На вашем сходе сегодня…
И вдруг, покрывая Катин голос, послышался ювый визг, до того оглушительный, что в окнах звякпули стекла. Затунайская визжала с таким отчаянием, будто с нее, с живой, сдирали кожу. На нее страшно было смотреть: она налилась кровью, царапала себя ногтями по лицу, ожесточенно топала. Трехэтажная прическа развалилась, и по спине вытянулась приколотая металлической заколкой чужая коса. Катя не могла уже произнести ни одного слова, юркнула назад к Маше.
— Бабы! Ее родимец ударил! — перекрывая визг Затунайской, раздался панический женский голос.
И тут все кинулись из дома на улицу. Катя с Машей тоже заспешили к выходу.
— Не родимец ее ударил, а правда пришлась не по путру.
— Уж как сладко пела, а выходит — ни к чему.
— В нашу бы шкуру ее на недельку-другую, иначе запела бы.
— А эта девка-то! Крепко стоит за правду! Из самого, слышь, Питера, переговаривались люди, спускаясь с лестницы и заполняя пустой, заросший уже лебедой и засыпанный свежим снежком двор вдовы Нелиды Лычковой.
Катя только теперь трезво оценила все происшедшее: номер Затунайской не прошел. Ложь, которой та пыталась опутать сход, разорвана. Мужики и бабы услышали настоящую, большевистскую правду о жизни. Ничего, что ей удалось сказать немного, ч го не до конца она выразила свои мысли. Главное сказано.
Возбуждение, в котором находилась Катя с первых минут появления Затунайской, сейчас, в эту минуту, обернулось радостью, чувством исполненного долга.
Что ж, она поступила так, как поступил бы на ее месте любой большевик. Не уклонялась от схватки, не пряталась. И это чувство удовлетворенности собой начисто вытеснило все остальное. Катя подхватила Машу под руку, и они, покинув все еще не расходившуюся толпу, легко и быстро зашагали по улице.
Катя и Маша свернули уже с главной улицы Лукьяновки в проулок, когда их нагнал Тимофей Чернов. Он ехал, сидя в санях, на охапке сена. Одной рукой правил лошадью, другой придерживал костыли.
Поравнявшись с девушками, Тимофей натянул вожжи, придержал коня.
— Садись, девчата, скорее! За Катей понятых наряжают. Дядя Степан собачится там с урядником и старостой.
"Ну вот, кажется, кончилась моя свобода", — подумала Катя, испытывая сильное сердцебиение и прилив крови к лицу. Маша опустилась в сани, Катя села рядом с ней.
— Запомни, Маша: ты ни при чем. Я одна за все отвечу, — зашептала Катя, обнимая Машу и как бы прося у нее прощения за беспокойство, которое она причинила подружке.
— Ну что ты, Кать! Ты думаешь, я боюсь? Нисколечко!
Тимофей услышал их разговор, успокаивая девушек, сказал:
— Дядя Степан велел Катю в нашем овине до вечера спрятать, а Маше быть дома. Если понятые с урядником придут, твердить одно: знать никого не знаю…
Девка пришлая, видать, из беженцев. В дороге она к тебе пристала, Маша. Шла куда-то в заречные деревни.
Попросилась на ночевку. Передневала с устатку… Кто такая — ведать не ведаешь…
— Ну и папаня! Сообразил! — с некоторым укором в голосе воскликнула Маша. — Да Катю же на вечерке сам урядник видел… Нет, не отбрешешься от них.
— А что из того, что видел?! Никто — ни ты, ни Катя, ни я, который старшим вечерки был, — не объявлял, что она тебе подруга…
Пока Тимофей и Маша пререкались, Катя взвешивала, как ей поступить. Конечно, отдаться в руки полиции без борьбы — дело нехитрое, по и навлечь подозрения на Лукьяновых она не имела никакого права. Повидимому, квартира Лукьяновых в Томске была у Насимовича на особом счету. Если падет так или иначе подозрение на Машу Лукьянову, томскую квартиру надо покидать. Едва ли Насимович скажет Кате за это спасибо. Насколько ей удалось понять, у Насимовича там широкие интересы: Степа, Дуня, Маша. Катя вспомнила, как в тот ненастный, темный вечер, когда извозчик их доставил к молодым Лукьяновым, Насимович вернулся с квартиры с какими-то тючками в руках. Нет, нет, нужно было все сделать, чтобы Машу оставить вне подозрения. И этот дом в Лукьяновке надо было тоже вывести из-под удара: если здесь будет учинен обыск, бумаги профессора Лихачева непременно привлекут внимание. Полиция заберет их к себе, а это не сулит ничего хорошего. Либо пустят бумаги на разживку печей, не обнаружив в них революционного содержания, либо отдадут лавочникам на обертку селедки… А если даже переправят в Петроград, то в лучшем случае сунут бумаги в какие-нибудь полицейские архивы, и затеряются они из глаз людских на долгие годы, а может быть, и навсегда.
Ну, в общем, получалось так: в этот час лучше всего ей оказаться одной и уж, во всяком случае, не в доме Лукьяновых.
Существовал еще один выход: пока там староста с урядником судят-рядят о ее судьбе, кинуться ей в сторону, проулком, мимо дома Лукьяновых, выйти за село — и подай бог ноги. Вы меня не видели, я вас не знаю. Но этот вариант показался Кате совершенно неприемлемым. Уж тут Маше Лукьяновой вовсе не отвертеться. Начнут ее допрашивать, в доме Лукьяновых непременно произведут обыск, и результат будет тот же: бумаги профессора Лихачева попадут в лапы полиции. "Нет, нет! Скорее, как можно скорее оказаться одной и вдали от дома Лукьяновых", — сказала себе Катя.
— Ну вот что, Машенька: ты оставайся с Тимой, а я вернусь туда, на село, — спокойно, подчеркнуто спокойно проговорила Катя, кося глаз на проулок, по которому вот-вот из-за угла могли показаться урядник и староста с понятыми.
— Да ты в уме, Кать, или нет?! Разве можно тебе сейчас туда идти? округляя от удивления глаза и всплескивая руками, воскликнула Маша.
— Никак туда нельзя идти! Ни в. коем разе, Катя! — запротестовал и Тимофей, гремя своими костылями. — Давай увезу тебя сей же миг к овину.
— Я сделаю, как решила, — твердо сказала Катя. — Если вас начнут допрашивать, без меня вам легче отговориться. Пришла, мол, беженка, и все… — Катя ловко изогнулась и, опершись на головки саней, выпрыгнула на дорогу.
— Сумасшедшая! Совсем она спятила! — Маша хотела выпрыгнуть из саней вслед за Катей, но та вскинула руки и, как бы останавливая Машу, сказала:
— Умоляю тебя!
Это было сказано так проникновенно, что Маша откинулась назад, а Тимофей дернул вожжами, подгоняя коня.
— Не тронь ее, Маша. У нее свое размышление.
Когда полозья саней взвизгнули оттого, что конь перешел на рысь, Катя оглянулась. На всю жизнь ей запомнилось лицо Маши. Глаза ее блестели от слез, полные, яркие губы перекосились и дрожали, и вся ее фигура, в полушубке, в пимах и полушалке, была согбенной и скорбной. "Вот чудачка, будто на смерть меня провожает!" — с улыбкой подумала Катя, испытывая радость от того, что она настояла на своем, что расстояние между ними увеличивается с каждой секундой и, что б теперь ни случилось, она одна ответит за все.
Катя вышла из проулка на улицу Лукьяновки и умерила шаг. Кое-где у домов небольшими группами стояли мужики и неторопливо о чем-то беседовали. "Сходку обсуждают", — подумала Катя. Она не ошиблась в своих предположениях. Подходя к ближайшей группе мужиков, заметила, как те повернулись к ней, а когда она поравнялась с ними, сняли шапки и учтиво поздоровались. Катя отвесила мужикам поклон и пошла дальше.
Думала, что возле второй группы мужиков произойдет то же самое. Но ошиблась. Завидев ее, мужики начали торопливо расходиться, и, когда она поравнялась с колодцем, возле которого они стояли, тут уже никого не было. "Считают, что так безопаснее", — улыбнулась сама себе Катя.
До третьей группы мужиков она не успела дойти. Из дома вдовы Нелиды Лычковой вышли люди. Катя без труда опознала их: староста, урядник в шинели и солдатской папахе, два незнакомых мужика в полушубках и чуть поодаль Лукьянов в своей короткой суконной тужурке. "А где же та эсеро-кадетская особа? Уж она-то мне спуску не даст", — подумала Катя. И едва подумала о Затунайской, как в тот же миг на белом снегу всплыло густое темное пятно. Затунайская шла медленно-медленно, опираясь на трость. Позади нее, склонив подобострастно голову, не шел, а точнее сказать, плыл писарь Игнат Игнатович. "Ну что ж, еще разок скрестим мечи, госпожа Затунайская. Важно, чтоб побольше было свидетелей", — с веселым озорством подумала Катя.
И снова она ошиблась. Видимо, заметив ее, Затунайская ускорила шаги, увлекая за собой писаря, и вскоре скрылась за церковью. "К батюшке на обед спешит после тяжелого мордобоя", — усмехнулась Катя, ощущая какое-то поразительное бесстрашие перед предстоящим и веселье.
С каждой минутой промежуток между Катей и мужиками сокращался. Вот до них осталось уже тридцать — сорок шагов. Катя увидела озабоченное лицо Степана Димитриевича Лукьянова. "Неужели он меня выдаст?" — шевельнулась беспокойная мысль. Катя всмотрелась в лицо Лукьянова. Оно было спокойным, как всегда, даже строгим, а в его глазах она не уловила ни малейшего упрека. Урядник шел, шумно отдуваясь.
Староста крутил головой туда-сюда. Мужики насупились, прятали лица.
— А вот и барышня! Идет себе и хоть бы хны, — преграждая Кате дорогу, сказал урядник Феофан Парокопытов.
— Как ее, это самое; остановись-ка, — забормотал староста.
Мужики сразу отступили в сторону, давая понять, что они тут ни при чем, их приневолили.
Примкнул к ним и Степан Лукьянов.
— Почему же я должна остановиться? Я иду к сестре в Таежно-Ключевскую волость. Я беженка. Что мне, с голоду помирать прикажете? Я уже без малого две недели в дороге… — Катя проговорила все это запальчиво и таким голосом, когда в каждое мгновение он может перейти на крик.
— Это самое, как ее, смутьянство, — сказал староста и обратился к уряднику: — Объявляй, твое благородие, Феофан.
— Задерживаю тебя, барышня! Завтра придется повезть вас в город. Там их высокие благородия спрос сами спросят, — объявил урядник и отступил на полшага, загораживая Кате путь назад.
— Имейте в виду, с вас строго взыщут за этот произвол. — Катя повернулась сначала к уряднику, потом к старосте, смотрела на них с ненавистью в глазах. — А вам, дядюшка, спасибо за ночлег, за приют, совсем другим голосом сказала Катя и чуть задержала свой взгляд на Лукьянове.
— Да какое там спасибо! Не за что. Живу с края села, часто у меня путники ночуют. Это вон Феофан вздумал, что ты нам сродственница. Обыск, вишь, ему надо.
Катя поняла, что сказано это исключительно для нее, и вскинула на Лукьянова глаза, в которых снова вспыхнули искорки признательности. Урядник помычал, переглянулся со старостой.
— Ну, коли так, слободен ты, Степан. А за ругань твою я еще взыщу с тебя. Ты еще узнаешь, кто есть Феофан Парокопытов… — Урядник погрозил кулаком.
— Ну-ну, постращай еще меня… Я тебе не смолчу.
Я тебе тоже так врежу. Может быть, ты кое-что призабыл? Я тебе припомню…
Лукьянов не испытывал перед урядником ни малейшей робости, и Кате показалось, что он сейчас зря задирается. Пусть бы скорее уходил, пока урядник не передумал насчет обыска в доме Лукьяновых. Но Степан почему-то не спешил уходить. По-видимому, ему хотелось знать, как же дальше власти поступят с Катей.
— Теперь, барышня, шагай. До утра у меня в скотной избе под замком посидишь, — сказал урядник, приосаниваясь и все-таки слегка потрухивая. "Толстой-то барыне что? Надоумила, назудила, махнула хвостом — и след ее простыл. А тут отвечай за эту девку. Слава богу, хоть на улице ее встретили, на рожон к Лукьянову лезть не надо", — думал про себя урядник.
— Прощайте, — кивнула головой Катя мулшкам-понятым, стараясь еще раз переглянуться с Лукьяновым.
— Бывай здорова, — сказал один из мужиков, чувствуя облегчение оттого, что непривычная и неблагодарная обязанность понятого свалилась с его плеч.
— Шагай, девка, шагай вон к тому дому с синими наличниками, — показывая рукой, куда нужно идти, сказал урядник.
Катя сделала два-три шага, оглянулась. Лукьянов стоял с мужиками-понятыми, они смотрели ей вслед.
Чуть подальше от них переминался с нот на ногу староста Филимон.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Урядник поместил Катю в просторную избу, стоявшую в углу двора. Когда-то он сам жил в этой избе, пока не срубил крестовый дом. Теперь в этой избе находится курятник. Когда в этом возникала необходимость, содержались телята, ягнята. По полу разбросан ненужный в зимнее время инвентарь: серпы, косы, грабли, колеса от телег.
За печью широкая деревянная кровать с ворохом соломы, прикрытой дерюжкой. Под иконами стол, заставленный чугунками. В избе тепло, припахивает скотным двором, хотя, кроме куриц, квохтавших в курятнике, никакой живности нет. Когда-то изба имела два окна. Теперь тускло просвечивает одно, второе заложено свежими обрубками от бревен, забито досками.
— Ну вот, тута. Еду принесу, по нужде выпущу. — Урядник пошел к двери, но, увидев, что Катя пригорюнилась, задержался, утешил: — Не первая ты заночуешь здеся. Бывали многие смутьяны. Поняла, чо ли?
Катя молча опустилась на кровать, осмотрелась, вспомнила наказы брата: "Не отчаивайся, Катюха, ни в каком положении. Сразу думай о своих преимуществах в сравнении с другими товарищами, которые, может быть, в сто раз худших условиях, чем ты. И самое главное — не настраивайся на жалость к себе. Особенно нелегки в заточении первые минуты и часы. Двигайся, сколь позволяют условия, рассуждай сама с собой вслух".
Урядник вышел и долго гремел замком. Потом он почему-то так же долго толокся на скрипучих ступеньках крыльца.
Когда его шаги смолкли и где-то поодаль скрипнула дверь дома, Катя сбросила Дунин полушубок, заложила руки за спину и принялась ходить по избе.
— Нет, тут совсем неплохо, тепло, свет в окошко падает, на кровати солома. Спать будет мягко. — Она говорила негромко, все больше и больше убеждаясь, что совет брата действительно резонный. От собственного голоса, от движения по избе ей стало как-то лучше, спокойнее, и она улыбнулась сама себе, подумав: "А всетаки дом Лукьянова я им не выдала. Теперь уж никак его ко мне не прицепишь. Взяли на улице…"
Возможно, со стороны все это говорение показалось бы смешным, но Катя продолжала ходить по избе и рассуждать:
"А тебе, милая Машенька, самое лучшее как можно скорее вернуться в город, чтоб вдруг не спохватились власти насчет тебя. Я понимаю, как тебе не хочется покидать родное село… Тут родители, а главное — Тимофей, но все-таки не задерживайся, поспеши… Кстати, и пану Насимовичу сообщишь о моей беде".
Катя сама не могла бы определить, сколько времени она ходит по избе, но вот заскрипели ступеньки крыльца, загремел замок, взвизгнула дверь. Вошел урядник, заполонив собой все свободное от вещей пространство в избе. В руках у него были краюха ржаного хлеба и миска с горячими щами. В миске плавала раскрашенная деревянная ложка.
— Сходи на двор да садись обедай, барышня, — ставя на стол миску, сказал урядник.
Катя покинула избу, вернулась с красными руками, растирая комочки снега.
— А вода в рукомойнике налита, — заметил урядник и посторонился, пропуская Катю к столу.
— Спасибо. — Катя села на табуретку, принялась есть.
Урядник не уходил, ждал, когда она доест, чтоб сразу унести посуду.
— Вы мне скажите все-таки, за что вы меня задержали, господин урядник. Я же беженка и так намучилась. — Катя решила воспользоваться присутствием урядника и прощупать его настроение.
— Смутьянство… Разве на сходке можно этакое говорить? Мужик и так в злобе. Его только чуть подзуди, Ън столько горшков набьет, что потом в год не склеишь. — Урядник говорил без ожесточения и не бычился, как несколько часов тому назад, не фыркал и не оттопыривал свои обветренные, с кровоточинками губы.
— Я ничего худого не говорила. Сказала то, что знала. Вы-то что, разве не среди людей живете? Разве не знаете, как все бедствуют? — Катя произнесла эти слова спокойным тоном, наблюдая за урядником, стоявшим в некотором раздумье. — Небось и ваши сыновья в окопах вшей кормят неизвестно во имя чего?
— Двое их у меня. Семен — старшой, по ранению па побывке был. А Васюха без вести сгинул. Год прошел, а от него ни слуху ни духу. — Голос урядника дрогнул, он опустил голову и всхлипнул.