— Ух, как вкусно пахнет! Слюну глотаю, Поля, — пошутил Акимов и водрузил на печку чайник с родниковой водой.
— А где вы обучились таежной жизни? — спросила Поля.
— Приходилось бывать в тайге раньше. А тут вот Федот Федотыч. А вы, Поля, где обучались кашеварить?
— А, видать, там же, где и вы! — смеялась Поля.
День они провели в молчании и теперь говорили без умолку. Хотели кое-что, конечно, узнать друг о друге в этой болтовне, но понимали, что всерьез заниматься расспросами сейчас не пристало. Он не сомневался, что чем меньше будет у нее сведений о нем, тем ей легче и проще. На всякий случай так было и договорено: о парне знать ничего не знаю, совершенно не ведаю, откуда он и кто. И он был подготовлен к тому же: откуда девица, чья она, женка или незамужняя — понятия не имею. Встретились вот неподалечку, оказалось, идем в одну деревню. Ну, пошли рядом. Разве возбраняется?
Поужинали еще засветло. Чай пили уже в темноте.
Чуть подсвечивала только печка своими красными боками.
Когда наступило время укладываться спать, всплыло одно затрудняющее обстоятельство: нары в землянке до того были узкими, что двоим можно было бы лечь только телом к телу.
— Ложитесь, Поля, свободно, по-настоящему, а я сяду за стол и постараюсь поспать сидя, — предложил Акимов.
— Нет. Вам надо эту ночь поспать хорошо. Завтра трудный переход, а в следующую ночь неизвестно, удастся ли прилечь где-нибудь, — сказала Поля.
— Ладно. Решим так: вначале я сижу за столом, вы спите на нарах, а с середины ночи я лягу, а вы сядете.
Поля согласилась, легла на нары, Акимов сел за стол. Поле было удобно, хорошо, но она заснуть не могла: ей мешал Акимов. В землянке было так тесно, что он не мог даже вытянуть ноги. Он протягивал их под нары, задевал то и дело за козлы и будил Полю.
Помучавшись часик, Акимов встал, надел полушубок и вышел на улицу. Он пробыл там меньше получаса, но Поле, успевшей задремать, показалось, что парень проторчал на холоде слишком долго.
— Попробуйте лечь рядом, Гаврюха. Иначе завтрашний день не вынесете, пробормотала Поля сквозь сон, когда Акимов вернулся. Она притиснулась к земляной стене.
Он сильно устал, его не просто клонило в сон, а валило с ног. Лег рядом с Полей, спиной к ней, успел только сказать: "Блаженство", — и уснул как убитый до самого утра.
До Чигары оказалось, как говорят охотники в шутку, семь киселей. Шли целый день почти без остановок. Под вечер к тому же пошел снег, стало подбуранивать, и на открытых местах ветер сдерживал накат лыж.
К Чигаре подошли в потемках. В домах уже загорелись огни, и после предвечернего оживления деревня притихла.
Акимов отвык от жизни в селе и теперь в сумраке, присматриваясь к огням, пытался понять, велика ли деревня, как расположены улицы, где проходит тракт.
Лыжи пришлось запрятать в кустарниках, в ста саженях от дороги. Слехка присыпали их снегом, воткнули в сугроб палку, чтоб не забыть место. Тут же в сучьях Поля пристроила и ружье.
В деревню вошли с колпашевской стороны, примкнув к припоздавшему обозу, возвращавшемуся из Томска в Каргасок.
К счастью, обоз повернул к постоялому двору Нила Лукова. Здесь-то и должна была состояться встреча с Ефимом Власовым. "Ранним вечером, при потемках", — как было сказано Горбяковым.
За большим крестовым домом с пристройкой тянулся просторный двор. Он был заставлен санями, и Поля с Акимовым догадались, что народу на постоялом дворе пушкой не пробьешь. А тут еще подошел один обоз: подвод пятнадцать вразнопряжку.
Пока во дворе суета, Поля юркнула в дом. А там — происшествие, можно сказать, событие. Мужики, бабы, и приезжие и хозяйские, сгрудились возле длинного стола, но ступить дальше не рискуют. В углу два стражника оберегают трех парней. Одежда на парнях — одно название. Клочья висят на спине, на плечах, по бокам.
У одного видно голое тело. Головы обросшие. Волосы торчат клочьями, как солома, щеки и носы в струпьях — обморожены. На ногах — кандалы. Чуть двинут ногами — стук и звон на весь дом. Парни смотрят на людей, как затравленные звери, о чем-то переговариваются, жуют черный хлеб, прихлебывая кипятком, не замутненным даже чагой.
— Это кто такие? — спросила Поля у мужика, стоявшего ближе всех к двери.
— Дезертиры… Изловили их, слышь, у старообрядцев в Парабельской тайге.
— Старообрядцы?
— Нет, нормальные Из Томска. Забрали их в солдаты, а они, вишь, вместо явки в часть подались в тайгу. Больше года скрывались.
— А что ж им теперь будет, дяденька?
— Смертушка будет.
Поля приблизилась сколько можно к столу, осмотрела парней. Крепкие, здоровые ребята, молодые совсем — Неужели не сжалится царь? — спросила Поля, видя рядом с собой все того же мужика. Он вслед за ней пробился поближе к столу.
— А чо ему жалеть? Бабы еще народят!
— А ну, земляки, не напирайте, расходитесь. Подумаешь — зрелище! спокойно сказал стражник.
— А что, дозволь, господин начальник, подать парням за христа ради соленого муксуна. С одного кипятка ног не потащишь. — Бородатый старик выдвинулся из толпы. Парни услышали его слова, глаза их вспыхнули надеждой, но стражник вдруг рявкнул:
— Назад! Ты что, заодно с ними?! Их, сукиных де тей, соломой кормить жалко. Изменники, цареубийцы! — Он долго бормотал всякие непотребные слова.
Старик поспешил отступить от стола, скрылся за спинами мужиков.
Поля вспомнила о своем деле: осмотрев прихожую, заглянув чуть ли не всем мужикам в лицо, перешла в соседнюю комнату. Там вдоль стен тянулись дощатые нары, и некоторые заезжие тихо спали уже, прикорнув на полушубках и дохах. Здесь горела не лампа, а жировик и было сумрачно настолько, что Поле пришлось подойти к каждому спящему: не Ефим ли Власов? Нет Ни в прихожей, ни тут Ефима Власова не было. Где же он? Что делать теперь с Гаврюхой? Он остался во дворе и ждет ее, мерзнет.
Поля вышла во двор, позвала Акимова в дом обогреться, рассказала, что на постоялом дезертиры со стражниками, а ямщик еще не подъехал. Акимов заколебался: идти в дом или коротать время во дворе. Холодновато, но терпеть можно. Любопытство все же взяло верх. Интересно посмотреть на молодых ребят, которые предпочли бегство, жизнь в тайге службе в армии.
Акимов вошел в дом боком, готовый в любую секунду кинуться обратно во двор.
Страдники накормили дезертиров и велели людям разойтись.
Люди расступились, очистили проход, но уходить не собирались.
Едва увели дезертиров в отдельную избушку, чтоб поместить под замок, завздыхали мужики и бабы о судьбе парней.
— Как же они дались-то им? Уж трое-то с двумя совладали бы.
— Обманом взяли. Короче сказать, один набожный старовер подкараулил, стражников привел…
— Душегуб! Чо они, его хлеб ели, чо ли? Или ему тайги стало жалко?
— Ну, бог шельму достанет. Все едино!
— Бог-то, может, и не достанет, а люди не простят.
Плохое его житье будет. Сука, искариот распронесчастный…
Понемногу стали расходиться: одни к нарам — поспать, другие во двор задать коням корму.
Поля и Акимов у двери замешкались, идти к нарам им нерезонно, тащиться во двор, на холод, тоже нет смысла. Ямщик может появиться в любую минуту.
Ведь не зря сказано: "Ранним вечером, в потемках".
Поля кивнула Акимову, показывая в угол на охапку дров. Акимов сел на поленья, нахлобучил шапку. Свет лампы сюда, за печь, почти не проникал, но отсюда он видел всех, кто входил в дом. Тут немножко можно и подремать. Все-таки не на улице. Поля тоже нашла себе местечко: напротив Акимова на широкой лавке, заваленной хомутами, седелками, шлеями.
Просидели они на своих местах две-три минуты — не больше. Вдруг во дворе поднялась какая-то суматоха: крики, скрип саней, звук колокольцев под дугой, стук ворот. Что там? Может быть, дезертиры отчаялись и дали дёру? Или новый обоз прибыл? А где они тут разместятся? Что он, этот постоялый двор, медом, чго ли, обмазан? Все в него лезут и лезут…
Акимов привстал на дровах, насторожился. Поля тоже вопросительно посматривала на дверь. Лучше всего в такой момент смыться отсюда, переждать во дворе. Там сейчас совсем темно стало: один фонарь на столбе много ли насветит? Акимов встал, но и шагу не успел сделать. Дверь широко распахнулась, и в дом повалили один за другим полицейские чины.
Акимов втиснулся в угол и глазам не верил: вначале вошли четыре урядника, потом ввалился сам становой нарымский пристав.
Акимов думал: ну, на этом будет конец нашествию полицейских. Да не тут-то было. Дверь вновь распахнулась, и вошли два жандармских офицера. Все чины громко разговаривали, смеялись. Перед становым приставом семенил хозяин постоялого двора, богатый чигаринский мужик.
— Ты вот что, Олиферьич, всех своих постояльцев — вон! Пусть с богом едут дальше, ночь светлая.
А нам давай изладь ужин и подготовь постельки.
А как — сам знаешь…
— Изладим, вашество, изладим, — бррмотал хозяин.
Он засуетился, стал звать на помощь старуху и сына. Крестьяне и те, которые уже расположились на ночь, и в особенности те, которые не успели этого сделать, пришли в движение. Кто кинулся к хомутам; кто — к мешкам с провизией, кто — к одежде, сваленной в кучу у входа. Перечить полицейским никто не хотел, да и знали — связываться с ними опасно. От назьма подальше, меньше вони.
Акимов улучил минутку в этой суете и шмыгнул из своего закутка в дверь. Поля, наоборот, не спешила.
Ей хотелось послушать и узнать, чем вызвано это сборище полицейских, но в гуле голосов трудно было понять что-нибудь определенное. Поля вышла во двор, потому что оказаться замеченной полицейскими тоже не входило в ее расчеты.
— Принесла их нечистая сила! Разъязви их в душу!
— Пока не поздно, подавай бог ноги! А то ведь начнут кураж свой выказывать!
Мужики ругались, крыли полицейских матом, в спешке запрягали коней. Стучали дуги, оглобли, позвякивали узды.
Поля вышла за ворота. Где же он, черт его подери, этот тогурский ямщик Ефим Власов? Пора бы уже и подъехать. Ранний вечер кончается, и потемки тоже, месяц взбирается на небо все выше и выше и светит уже так, что иголку можно в сене искать.
Надо как-то перехватить его здесь. Иначе попрется ямщик в дом, а там, чего доброго, начнут спрос да расспрос с него.
— Вон ты где, девка! А я тебя в доме ищу, — услышала Поля позади себя голос. Обернулась, а перед ней стоит сам Ефим Власов. Он небольшого роста, ладный, крепкий. Полушубок под опояской, а за опояску ременный бич заткнут. Шапка сдвинута на затылок. Шея шарфом повязана. На ногах не пимы — бродни с толстым чулком, вывернутым на кромку высоких голяшек.
Пимы в пути сушить необходимо, в сырых пимах загибнешь, а на ином постоялом дворе к печке не подойдешь, не то что сушкой обутки заниматься. Куда удобнее в большой дороге в бродешках!
— Здравствуй, дядя Ефим! А я уж побоялась: приедешь ли? А тут видел, сколько их нагрянуло? — шептала Поля.
Блеснули в сумраке бойко и озорно глаза Ефима:
— Ты чо, девка! Пообещал ведь куму твердо. А я, вишь, в хвост полицейским пристроился. Обгонять побоялся: могут еще запретить. В Нарым их становой везет. Обучать будет, как на двуногих зверей ловчей охотиться. Ну, пусть себе обучает, а мы проживем! — Ефим задорно рассмеялся, но вмиг стал серьезным, строго спросил: — А где седок-то? Пора нам трогаться.
— Приведу сейчас в проулок.
— Ляжет в сани, закутается в доху, сенцом прикрою — и айда!
Подводы одна за другой потянулись из двора. Лениво шагали приуставшие кони. Угрюмо чернели на облучках невыспавшиеся мужики.
Поля кинулась в один конец двора, в другой. Гаврюха как провалился. Нашла его возле амбара. Он прижался к стене и заметно уже дрожал.
— Пошли скорее! — нетерпеливо позвала Поля.
— Приехал! — воскликнул Акимов и, перепрыгивая через сани, обходя короба, заспешил за Полей.
Ефим был уже на месте с конями. Сани просторные, полозья по-нарымски широкие, как лыжины.
На таких полозьях сани устойчивы на раскатах, легки, а если снегопады вдруг прикроют дорогу, на них опять же беды нету, кати себе. Хороши нарымские сани и для езды по снежной целине: держат груз, как нарты, не зарываются в сугробы до головок.
Кони у Ефима запряжены "гусем". Коренной конь, тот, что в оглоблях, длинноногий, поджарый, тонкошеий, сразу видно — из рысаков. Впереди, в постромках, конь светлой масти и ростом пониже, поприземистее, но, судя по мослакастым ногам, подобранному брюху, резвый, упорный в беге.
Только подошли к саням, Ефим раскинул собачью доху, набросил ее на плечи Акимова.
— Ложись, паря, зарывайся в сено, теплее будет.
Акимов утонул в дохе, повалился в сани, тяжело ворочая замерзшими губами, сказал:
— Прощайте, Поля! Спасибо вам и за осень и за 8иму.
— Счастливой дороги до самого конца, — сказала Поля, жалея, что не может пожать Гаврюхе руку.
Ефим со свистом взмахнул бичом, кони рванулись и через минуту скрылись в сугробах и кустарниках за деревней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Ты куда, земляк, везешь меня?
— Куды надоть, туды и везу, паря.
— А мы с тракта не сбились? Что-то дорога неторная пошла.
— По тракту, паря, мы почесть и не ехали. Только за Чигарой немножко, до своротка.
— К этим чертям, которые на постоялом дворе остались, ты не привезешь меня?
— Ты чо, паря, шутишь? С каждой верст-ой мы от них все дале. Пусть себе там, а мы проживем! — Власов засмеялся, и Акимов почувствовал, что это был смех превосходства в ловкости и хитрости: "Пусть себе там!"
— Пока не перепрыгнул, не говори гоп, — сказал Акимов. Ему казалось веселье ямщика преждевременным.
— Дураками не будем, поглядывать надоть, — вполне серьезно отозвался Ефим и, помолчав, добавил: — А все ж, паря, счастливый ты, видать, в рубашке родился, смотри-ка, ночь-то какая выдалась! Тихо, и месяц вон как играет. Тут сейчас деревушка будет. Мы ее, паря, проедем без остановки. Народишко ненадежный живет, услужливый.
— Ну вот видишь, а ты говоришь: "Проживем!" — обеспокоенно сказал Акимов, с содроганием подумав:
"Не хватало еще, чтоб здесь меня застукали после такого удачного начала".
Деревня оказалась в семь дворов. Избы были разбросаны по широкой поляне и окружены высоким березником, похожим в эту лунную ночь на блестящие серебряные подсвечники. Дорога проходила мимо изб, но не под окнами, а саженей за сто, в сторонке. Все крепко спали, нигде ни огонька. Даже собаки, и те не всполошились.
На выезде увидели, что крайняя изба наполовину сгорела; чернел обуглившийся сруб, вокруг снег был обмят, и торчали ледяные кочки от замерзшей воды.
Беда, по-видимому, произошла день-два тому назад.
Снег еще не припорошил пожарище. Оно было совсем свежим, будто люди только что разошлись отсюда, побежденные огнем.
— А чей же это след? — спросил Акимов и от удивления даже привстал в санях. От пожарища через снежную поляну к лесу тянулся какой-то странный след: ступни были круглые, резко вдавленные и располагались друг от друга на большом расстоянии. Ни конь, ни корова не могли оставить таких следов. Казалось, что кто-то из людей уходил отсюда на высоких ходулях, какие иной раз мастерят потехи ради деревенские подростки.
Ефим Власов, присмотревшись, сразу понял, что это след лося. Сохатый, вероятно, приходил сюда пощипать сенца, которое неподалеку продолжало стоять, сложенное в стожок и чудом сохранившееся от пожара. Но ямщик решил позабавить своего седока. Чувствовал он, что беглец наскучался в тайге да и сейчас сидит и потрухивает: не кинутся ли на него из-за каждой березы неугомонные нарымские стражники?
— Ты знаешь, паря, чей это след? — многозначительно сказал Ефим. — Это след домового.
— Домового? — удивленно переспросил Акимов.
— Его, точно. Дом, слышь, сгорел, и он пошел искать нового хозяина. Долго бедняга будет скитаться как неприкаянный, пока найдет себе по душе новую избу.