Удержу нет," — изгибается в сторону старухи с виноватым видом Кондрат Судаков.
— Как скажешь, Степанида Семеновна, так и будет, — подает свой голос Лукьянов. По опыту он знает, что никто так не умеет утихомирить лукьяновских мужиков, как Мамика. Знает он и другое: человека бедного и униженного она обязательно защитит, поэтомуто Мамику недолюбливают лукьяновские богачи, но пойти в открытую против нее не рискуют. Правда, случается, что слово Мамики оказывает действие ненадолю: его либо забывают, либо обходят — и все-таки ее слушаются хотя бы в тот момент, когда кипят страсти, когда может вспыхнуть пожар междоусобицы.
— Григорий побил Мишку Кондрата Судакова, а Судаковы связали Григория. Они квиты, селяне, — говорит Мамика тихим, но отчетливым голосом.
— Правильно! Справедливо! — кричат из всех углов.
— Кондрат рыбачил в омутах. Рыбу сам ел, продал, — продолжает судить Мамика. — В том беды нет.
А у тебя, Григорий, он рыбу не брал. Брал у господа бога. Омута, Григорий, общие, всем дадены. Хочешь, и ты возьми. У Степахи Лукьянова брал же? Из Конопляного озера брал? Брал. Не по-божьи, Григорий, грешно как: вишь, тебе можно, а другому нельзя.
— Правильно! Справедливо! — слышатся голоса, но староста и его дружки недовольны, насупились, перетлядываются, клянут про себя Мамину самыми непотребными словами.
— А кто недоволен, мужики, кто норовит жить не по-соседски, тому скатертью дорога из Лукьяновки.
И допрежь так было. — Мамина возвышает голос, и, хоть глаза ее вновь прищурены и будто подслеповаты, она все видит, все улавливает.
— Правда! По-соседски надо жить! — соглашаются наиболее спокойные, рассудительные мужики и бабы.
Попробуй-ка вот тут не согласись с Маминой, усомнись в ее правоте живо со сходки вылетишь. И Филимон и Григорий понимают это и, смиряя свое внутреннее буйство, топчутся на скрипучих половицах, крякают, сжимают кулаки, прячут от односельчан тяжелые от злобы глаза.
— А теперь встань-ка, Григорий, да подь сюда. — Мамина тычет пальцем, показывая, где встать мужику. — И ты, Кондрат, подойди ко мне, — велит она Судакову.
Кондрат и Григорий продираются сквозь толпу разгоряченных людей, подходят к Мамике. Они стоят сейчас друг против друга, опустили головы, как быки, будто вот-вот начнут бодаться не на жизнь, а на смерть.
— Поручкаться, мужики, надоть. И жить без злобства, забыть про все худое между вами, — увещевает их Мамина.
Григорий первым протягивает руку. Кондрат чуть прикасается к ней своей культяпкой и суетливо отходит. Все понимают, что при таком рукопожатии едва ли между мужиками воцарится мир надолго, но все знают, что даже худой мир лучше, чем война. Вон она полыхает на земле который уже год, и нет ей конца-края.
А бед сколько? Горя? Слез? Кто все учтет?
Все уже готовы разойтись, но Филимон стучит кулаком по столу и сообщает ошеломляющую всех новость:
— Это самое, как ее, не расходиться, господа мужики! Барышня одна к нам из города приехала. Обсказывать будет, как ее, это самое… Про войну сказывать будет, когда ей, постылой, конец настанет…
Упоминание о войне, особенно слова Филимона "когда ей, постылой, конец настанет", останавливают даже самых нетерпеливых.
— А где ж она, барыня эта, староста? — спрашивают из углов.
— А сей момент прибудут. Игнат Игнатыч пошел, чтоб привесть, как ее, это самое… У батюшки, вишь, отдыхали…
— Пропал день! А как уйдешь! Сыны-то там! — вздыхает кто-то на весь дом.
Приезжая барыня оказалась существом огромного роста. Она была выше Игната Игнатовича, а тот лишь на полвершка уступал в росте Григорию Елизарову. Не обидел господь бог приезжую барыню и на телеса. Груци ее возвышались этакой горой. Холеные белые руки, словно сдобные калачи, лежали на высоких бедрах.
Зад — крутой, широкий, днище водовозной бочки прикроет. Одета барыня не изысканно, по и не бедно. Все сшито из доброго товара. На ней белая блузка со скромной вышивкой у воротника и на манжетах, черная, слегка расклешенная к подолу юбка, короткий сарафан сверху, аккуратные, по ноге, фетровые чесанки в калошах. Голова у барыни по росту — крупная: нос на лице как руль у баржи, глаза шустрые, бегающие туда-сюда; прическа на голове как крестовый дом на бугре — полуседые букли хитроумно свернуты в трубочки и сложены в три этажа, взбиты на затылке локоны.
Едва переступив порог, барыня сбросила с плеч шубу на беличьем меху. Игнат Игнатович подхватил ее, перебросил через руку. Барыня ступила вперед, заполняя собой проход от дверей к столу. Под натиском ее могучих телес мужики и бабы сжались, опасаясь, как бы она ненароком не потоптала их.
Филимон отступил от стола, замотал головой, с трудом забормотал:
— Это самое, как ее, обчество просит вашу благородию… Еф… Еф… Ефросинью Харптоновну. За… Затунайскую…
— Ничего, милейший, ничего… Навелпчивать не обязательно, — вздевая на крупный нос пенсне в золоченой оправке, сказала Затунайская этаким свойским тоном: что, мол, там, какое такое величание, свои люди, свои…
Прячась за спиной Маши, Катя не спускала глаз с Загунайской: что она за птица? Откуда взялась, какую цель преследует, выступая перед крестьянами? Скорее всего из какой-нибудь организации милосердия, каких расплодилось под попечительством особ царской фамилии бессчетно… Все эти комитеты содействия армии и отечеству, общества спасения России довольно часто служили лишь прикрытием казнокрадов и спекулянюв, наживавшихся буквально на всем.
— Уважаемые мужички! Наши кормильцы и поильцы! Трудное, невообразимо трудное время переживает наше отечество. — Затунайская пыталась говорить задушевным доверительным топом, но голос у нее был жестковатый, надтреснутый и особого тепла в нем не чувствовалось. Понимая, что голос плохо подчиняется ей и не передает того расположения к собравшимся, которое ей хотелось непременно выразить, Затунайская подналегла на жесты и мимику. Она надо не надо вращала глазами, вскидывала пухлые руки над головой, потом складывала их на груди, вытяшвада губы, поджимала их. "Обучена", — про себя отметила Катя, вслушиваясь в речь Затунайской. Кате хотелось скорее определить, какой политической масти эта особа, но га пока говорила о роли России в мировой истории в самых общих выражениях.
Мужики и бабы слушали напряженно, затихли. Все с нетерпением ждали, когда же городская барыня заговорит о войне, как это обещал староста.
Затунайская сделала паузу, вытерла надушенным платком раскрасневшееся лицо, сказала:
— Но как ни велик натиск бед и потрясений, обрушившийся на нашу многострадальную родину, наш единый трудовой народ все переборет, он выстоит, доведет войну до победного конца и проложит путь к счастью и свободе. Наши герои-воины рвутся в бой, и нет сил, которые могли бы удержать их порыв.
"Эсерка! Самая типичная эсерка с кадетским душком", — подумала Катя и еще больше насторожилась.
Затунайская заговорила о военных действиях, о страданиях солдат. Голос ее задрожал, глаза покраснели. Тотчас же бабы завздыхали, зашмыгали носами.
Мужики опустили головы, взглядывали исподлобья. Почуяв, что слушатели ее достаточно растроганы, Затунайская принялась живописать, какая наступит жизнь у крестьян после победы над врагом. Все страдания, все невзгоды, все утраты будут окуплены тем блаженством, которое ждет их.
— Земля будет принадлежать тем, кто действительно ее сможет холить, брать от нее все, на что она способна. Крестьяне станут истинными братьями. Полные закрома — вот мерило прилежания, а следовательно, и почета. В единой семье трудового народа крестьянство займет подобающее ему главное место. Природный ум и мудрость русского крестьянина выдвинут его на все ступени государственного устройства, он будет не только исполнять, но и предписывать… — Затунайская воспарилась, вознеслась под самый потолок своего сказочного царства. Мужики и бабы, только что готовые плакать от ее слов о мужестве и храбрости солдат, начали посматривать на нее с недоверием. Но та не замечала этого. Она говорила, говорила, и вдруг раздался Мамикин голос:
— А все ж, барыня, как нам нонче с нуждой совладать? Вдов много, сирот еще больше, недород на полях…
— Во-во! И откуда деревня сил столько возьмет, чтоб такую жизнь сотворить? — спрашивает Лукьянов.
Мужики и бабы приходят в движение: переговариваются, переходят с места на место, раздается смех. Однако внимательные глаза Кати замечают и другое: коекто унимает этот шум, смотрит на Затунайскую с откровенным уважением, хочет верить в ту расчудесную жизнь, о которой поет эта барыня.
— Тише, мужики! Пущай говорит. Хоть в сказке пожить по-людски! слышится бабий голос.
А Затунайская стоит молча, кидает на Филимона нетерпеливый взгляд: что же ты, староста, смотришь, не призовешь свое общество к порядку? Она обижена и задета… Шея покраснела, по лицу разлились малиновые пятна, пальцы теребят шнурок от пенсне. В быстрых глазах горят злые огоньки.
Филимон замечает, что городская барыня недовольна. Он колотит кулаком по столу и кричит:
— Это самое, как ее, молчите и слухайте!
Затунайская продолжает свою речь. Мамики и Лукьянова с их тревожными вопросами будто и не было.
Она снова воспаряется в поднебесье. Явно ей не хочется бродить по грешной земле. Заученными, по-видимому, не раз повторенными на таких сходках словами она рисует идиллическую картину крестьянской общины.
И снова Катя замечает, что ее слова о братстве всех крестьян, о равенстве друг перед другом и обществом обволакивают многих. Катя видит, как тень успокоения ложится на лица мужиков и баб. Только что возбужденные возгласами Мамики и Лукьянова, они буквально становятся другими. Что-то покорное, робкое видится в них Кате. Похоже, что здесь не сходка, на которой ребром поставлены самые острые вопросы крестьянской жизни, а молебен. "Какая подлая тактика!
Вместо того чтобы обнажить язвы времени, вызвать у людей стремление жить иначе, предложить революционный выход из тупика, она подбрасывает крестьянам иллюзии, глушит их волю и энергию. Нет, это так оставить нельзя! Крестьяне не должны разойтись отсюда с этой эсеро-кадетской белибердой в головах", — думает Катя, чувствуя, что с каждой минутой ей все тяжелее слушать Затунайскую. "Надо уйти, скорее уйти, чтоб не броситься в драку с ней", — проносится в уме Кати, и она беспокойно ерзает на краю скамейки.
Но от слов Затунайской лихо не только Кате. Впереди нее сидят Тимофей Чернов и Маша, и она слышит, как они возмущенно шепчутся.
— Кать, неужели уйдем, смолчав?! Ты послушай, что она говорит про бедняков? Лодыри, неумехи. Рай обещает. — Маша обернулась, и Катя видит, что лицо ее пылает негодованием.
— Сволочь! — коротко и резко выражает свое мнение Тимофей и с троном передвигает костыли.
А у Кати в голове словно пожар. Что делать? Что делать? Перед ней враг. Не важно, что Затунайская изредка ввертывает слова "свобода", "революция", "социализация", она бесконечно далека от истинных нужд крестьян, от их интересов. В уме Кати проносится все, что увидела у Зины, узнала от нее. Вспоминает она рассуждения Лукьянова с его категорическим выводом: пет у деревни сил подняться. Только перемены спасут крестьян. А сегодняшний сход? Разве он не показывает, что в деревне идет жестокая борьба? Богачи иначе себе представляют братство крестьян. Они не уступят своих позиций, не откажутся от эксплуатации бедноты.
А как Затунайская изобразила положение на фронте?
Солдаты рвутся в бой, они только и думают о войне до победного окончания! Да разве это так?! Ложь, неправда, продиктованная недобрыми, антинародными политическими целями.
По ходу суждений Затунайской чувствуется, что та ищет уже заключительные фразы. Она сама притолшлась, да и слушатели беспокойно ждут. А Катя все еще не решила, как быть. Кто же даст отпор Затунайской, кто восстановит в глазах этих крестьян попранную истину? Катя прикидывает в уме: Маша хоть и возмущается речью Затунайской, но опровергнуть ее не сможет. Очень еще мал у нее политический багаж и нет никакого пропагандистского опыта… Тимофей… да, конечно, у пего опыт есть, житейский опыт… Фронт, бои, два ранения, но Катя уже убедилась, что Тимофей не сумеет выдвинуть доказательства. Скорее всего он может обозвать Затунайскую каким-нибудь резким словом, но разве это кого-нибудь убедит? "Мне придется… Самой придется выступить", — приходит Катя к решению. Она вспоминает наказы товарищей в Петрограде при ее проводах, наказы Насимовича быть осторожной, сверхосторожной… Но ведь никто из них не знал, что она окажется лицом к лицу с противником… И будь любой из них на ее месте, разве такой случай не был бы использован с целью разъяснения крестьянам политики большевистской партии? Да, да, несомненно. Кинулся бы в бой и ее братец, и Ваня Акимов, и Насимович. Конечно, она рискует… Рискует собственной свободой… Ну и что ж! Деньги и паспорт для Акимова у Насимовича…
Если Ваня все-таки появится, он не застрянет в Томске.
Правда, оттянется снова их встреча… Грустно, ах, как грустно! Останутся не сказанными Ване слова, которые лежат у нее в самых сокровенных тайниках души… Ничего, ничего. Наступят еще дни ее радостей, а теперь не до этого, теперь ее счастье в борьбе…
Но не только минут, даже секунд не остается у нее больше для размышления. Затунайская произносит последнюю фразу, вытирает платком вспотевшее лицо, довольная собой, садится на табуретку, которую ей подвигает писарь. И вот уже староста привычно затягивает:
— Это, значит, оно, как ее, господа мужики, все ясно. Будем, это самое, как один…
И тут поднимается Катя. Все сомнения отброшены: выбор сделан.
— Граждане крестьяне! Староста сказал: "Все ясно".
Нет, совершенно не ясно! Обстановка на фронте, а равно и в тылу совершенно иная, чем это представлено нам здесь госпожой Затунайской. Все не так на самом деле.
И путь, который начертала нам здесь ата особа в будущее, — это путь ложный. Он приведет только к новым страданиям и бедствиям, к обнищанию новых тысяч и миллионов крестьян…
Как хорошо, как это прекрасно, что у Кати Ксенофонтовой такой певучий, сочный голос. Он плывет по всему большому дому вдовы Нелиды Лычковой и словно покоряет всех. Мужики и бабы сидят, не шелохнувшись, боясь пропустить хоть одно ее слово. Те, кто заспешил к двери, остановились и стоят, охваченные жаждой узнать подлинную правду о жизни. Их сейчас силой не вытолкнешь отсюда.
Госпожа Затунайская не ожидала такого страстного и точно рассчитанного удара. Она в шоке. Не может двинуть ни рукой, ни ногой. Побледневшие губы ее шевелятся, но слов не слышно.
— Неделю тому назад я приехала из Петрограда.
Петроградские рабочие и партия большевиков видят выход России в другом — в революции. Положение на фронте отчаянное, солдаты измучены, они устали. Все яснее для них становится, что война не принесет русскому народу никакого избавления от его вековой нужды. Близится пора, когда оружие будет повернуто против царя и капиталистов — подлинных виновников неслыханных страданий народа.
А что происходит в тылу? В городах — катастрофа.
Рабочие до предела изнурены войной, непосильным трудом, голодухой. Что происходит в деревне, вы сами знаете. Упадок, развал. Война сожрала уже миллионы человеческих жизней, и призыв вести ее до победного конца повлечет новые неисчислимые жертвы. А разве нам мало тех вдов и сирот, которых и так уже не счесть?!
Перед нами — бездна. И выход у нас только один: рабочие, солдаты, крестьяне должны сбросить своих безумных правителей, взять власть в свои руки, немедленно заключить мир, отдать землю крестьянам, заводы и фабрики — рабочим…
Госпожа Затунайская распиналась тут по поводу счастья единого трудового народа. Старая, затасканная песня! Единого народа у нас нет! Есть богатые и бедные. Богатых мало, бедных многие миллионы. Интересы богатых никогда не будут совпадать с интересами бедных. Богатые всегда стремились подчинить себе бедных.