Разливая густой навар чаги по кружкам, Акимов решил, что теперь можно поговорить и о деле.
— Скажите, Поля, какие же устные наказы передавал мне товарищ Глухарь?
— Значит, так. — Поля замолчала, вспоминая, что говорил отец, заглянула в выжидающие глаза Акимова, сказала: — Выйдем завтра рано утром. Дойдем до дедушкиной землянки. Там ночевка. А вот от землянки путь будет подлиннее верст на десять Обойдем стороной Парабель и к вечеру придем в Чигару. Оттуда в ночь ямщик Ефим Власов повезет вас дальше Куда повезет, не сказано. Глухарь… — Поля смутилась, помолчала, с поспешностью продолжала: — Глухарь сказал: про остальной путь знает тот, кто повезет.
Вероятно, сообщение Поли ничего нового не содержало для Акимова, обо всем этом было сказано в записке, которую он перечитал несколько раз, но выслушал Полю Акимов внимательно. Помолчав, спросил:
— Выходит, в этой самой Чигаре ночевки у меня не будет?
— Нет. В ночь вас повезут дальше, — подтвердила Поля и, помолчав, высказала свое предположение: — Думаю, потому вас повезут в ночь, чтоб проехать станки, на которых сыск ведется.
— Ну положимся на судьбу и особенно на товарищей, — пошутил Акимов.
В избе стемнело. Посверкивала полосками света лишь печка. Акимов открыл ее дверцу. Зажег лучинку, запалил светильник.
— В какое время выйдем, Поля? — спросил он.
— Начнет светать — и мы на лыжи.
— Хорошо Я сейчас кое-что приберу, чтоб не заниматься этим завтра, и потом, вы утром рано не поднимайтесь, спите, я вскипячу чай, сварю рябчиков. И если вы не проснетесь, разбужу вас.
— Я привыкла вставать в четыре-пять утра Коров хожу доить.
Можно было бы, пользуясь этим намеком, пуститься в расспросы о Полиной жизни, но Акимов счел себя не вправе делать это. Товарищ Глухарь написал кратко: составлен маршрут вашего побега, необычный, несколько удлиненный по расстоянию, но зато наиболее безопасный. До деревни Чигары вас проведет Поля, и все. Кто такая Поля? Какое она имеет отношение к Глухарю?
Чем она занимается? Ни слова.
Единственно, в чем убежден Акимов — в родстве Поли и Федота Федотовича. Поля называла старика по имени и отчеству, но раза два обмолвилась: "дедушка".
Вспомнилось Акимову и другое: как-то еще по первости, когда речь зашла о девушке, спасшей его на курье, старик не удержался и с гордостью воскликнул: "Внучка моя! Разъединственная!"
Акимов вздохнул, сожалея, что не может по обстоятельствам собственной жизни утолить свое любопытство, и посоветовал Поле ложиться на нары.
— Лягу, пожалуй. Ноги-то наломала за два дня, — сказала Поля и, подойдя к нарам, забилась в самый угол.
Акимов думал, что она сейчас же заснет, но Поля лежала с открытыми глазами, и, изредка поглядывая на нее, он видел, что она неустанно следит за ним.
— Раз вы не спите, Поля, хочу спросить вас: что мне делать с этой доской? — сказал Акимов, держа в руках склеенную доску шириной почти в столешницу.
— Что же, в других местах России доски не найдете? — усмехнулась Поля.
— Не в том дело, Поля. Это не просто доска, а карта Дальней тайги с обозначениями признаков газа, горячих источников, звуковых смещений, отклонений стрелки компаса. Тут записаны и наблюдения… Мои собственные и Федота Федотыча в особенности. Черт его знает, может, когда-нибудь и потребуется для науки.
А доска потому, что не оказалось у меня ни бумаги, ни карандаша…
Полю все это поразило. Она поднялась на локте, и глаза ее смотрели теперь на Акимова с изумлением.
О своей родной нарымской земле, краше которой, как ей думалось, на свете не было, она слышала чаще всего одни и те же слова: "Гиблые места. Гиблый край.." Ее сердчишко всегда сжималось в комочек от этих жестоких и суровых слов. Это нарымская-то земля гиблая?!
Земля, где выросла и прожила всю жизнь мама? Земля, которую полюбил навсегда ее папка, приехавший сюда подневольно?! Земля, о которой дедушка Федот Федотович часто говорит как о земле чудес?! Ну уж знаете…
А где еще есть такие просторы, как здесь, в Нарыме?
А где, в каком краю сыщутся такие могучие реки, как здесь? А леса такие где-нибудь есть еще? А какие бывают здесь необозримо широкие луга, когда после весеннего половодья они покрываются цветами и буквально напоминают ковры! Вот то-то и оно…
Поля, конечно, этого не высказывала, но она всякий раз готова была высказать эти мысли, едва лишь ктонибудь произносил о Нарыме жутко несправедливые слова: "Гиблые места, гиблый край…"
И вот тебе на! Беглый человек… Залетная птаха…
А о чем толкует? Карта Дальней тайги! "Может быть, когда-нибудь потребуется для науки…" Не для чегонибудь, а для науки! Кто он, этот парень, обросший бородой? Может быть, он новый Ломоносов? Тот-то ведь тоже из глухих и дальних мест, пехтурой с сумкой сухарей заявился в Москву…
Поля не могла дальше лежать на нарах. Она встала, подошла к столу, кинула взгляд на доску, разрисованную каленым шилом.
— И это все Дальняя тайга? — спросила Поля, склоняясь над доской.
— Все она, Поля. И неосмотренной земли тут… — Акимов не договорил, задохнулся, только размахнул длинными руками.
— А у нас, как ни послушаешь, все говорят: "Гиблые места". А вот же!
— Гиблых мест нет на земле, Поля. Есть гиблые условия существования людей. А это уж зависит не от земли, а от человека…
— А вы понимаете в землях? Какая ценная, какая нет? — спросила Поля, чувствуя, что облик этого парня приобретает какие-то иные очертания. "Я-то думала: он так себе, бунтует против царя, и все, а он, видишь ли, как… для науки", — мелькало у нее в уме.
— Кое-что понимаю, Поля. Путешественник я, изыскатель, — с легкой иронической улыбкой сказал о себе Акимов.
— И когда только вы успели?! — невольно воскликнула Поля, предполагавшая, что все люди, сведущие в науке, — предельные старцы с длинными седыми волосами, суровые и недоступные на вид, как тот же Ломоносов или вот еще Менделеев…
— Нет, Поля, вы ошибаетесь, пока еще ничего не успел.
— А вам это надо забрать с собой? — Поля кивнула на карту, прикрывшую стол почти целиком.
— Хотелось бы, конечно, — вздохнул Акимов, вспомнив сразу дядюшку Венедикта Петровича, который весьма был бы доволен такой картой. Похвалил бы всенепременно: "Молодец, Ванька, не лоботрясничал, думал, не уповал на светлое будущее, на которое любят сваливать несделанную работу лентяги".
— Нести целиком такую доску трудно. На каждом шагу она будет цепляться за сучья. Вы белый свет невзлюбите, — сказала Поля, прикинув размер доски со спиной Акимова. — А можно вот что сделать: распилить доску, сложить плашка на плашку, а уж потом склеить ее столярным клеем. И придется нести ее в мешке, и не поперек спины, а вдоль.
Акимов уже и сам понимал — забрать с собой доску невозможно. Ну, скажем, пронесет он ее через тайгу, а дальше как? Даже в распиленном состоянии доска все равно будет помехой. А главное, она будет обращать внимание на него посторонних и, следовательно, чинов российского правопорядка, а ему, наоборот, стать бы сейчас невидимкой, превратиться в тень, проскользнуть по России легкокрылой бабочкой, не оставляя следа.
— Спасибо, Поля, за совет, а взять доску не смогу.
Оставлю. Положу вот сюда, в уголок. Под нары. И пусть себе лежит. Единственное, о чем прошу, Поля: передайте Федоту Федотычу, чтоб не торопился он пускать ее на лучину.. — Подумав о чем-то, добавил с грустной усмешкой: — Вдруг она мне понадобится…
— Что вы, конечно, сбережем! Дедушке скажу, а только он и сам понимает. Вы не думайте, что если он неграмотный, то он дикий и темный. Он много знает, наслышан… — В голосе Поли прозвучали теплые нотки.
— Какой там дикий и темный! Федот Федотыч — человек обширного житейского кругозора. А в области таежной жизни он прямо профессор!
Поля закатилась в веселом смехе. Ну и забавный же этот бородатый парень. Видать, со своим царем в голове! Для других нарымская земля "гиблый край", а он пророчит ее для науки. Дедушка Федот Федотович Безматерных для всей парабельской знати — поселенец, батрак, неумытая харя, а для этого — профессор…
Сколько Поля ни жила на белом свете, сколько ни встречалась с людьми, впервые она видела человека, который общепринятые понятия повертывал так, что они поражали тебя какими-то таящимися в них свойствами, недоступными пока никому, кроме него…
— Я привык, Поля, за это время к Федоту Федотычу.
— Он-то тоже к людям нежный, — заметила Поля.
— Это верно… Если все получится, как говорят немцы, "гут", то есть хорошо, то столько работки навалится, знай пошевеливайся только. Эх! — Он вскинул руки, потер ладонью о ладонь. Поля заметила, что глаза его в этот момент были какими-то неземными, похожими при блеклом свете жировика на далекие небесные звездочки, которые светятся на зорьке загадочно, ласково и тихо. "Небось женатый. А может быть, еще не успел жениться! Вот и тоскует", — подумала Поля, но задавать вопросы об этом не решилась.
Акимов собрал кое-какие вещички в брезентовый мешок, который Поля уже однажды видела в обласке, весело сказал:
— Ну что ж, я готов… вот мой кафтанишко.
— Теперь поспать. — Поля легла на прежнее место.
Акимов посуетился еще немного по избе, принес с улицы охапку дров, заправил печку и погасил светильник. Он осторожно положил свою одежду на чурбачок и, когда тяжелая пряжка ремня, перетянув брюки, громко ударилась о половицу, обругал себя шепотом:
— Медведь сиволапый.
Нары в избе были разделены столом. Поля легла на место Федота Федотовича, Акимов занимал свою часть нар в переднем углу.
А проснулась первой все-таки Поля. Она уже вскипятила чай и разогрела вареных рябчиков, когда Акимов вскочил с нар как ошпаренный.
— Ну и кавалер, ну и бахвал! Надо же так безбожно проспать, — корил он самого себя. — Это, Поля, оттого, что хорошую весть мне принесли. Обрадовался, успокоился, притихла тревога. Нет, так не пойдет дело, не годится так…
— Зря вы себя ругаете! — смеялась Поля. — Не вы проспали, а я поднялась слишком рано. Можно было еще целый час спать. До рассвета долго.
Теперь уже Полины уговоры были бесполезны. Акимов зажег светильник и принялся хлопотать возле печки. Но и тут Поля опередила его. Она подшуровала печку, прибавила дров, и огонь пылал с ровным гулом.
— Садитесь, Гаврюха. Ешьте крепче. Обеда не будет, а ужин сварганим у дедушки в землянке только, — предупредила Поля.
— Вытерплю!
— Начинайте! Рябчики готовы.
— Минутку! Оботрусь снегом.
Через голову Акимов стащил верхницу и в одной нижней рубашке выскочил за дверь. Вскоре он вернулся с мокрыми руками, с мокрым красным лицом, покрякивая и поохивая.
— Звезды все небо заполонили. Морозец!
Они ели рябчиков, прихлебывали чай, переговаривались о всяких пустяках. Поля чувствовала, что с каждой минутой Акимов все меньше и меньше стесняет ее. Вчера в первые часы их знакомства оЪа долго испытывала и скованность, и робость, и напряжение. Но суждения Акимова о нарымских землях и в особенности о Федоте Федотовиче как-то незримо и очень естественно, без всяких слов ослабили это отчуждение. Видно было, что Акимов хоть и борец с царизмом, пришелец из далеких чужих краев, но добродушный, веселый человек, пони-, мает жизнь других людей и оценивает их не по богатству и званию, а совсем по иным признакам.
Закончив завтрак, Поля поступила так, как поступил бы на ее месте каждый таежник: она перемыла посуду, составила ее рядком на полке, проверила, есть ли соль в туеске, на месте ли лежат спички, а потом отодвинула от печки не только поленья, но и мелкие щепочки, лучинки. Дрова в печке догорят, огонь погаснет сам собой. Но если вдруг по несчастью ли или в поисках доброй добычи на стан придет неизвестный путник, он найдет здесь все: и спички, и соль, и котелок, и сухарь, и сухое полено с лучиной для разживки огня. А не произойдет такой случай, пусть себе все останется на месте до следующего прихода хозяев!
Встали на лыжи. Утро выдалось тихое — ветка не шевельнется, снежная пушинка с места не стронется.
Но зато гулко в тайге, как в пустом доме. Дятел застучал клювом, добывая из-под коры червячка, и покатилось по тайге: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Сумрак отступил в лощины, небо посветлело, засверкали над макушками багряные лучи, длинные и острые, как пики.
— Ну, ничего не забыли? Возвращаться не придет_ся? — спросила Поля, осматривая Акимова. Иней покрыл его шапку, бороду, ресницы, положил серебристые пятна на полушубок и пимы.
— Можно двигаться, — сказал Акимов.
— Давайте передом. Прямо по моей лыжне, — распорядилась Поля. Хрустнул снег под лыжами Акимова, Поля пропустила его мимо себя, подождала минуту и заскользила вслед за ним. Акимов шел, то и дело оглядываясь. "Что он, меня потерял, что ли?" — подумала она, но тут же сообразила, что оглядывается он по другой причине. Немало прожито дней в этой избе: пусть сохранится она в памяти на всю жизнь!
Шли и не быстро и не тихо. Акимов в одном месте остановился, спросил:
— Хорошо ли иду, Поля? Может быть, вы хотите впереди?
— Быстрее не нужно. Завтра большой переход. Силы надо приберечь.
И снова заскрипел снег под лыжами Акимова, и он замелькал среди деревьев, покачивая плечами.
Поля смотрела ему в спину, думала: "Видать, из молодых, да ранний. Охотятся за ним с осени. И чего он натворил? Порасспросить бы! Да разве расскажет? Даже имя свое не называет: Гаврюха. Нет, не Гаврюха он…
А тоже ведь есть у человека отец и мать. Живут, сокрушаются. Небось уже оплакали, столько недель просидел в тайге… А люди вот сберегли им сына… Удачно сбежит, поживет еще и для себя… В крупном городе затеряется, назовется чужим именем, а обликом и так уж переменился до того, что родные не признают… Любопытно бы поговорить с ним: какая, мол, жизнь, потвоему, должна быть? Что требуется для этого? Да не к месту такой разговор. Сейчас у него на душе тревога.
Из Дальней тайги выйти — это еще полдела, а вот как там, по тракту… Вполне могут заграить молодчика".
Поля не ошибалась. У Акимова на душе действительно была тревога. Завтра к вечеру он окажется на тракте, в людных местах. Все ли там товарищи обдумали? Не произойдет ли какая-нибудь осечка? Подготовились ли к его приему в Томске? А Петроград? Готов ли для него заграничный паспорт? Удалось ли раздобыть деньги на дорогу и хотя бы самую малость на проживание в Стокгольме в первые дни… Впрочем, там Дядюшка. Не откажет, одолжит. Не может же быть такого положения, чтобы видный русский профессор существовал в процветающей стране, изрядно нажившейся на мировой беде, как нищий студент, без лишней копейки.
Акимов тревожился, и его тревогу мог понять каждый: он не знал пока ни маршрута побега, ни условий, в которых побег будет протекать… Он полностью зависел сейчас от других людей, от их доброты, от их сочувствия его судьбе, от их понимания смысла всей той борьбы, которую большевики называли бескомпромиссной схваткой классов на политической арене современной России.
— Не пожевать ли нам, Гаврюха, хлебца? — спросила Поля, когда они в полном молчании прошли более половины пути до землянки Федота Федотовича. Акимов так был погружен в свои мысли, что даже не отозвался. "Ну ладно, потерпим. Лучше пораньше придем к землянке и сварим какой-нибудь ужин", решила Поля. Она больше не подавала голоса. Акимов тоже молчал и даже не оглядывался.
День уже начал слегка хмуриться, поблекло небо, покрепчал мороз, когда Поля весело сказала:
— Притормаживайте, Гаврюха, скоро дойдем до ночевки.
— Неужели? — удивился Акимов.
— Да ведь почти целый день идем! — воскликнула Поля.
Они быстро раскочегарили печку, и Поля решила сварить уху. Еще идя в первый путь, она оставила здесь замороженную стерлядь, пяток картофелин и две луковицы со щепоткой черного перца.
Акимов помогал ей: наколол дров, разрубил стерлядь на куски, принес воды из незамерзшей полыньи ручья.
Поля была мастерицей варить уху. Вскоре землянку начал заполнять запах свежего варева.