Так за это все, за льготу эту, семья и плату несла: женили сына, внучата пошли от него, а отца уже и нет – убит на войне.
А девчонка крохотная – причем? Она от жизни ничего не просит, не требует. Она и родилась-то – жизни себя отдать! Без надела родилась.
Не та жизнь! Не та! Чему же отдавать себя?
И добьются ли мужики хотя бы и через эту страшную войну жизни той, настоящей? Смогут ли? Теперь уже остановить их нельзя и сами они не остановятся, теперь сколько будет крови – уже никто не считает, а слезы бабьи топчут – не видят, что топчут.
Удастся ли?
Послышалось – кони где-то невдалеке топочут.
Замерла в логове своем.
Кто? Свои за ней приехали, взять ее отсюда, как обещались? Или другое?
Когда уходили от погони, в стог в этот спешно ее спрятали, и только прочь ускакали – выстрелы слышались. Теперь, может, за убитыми своими приехали – не успели тот раз убитых подобрать, увезти с собой.
Может так быть?
Сорока кричала… С тех пор как вместе с мужем Дора долгое время скрывалась – знала, что сорока над человеком вьется, выдает его криком.
Ее выдает? Или тех, кто ее ищет?
Может так быть?
Первый день, пока хоронились здесь, Дора все-таки выходила на воздух. Ночью выходила. Пеленочек не было, она с себя рубаху изорвала, ночью стирала обрывки эти в озере.
Наташка с Петрунькой тоже в воду залезали, сидели тихо в воде, не баловались, не брызгались, чтобы каплями звону не сделать.
Неподалеку из озера торчали в небо полусгнившие оглобли колесного хода. Забросил здесь кто-то и когда-то этот ход. Солнце с высоты светит прямо в озеро – ход проглядывается на чистом песчаном дне расплющенный, рядом со своей тоже кривой и вздрагивающей тенью. Солнце светит сбоку, с заката, – и ход распластывается далеко по воде, уползает своею тенью в камыши.
Из этого озера в другое протока тянется… Вода в ней немая, голоса при любом ветре не подаст. Ни волны, ни плеска. Только морщиться и умеет. И в небо раз в году, верно, глядится эта вода, а то все подо льдом или под тиной зеленой.
Ниночку Дора окунала в озеро, будто легче становилось ребенку. После кормились они все. Без горячего кормились, хлеб оставлен ей был, масло топленое в туеске, лук зеленый и соль. Был спичек непочатый коробок, но огонь Дора боялась разжечь.
Нынешнего дня почему-то боялась страшно. Только бы кончился он, проклятый, скорее, только бы тьма наступила!
Он все не кончался, тянулся все…
Дора о жизни, о людях думала, думала. А что о ней думать, как обо всей о ней думать, обо всех людях, когда сороки и той до смерти боишься?
Глава четвертая
«Вот, Ефрем Николаевич, товарищ главнокомандующий, вот и довоевался ты! – сказал Мещеряков сам себе, войдя в новое помещение штаба армии. – Довоевался! Служить уже начал! То была одна война, теперь еще и служба! Как-то управишься?»
Он подумал так, Мещеряков, потому что его поразило новое помещение: с коридором, с дверями в разные комнаты, с часовыми у дверей. Даже со стуком – очень необыкновенным. Он прислушался – это пишущая машина стучала за одной из дверей. Не бойко, изредка голос подавала, но – упрямо.
Эскадроны Мещерякова прибыли в Соленую Падь под вечер второго сентября, когда суд шел на площади, а на следующий день – то есть вчера – Мещерякова в селе уже не было. Он был в полках.
Верхом ездил, пешим ходил и бегал, расстегнув гимнастерку на все пуговицы. Жарко было вчера… Он ругался, наганом на кого-то грозился, приказы отдавал, назначения командного состава делал. Все было. До глубокой ночи, до утра почти.
Переспал час-полтора, но сон слишком короткий, что ли, – отдыха не дал. До сих пор казалось – вот сейчас снова ему бежать, снова ругаться, позиции выбирать, баб каких-то с позиций к чертовой матери прогонять, чтобы не ко времени не путались.
Но сегодня не то было…
Сегодня надлежало ему явиться сначала в свой собственный штаб армии, а потом еще и в главный штаб.
Как этот самый главный штаб правильно называется, до сей поры было неизвестно. Кое у кого спрашивал – называли всяко: главным штабом Освобожденной территории, и штабом народного восстания, и штабом республики Соленая Падь, и штабом краснопартизанской республики. И армию по-разному называли: партизанской, народной, красной.
Правду сказать, так и в Верстове, в партизанском Питере, тоже армию кто как называл, но здесь уже придется, по всему видать, этим делом заняться – круглые печати нужно сделать, исходящие бумаги выпускать под номерами.
За сутки, которые Мещеряков отсутствовал, штаб ему оборудовали добрый. Сельский комиссар Соленой Пади, должно быть, расстарался – товарищ Лука Довгаль. Выделил помещение бывшего Кредитного товарищества.
Во всей Соленой Пади только один Лука хотя и не очень сильно, но все-таки знаком был Мещерякову: летом приезжал в Верстово. Представителем приезжал. По вопросу о слиянии двух освобожденных территорий и двух армий.
И еще – собственный начштаба армии тоже постарался. При входе Мещерякову отрапортовал комендант, объяснил, что он же является командиром охраны штаба и комендантом Соленой Пади. О таком Довгаль не догадался бы. Один не догадался бы сроду, тут человек военный нужен, чтобы так устроить.
Разведка, отдел снабжения, оперативный отдел, канцелярия – все имели комнаты, а начальнику штаба и главнокомандующему комнаты были отведены одиночные. Закрывайся, сиди – никто не узнает, чем занят, что делаешь. Спать и то можно.
В комнате главкома – стол, накрытый красным, на столе – стекляшка-чернильница, ручка с пером. У стен – два стула, две табуретки и в углу прислонены две доски. Положи эти доски на табуреты – получится вдоль стены скамейка. Можно вызвать к себе штаб целиком – и все рассядутся, никто на ногах толпиться не будет.
У окна, в углу, – железный шкаф, на ручке шкафа на засаленном кожаном ремешке – ключ, а внутри, на полках, лежала бумага. И много.
Неплохо тут с бумагой жили, в Соленой Пади. В Верстове по-другому было: как написать чего, то и посылаешь Гришку Лыткина разжиться лоскутком.
Вообще-то штаба настоящего у Мещерякова до сей поры не было. Где сам – там и штаб его. Всякий раз как в помещение новое заходишь, так и глядишь, куда окошки направлены. На случай, если выходить через них придется.
И Мещеряков внимательно осмотрел бывшее Кредитное товарищество: окна выходили в переулок, напротив дом – длинный, приземистый и угловой, другой стороной выходит уже на площадь. Это Мещерякову не понравилось. Он вызвал коменданта, велел узнать ему, кто в том доме живет, чем занимается, и держать одного часового на углу, чтобы тот замечал, кто в дом с площади заходит.
А вот выхода из помещения штаба было два: один с улицы, парадный, а другой – во двор. Чтобы не держать две охраны, второй был уже заколочен, только слишком крепко заколочен. Мещеряков и тут распорядился: впредь вторые двери держать закрытыми, но так, чтобы в любую минуту их изнутри можно было распахнуть.
Двор был хороший – просторный, с колодцем, с конюшней и с завозней, со стороны огородов замыкался складским помещением. В помещении теперь находилась охрана штаба и часть пулеметной команды. Тоже правильно. До холодов вполне в складе можно было жить, а поставить печурки – и зиму скоротать.
Осмотрев это все, Мещеряков снова вошел в свое одиночное помещение. Сел. Повертел ручку, перо обмакнул в чернильницу, на чистом листке бумаги расписался несколько раз. Потом росписи свои зачеркнул и подумал: «До чего эта война только не доведет? За столом сидишь с чернильницей!»
Из главного штаба принесли сводки.
И посыльный сказал еще, что товарищ Брусенков ждет к себе товарища Мещерякова по важному делу в главном штабе.
– По делу, о котором товарищ Мещеряков сами знают! – сказал посыльный, а Гришка Лыткин стоял подле него.
Он так считал, Гришка, что каждого, кто в комнату к главнокомандующему войдет, он обязан сопровождать и строго за посетителем глядеть. Чтобы вывести посетителя обратным ходом, если тот сам долго не уходит.
Посыльный ушел быстро, Мещеряков разъяснил Гришке, чтобы он с каждым посетителем не входил к нему, вообще не входил, покуда его не позовут.
Оставшись один, прочитал сводки, сердито постучал по бумаге кулаком:
– Вот тебе, Ефрем, начало… Всем надо, чтобы как у людей было бы. И сводки чтобы были, и победы чтобы в них значились совершенно обязательно. Вот оно, начало, – без побед служба никак не может. Боится она, когда нет побед. Верно ведь, когда поражение и даже просто успеха нет, каждый может легко сказать, что и он так-то смог бы сделать, даже лучше. Без начальства смог бы обойтись не худо!
И вот старается главный штаб, товарищ Брусенков, – хорошо видать, как старается победу возгласить! Только сквозь старание это сильно заметно – дела плохие до сих пор у Соленой Пади, у республики, или Освобожденной территории, как называется она, – это в данном случае все равно. И никто не хочет в этом признаваться. Наоборот – все хотят провозглашать победы!
На второе число сентября месяца информационный отдел главного штаба имел следующие сводки.
По Легостаинскому району:
«В ночь на второе сентября наш полк напал на находящуюся в поселке Моховой Лог белую банду из легионеров четыреста человек, разбил ее, забрал семь возов патронов, воз гранат русских и английского образца и обоз с награбленным имуществом. Бандиты бежали для соединения с другими своими отрядами».
По Знаменскому району:
«Двадцать девятого августа противник, сгруппировавшись в отряд численностью около тысячи пятисот пятидесяти человек, при четырех орудиях повел наступление на село Знаменское и после двенадцатичасового ожесточенного боя был обращен в бегство. Захвачены пленные. Много патронов, пулеметные ленты, а также отбиты подводы с награбленным крестьянским имуществом, как-то: самовары, швейные машины, подушки и пр.»
По Семенихинскому району:
«Противник численностью около тысячи пятисот человек, при трех орудиях, повел наступление на деревню Каурово, после суточного ураганного боя противник вынужден был отступить с большими потерями».
По Моряшихинскому району:
«Противник до двух тысяч человек, при двух трехдюймовых орудиях, повел наступление на село Ново-Оплеухино и временно им овладел, после чего был выбит в обратном направлении. По частным сведениям жителей выяснилось, что противник сжег своих убитых в двух мельницах, а раненых, пятьдесят две подводы, на которых было по пяти человек, отправил в направлении на станцию Елань. Выяснилось, что изнасиловано оказалось около тридцати женщин, среди них двенадцать девушек. Зарублено и искалечено мирных жителей семнадцать человек и казнен тринадцатилетний мальчик.
Трупы семидесяти партизан и восемнадцати жителей, итого восемьдесят восемь человек, сегодня в шесть часов похоронены в одном месте».
И еще по двум районам были такие же сведения, как две капли воды друг на друга похожие: противник силами в полторы-две тысячи человек занимал села, но тут же был из них выбит…
Вот это и не радовало Мещерякова – сходство сводок со всех районов.
В коридоре нового штаба уже толкался военный люд: все больше шли к интенданту армии, просили оружие, обмундирование, обувь, медикаменты – чего только не просили!
Ну а интендант отправлял просителей к начальнику разведки: тот знает, где и какие у противника расположены склады и запасы, и еще другие ему известные сведения – скажет по секрету. После добывайте сами.
Собственная связь у штаба армии уже налаживалась. Не позже как к утру завтрашнего дня связь такой будет, какой должна быть: чисто армейская, гражданским властям, Брусенкову не подчиненная… В каждом населенном пункте – два-три вооруженных нарочных на хороших конях, в каждом значительном подразделении – то же самое. Конники галопом и доброй рысью проходят свой перегон за час, много – за полтора, по цепочке передают донесения в штаб армии, обратно увозят приказы, и в самые отдаленные участки фронта приказы эти прибывают в течение дня.
Наладится связь – не будет таких вот сводок: белые наступают, отбиты, отступают…
А куда, спрашивается, отступают? По каким дорогам?
Как бы не вчерашняя отлучка – сегодня у Мещерякова собственная связь работала бы безотказно.
Связь – она не только ведь сама по себе важная, она дисциплине родная мать: каждый командир знает, что он хотя и далеко, а на глазах у главнокомандующего, знает, что всякий день ему нужно перед штабом армии отчитаться, что его сводка и любое сообщение если в них набрехать, то сейчас же это и выяснится, выяснится просто – его нынешнее сообщение со вчерашним сравнят и с завтрашним, и еще с донесениями соседних частей, с данными армейской разведки. Брехня сразу наружу станет.
…Там отступают белые, здесь отступают. А ничего этого нет – есть белое наступление!
Очень просто. Они нынче сами научились по-партизански воевать, беляки. Офицеров-дворянчиков тоже кое-чему научили мужики-партизаны. Вот они на месте и не задерживаются, когда не удалось взять село с марша, так не берут его, а если и взяли – поживились, пограбили, воинский поганый дух подняли и скорее идут дальше. На Соленую Падь идут, на главные силы партизанской армии. Им, верно, о состоявшемся объединении партизанских сил тоже известно.
Этот белый план Мещеряковым давно был разгадан, еще в Знаменской, на пути в Соленую Падь он его понял, а нынче в нем уже и секрета нет, он ребенку ясный – план генерала Матковского. А сводки все еще победу за победой трезвонят!
Одна была во всем этом отрадная мысль: генерал Матковский, надо думать, тоже не рассчитывал, что его колонны будут двигаться по десять верст в сутки, никак не более того. И что на маршах он будет нести серьезные потери, генерал тоже не знал.
Ничего не скажешь, бывший главком Соленой Пади, а нынче командующий фронтом товарищ Крекотень делал для Мещерякова хорошую передышку, придерживал и трепал белые колонны на дорогах, и верстовские отряды бывшего мещеряковского подчинения тоже без дела не сидели. И, пользуясь передышкой, Мещеряков здесь должен теперь быстро организовать надежную оборону Соленой Пади.
Но и это еще не все. Когда колчаковцы имели нынче хотя бы и частный неуспех, потому что сроки решающего сражения за Соленую Падь, которые они сами назначили, наверняка давно уже прошли, а партизанская армия все-таки имела относительный успех – то и надо было это положение использовать. До конца. Тут были возможности.
Задумался Мещеряков. Может, и не задумался – просто ждал. Ждал, когда само по себе что-то в голову придет.
Это с ним бывало, и даже не редко… Бывало, вот-вот уже начало боя и план у него есть, давно уже выработанный план боя, но он вдруг сам этому плану перестает верить.
Знает: сейчас должно еще осенить.
Он ждет, напряженно ждет и верит в свое ожидание, и вдруг – вот оно, в самом деле явилась твоя догадка – как ложный маневр сделать или засаду, где расположить резерв для решающего удара…
И не напрасно Колчак назначил за Мещерякова – за живого или за мертвого – хорошую сумму. Дальше этой обещанной суммы у него не шло, а все ж таки в ценах она, буржуазия, толк понимает! Знает за Мещеряковым его секрет – в решающий момент быстро сообразить, как ее, буржуазию, надо бить!
Противник-то это знал. А вот перед своими Мещеряков не хотел проговориться. Когда его спрашивали, как додумался он сделать маневр, да и весь бой в свою пользу, отвечал всегда одинаково: «Давно продумано было. И такой план был загодя продуман, и другой, и третий…» А что, в самом деле, неужели каждому признаваться, как ты находился в томлении и ожидании будто и вовсе нечаянной догадки?!
Но в помещении, в отдельной комнате, что-то не получалось – хорошо придумать. Или народа не хватало ему, крику, шуму и гвалта? Или еще чего? А может, просто-напросто задача стояла нынче очень большая, стратегическая задача, решающая для всего хода военных действий?
И Мещеряков встал, начал по комнате ходить взад-вперед, закладывая руки то за спину, то пряча их в карманы галифе, то складывая на груди. А потом вот что случилось – он снова сел, так, ни для чего, выдвинул ящик стола, а в столе, оказалось, лежит коробок с цветными карандашами!