ершевским освобождены.
Шли пешие, ехали, вели разговоры…
– Сами судить будем… Кто на площади – тот и судья.
– Самосуд?
– И судить всеобще, и не самосуд, а по нонешнему закону.
– Ну, а если я крикну, чтоб стрелили Власихина-то? Я – отчаянный!
– Кричи. Кто тебя послушает!
– А как послушают?
– И очень просто – много нас, крикунишек-то. Посади меня за судью, так я то ли всех казнить велю, то ли освободить. У меня – середки нет!
– Кабы не судили Власихина – вот он был бы судья-я-а!
– Ты гляди, до чего народ дошел: сам власть назначает, сам за себя воюет, сам и судит, кого вздумает. Кто бы допрежь подумал?!
– Странно… То было – явится начальник, а я и видеть его не хочу. А тут сосед мой Игнашка – комиссар! Власть и властелин! И кажный божий день на меня через мое же прясло гляделки растопыривает. А ведь он мне, властелин этот, два целковых с тысяча девятьсот десятого году, с Моряшихинской конской ярманки, должон и не отдает, гад! Ну, как надоест он мне – я его звякну чем? И уже вышло – я не Игнашку, а власть звякнул?.. Я тебе скажу: мне больше глянется, когда баба рядом, а начальство – где подальше. Ну, пущай покажется на глазах, постращает меня, в казну что отберет, ну а после чтобы я обратно его ни сном ни духом не видел!
– Не то время. Время – до мировой революции рукой достать. И нынче мы ее, мировую, сделаем, а завтра она нас, мужиков, сделает людьми. В корне изменит нас.
– Кого изменит, над кем – надорвется. У нас на выселке – Микишка Журавлев. Нога деревянная, к службе негодный, а бабу бить, самогонку жрать – это он разве что после третьей мировой бросит. Раньше – от его не жди!
– У этого – нога деревянная. А другой – весь деревянный, с ног до головы и обратно. На вид – человек, а сознательность его сроду не прошибет.
– Деревянному – удобне́е жить. Износу нет.
– Все одно когда-то начинать на людей переделываться. С добра не начинается это, начинается с беды. Ну а пуще Колчака беды в Сибири не бывало еще.
– Вот и надо сделать: Власихина Якова шашкой махнуть!
– Ты дурной либо из деревянных?
Суд шел по закону и порядку, утвержденному на этой же площади две недели назад.
Председатель суда Иван Брусенков – начальник главного революционного штаба Освобожденной территории. Члены суда: сельский комиссар Лука Довгаль, по прозвищу «Станционный» (многие годы работал стрелочником на станции железной дороги), заведующий отделом призрения главного штаба Коломиец, четыре заседателя, избранные тут же, меньше часа назад.
Протокол вела женщина из главного штаба, может, и девица – совсем еще молоденькая.
Судьи сидели за столом на просторном крыльце, левые руки у всех повязаны широкими красными лентами.
В углу крыльца вооруженный партизан стоял подле красного знамени Соленой Пади, в другом – за крошечным столиком сидела секретарша. А сбоку от судей возвышался чернобородый Власихин Яков Никитич, внимательный к любому – и к своему и к чужому слову. Похоже было – не его судили, он судил.
Председатель спросил: признает ли подсудимый состав суда законным и правомочным?
Он ответил, что признает:
– Свою руку подымал, когда затвердили нынешний революционный суд.
Зачитали обвинение – Брусенков зачитал, громко и ясно произнося слова, подавшись из-за стола вперед.
Голос у Брусенкова сильный, и сам он – с короткими ножками, но высокий и поджарый в туловище, с лицом, сильно изрытым оспой, – какой-то неожиданный. Что сейчас человек этот скажет? Нельзя угадать. Он еще парнишкой бегал конопатым по деревне, а старики уже говорили: «Вострый будет мужик…»
Нынче Брусенков был строг, из-под маленьких детских бровей глядел настороженно, обвинение читал старательно, подставив под бумагу потрепанный картуз, то и дело одергивал длинную черную рубаху не очень свежего сатина и черную же опояску.
Когда кончил читать, снова спросил: признает ли Власихин Яков себя виновным?
И Власихин ответил, поглядев сначала на лица судей, после – в толпу, на площадь:
– Виновный я перед людьми…
Обвинение было такое:
«Власихин Яков Никитич, житель села Соленая Падь, тысяча восемьсот пятьдесят первого года рождения, обвиняется революционным законом в следующем: при объявлении мобилизации в красную народную армию он, Власихин, в ночь на августа девятого числа сего, девятнадцатого, года увез двух сыновей своих, Якова и Николая, в неизвестном направлении и спрятал, дабы уклонить старшего из них, Якова, рождения тысяча девятьсот второго года, от указанной мобилизации, второго – Николая – по неизвестной причине.
Вернувшись в Соленую Падь, он, Власихин Яков Никитич, в ночь на пятнадцатое августа явился немедленно в сельский штаб и заявил сельскому комиссару товарищу Довгалю Луке Ивановичу о содеянном, после чего был взят под стражу. Местонахождение сыновей назвать отказался, указав только, что перешел линию фронта и спрятал их в урмане, откуда они не смогут в скором времени возвратиться и не могут быть найдены и мобилизованы ни красными, ни белыми властями. Все указанное действие его, Власихина, от начала до конца является тягчайшим преступлением против народа и подлежит революционному суду народа».
– Каешься?! – крикнул Власихину с площади чей-то удивленный, уже немолодой голос.
Власихин и на этот голос обернулся, подождал, не крикнет ли с площади еще кто.
– Не каюсь, а признаюсь… – Расстегнул белый холщовый ворот, обнажив неожиданно седую грудь. Сам он был черный, смоляной, а годы его, почти полные семьдесят лет, вот где отпечатались – на груди.
Жаркий был день.
Далеко со взгорья, минуя церковную маковку, а совсем вблизи – железную, покрашенную в зеленое кровлю двухэтажного дома купца Кузодеева, нынче помещение главного штаба, на площадь, на головы и лица людей падали солнечные лучи. В этом густом и желтом потоке время от времени проскальзывали лучи совсем светлые, молодые, как будто народившиеся не от августовского летнего солнца, а от весеннего – майского, а то и апрельского, как будто не с запада смотрело солнце на землю, а только еще подымалось с востока. И похоже было, Власихин заметил этот особенный свет, улыбнулся. Глядя на него, и другие мужики тоже расстегнули вороты домотканых рубах.
Иван Брусенков поднял руку с красной повязкой.
– Вопросы от народа подсудимому не ставить! Сперва их будет ставить суд! – и сам спросил: – Объясните, подсудимый Власихин Яков Никитич, когда вы сознательно признаете свои действия как направленные против народной власти, почему же вы совершили их?! Почему, не глядя на свою же собственную сознательность, совершили?
Власихин задумался.
– Правильный вопрос… А совершил – потому что не думал в то время, хорошо ли, плохо ли совершаю. Бессмысленно мне было под самого себя подбивать закон, хотя бы и того справедливей был закон, того правильнее… Когда бы я не сделал своего – народ бы меня сейчас не судил бы, нет. Судил бы я самого себя, и осуждение я сделал бы себе до того края, за которым у меня жизни уже не было бы. И какой бы мне ни был решен нынче народом приговор, какой бы он ни дал, народ, отзыв на мое действие – отзыв этот все одно будет мне легче, чем собственное мое осуждение.