Акимов заканчивал уже обед, когда ему показалось, что за стеной избы кто-то кашлянул. Он отодвинул котелок, поднял голову и замер в ожидании. Если послышится опять какой-то посторонний звук, он немедленно кинется и откроет дверь. Но дверь открылась без его усилия. Она взвизгнула на проржавевших крючках, дневной свет хлынул в избу, и Акимов увидел сильно склонившегося в дверном проеме высокого мужика.
На нем были черные пимы с загнутыми голяшками, теплые брюки, обшитые на коленях круглыми заплатами из кожи, короткий полушубок, изрядно поношенный и потерявший уже свой первоначальный кирпично-бурый цвет, и мохнатая папаха из овчины.
Мужик ни слова еще не сказал, а Акимову уже показалось, что он где-то видел его. И мужик, видимо, признал Акимова, шагнул через порог да и замер, не торопясь закрывать дверь.
— Если не обознался, то вроде Иван Иваныч?
Голос показался Акимову совсем знакомым, и он в упор посмотрел на вошедшего. Мужик смотрел на Акимова цепкими, очень пристальными глазами. Один глаз был серый, другой — с коричневым отливом. Разве можно спутать этого человека с кем-то еще?
— Неужели Степан Димитрич?
— Я, Иван Иваныч, я.
— Глазам не верю.
— Не верите, а все же я, — засмеялся Лукьянов. — Что, переменился шибко? А вы-то! По годам — тот же, а обличье не ваше. Борода! Как у старовера. И вроде в плечах раздались.
— Проходите, Степан Димитрич, раздевайтесь. Обед вон, кстати, на печке.
— Что ж, пройду… У вас тут тепло.
Лукьянов закрыл дверь и начал снимать с себя одежду. Акимов смотрел на Лукьянова, и смятение все больше охватывало его. Радоваться этой встрече или печалиться? Лукьянова он хорошо знал да и уважал, как можно уважать серьезного человека, способного делать свою работу прилежно и честно. Уважал и ценил его и дядюшка Венедикт Петрович, у которого он был и старшиной артели и проводником.
Но тогда Акимов был в одном положении, теперь — в совершенно ином. Встреча со знакомым человеком, когда ты находишься в глубокой конспирации, и нежелательна и небезопасна. Сотни вопросов сразу всплыли в уме Акимова: как поступить с Лукьяновым? В чем ему сознаться? Во что посвятить? Какую версию избрать, чтоб, с одной стороны, уберечь тайну, а с другой — своим недоверием не создать себе ловушку на будущее?
— Не ожидал, Иван Иваныч, увидеть меня здесь? — спросил Лукьянов, косясь на Акимова своими разноцветными глазами и пристраивая одежду в углу избы.
— Никак не ожидал. А вы-то разве знали, что я тут? — в свою очередь, спросил Акимов.
— Откуда же! Мне сказали: иди на свой стан и проводи нужного человека куда следует. Вот и все.
А кто этот человек — ни слова. Уж вас-то никак не думал встретить. Вспоминать о вас вспоминал. Частенько. Вспоминал, конечно, и Венедикта Петровича, дай бог ему доброго здоровья. Вас кто провел-то: сам Егорша или Николка?
— Николка.
— Бедовый парень! И охотник, скажу вам, отменный!
— Ходок такой на лыжах, что на коне не обгонишь! Да вы присаживайтесь вот сюда, Степан Димитрич. Окуней я тут наварил. Хорошо, что морду разыскал у вас под навесом.
— Не сгнила она? Старая-престарая. Давно когда-то сплел.
— Одна морда подгнила, а вторая целая. Сунул ее в полынью, и, наверное, двух часов не прошло, как налезло рыбы битком.
— Зимой тут рыбу поймать проще простого. Таежником вы стали, Иван Иваныч. Обучились промыслу, — присаживаясь за стол напротив Акимова, сказал Лукьянов, все еще как-то пасюроженно присматриваясь к нему.
— Как это говорится, Степан Димитрич? Нужда учит, нужда мучит, нужда душу веселит. — Акимов засмеялся.
Лукьянов поддержал ровным, негромким смешком.
— А я думал, вы в Питере. Небось, думаю, в науках много превзошли, от дядюшки ума начерпали, ну и своего накопили. АН вон как жизнь-то!.. Случается, и не совпадает.
— Случается, Степан Димитрич! — подтвердил Акимов, про себя взвешивая, как дальше вести с Лукьяновым разговор: что сказать, о чем умолчать. С Ефимом, Егоршей, Николкой, даже с Полей было Акимову проще. Они знали про него только одно: человек бежит из ссылки. Не он первый, не он последний. А вот здесь поломаешь голову: знакомый. Он о тебе многое знает, и ты о нем — тоже. Не случайно по имени, по отчеству они друг друга называют.
— Вы небось, Иван Иваныч, затосковали? Вчера я должен был прийти сюда. А не пришлось. Выпало еще одно дело. Прямо неотложное. А замениться некем, — принимаясь за еду, сказал Лукьянов, усиленно размышляя о своем. У него ведь тоже был повод подумать кое о чем: бумаги Лихачева — как быть с ними? Говорить о них Акимову или умолчать? Конечно, Иван Иваныч — родственник профессора. Тот без него шагу ступить не хотел. Но это было тогда, в другом положении. А как у них теперь? Дружат ли по-прежнему?
Не развела ли их жизнь в противоположные стороны?
Нынче такое не редкость. Вон Катя Ксенофонтова, Родители и богатенькие, и по-своему знатные, а она и вспоминать о них не желает. Нет, не надо спешить с этими бумагами, кое-что разнюхать вначале необходимо. А то еще наживешь с ними какую-нибудь беду…
— Конечно, Степан Димитрич, радости у меня не было вчера. Николка поел и умчался. Остался я один в безвестности. Не то, думаю, придут за мной, не то не придут. А тут еще и с едой у меня жидковато. Ну, когда сегодня зачерпнул целую морду рыбы, веселее стало. А все-таки ждал. Прикидывал и такой случай: вдруг одному придется выходить. Пошел бы прямо- на юг, — рассказывал Акимов.
— А что же, и вышел бы! Правильно: только на юг, Тут до деревень верст тридцать, от силы сорок. Но не в том дело. Крючки нынче по деревням. Крючки… — Лукьянов хотел разъяснить, что скрыто за этим словом, но Акимов закивал головой.
— Понимаю, Степан Димитрич.
— Многовато их стало. Чуть ли не в каждой деревне — то урядник, то стражник. Есть, конечно, и тайные, подкупленные из нашего брата, крестьян.
— Есть такие?
— В семье не без урода.
— А почему так? Чем вызвано?
— Расшаталась старая жизнь. Невмоготу. Беспокойство охватило всех. Край пришел. Еще год войны — и пойдет Россия под откос.
— А может быть, наоборот? Встанет Россия на твердый путь?
— Хватит ли сил-то?
— Сил хватит, Степан Димитрич. Революция приведет в движение все силы.
— Ну-ну, — Лукьянов недоверчиво вздохнул.
— Что, не верится вам?
Лукьянов не стал скрывать своих дум, подбирая слова, сказал:
— Оно ведь какое дело, Иван Иваныч. Вот с мужиками в тайгу идешь на кедровый ли промысел или на охоту, без старшего лучше не ходи. Порядка не будет — и добычи не будет. В каждом деле рука требуется. Так и тут. Откуда она, рука-то возьмется? Кто мог бы, давно в ссылке или в бегах, как вы, иные — на фронте, а многих уже и нету. А нашуметь, накричать в таком деле нельзя. Кровью отзовется. Вспомните-ка, как было в пятом году! А потом что было?
Акимов наклонил голову. Вот тут и попробуй уберегись от политических разговоров! Сама жизнь цепляет тебя за загривок и тычет носом в самые злободневные проблемы действительности. Ну что же ему, прикусить язык? Да ведь как его ни прикусывай, а сказать-то о том, что думаешь, хочется. И что же о тебе, большевике, борце за новый строй, подумает этот крестьянин, если ты на вопросы, которые кипят в его душе и, чувствуется, кровоточат, пробормочешь ничего не значащие слова? А ведь это не просто крестьянин, а крестьянин думающий, ищущий истины, не говоря уже о том, что он твой проводник, принял на свои плечи большой риск и фактически уже встал на путь активного содействия революции.
Акимов покашлял в кулак, скрывая затянувшуюся паузу, сказал:
— Единственное спасение России, Степан Димитрич, — революция. Иного пути нет. А революция зреет не по дням, а по часам. Когда она захватит народ, п фронт, и тыл, убежден я, и силы найдутся, и старшие в борьбе выдвинутся. А говорите вы правильно: рука нужна. Нельзя не знать целей, надо знать, куда вести людей, во имя чего вступать в схватку со старым миром.
Лукьянов выслушал Акимова, покивал головой и, не рискуя вести разговор на эту трудную тему с ученым человеком, сказал мечтательно:
— Уж скорей бы, Иван Иваныч! Притомился люд!
Изнемог. А у меня ведь старшой-то как в воду канул.
Второй год с фронта ни слуху ни духу! — И вдруг всхлипнул, а устыдившись своей слабости, долго сидел с опущенной головой.
Молчал и Акимов. "Наверное, не было в истории России такой поры, когда бы горе людей, их страдания разлились бы таким половодьем, как теперь", думал он, искоса поглядывая на Лукьянова, который все еще сидел молча, сжав свои широкие плечи, словно подраненный беркут с прижатыми крыльями.
— Лоток тут в снегу у вас нашел, Степан Димитрич. Золотишко, видать, пытались мыть. Ну и как?
Стоящее дело или нет? — спросил Акимов, круто меняя направление разговора.
Лукьянов отодвинул котелок с рыбой, разгладил бородку и вдруг переменился весь: расправил плечи, выпрямился, засверкали живыми искорками его разноцветные глаза. Акимов понял, что, начав новый разювор, попал в точку. Лукьянову по душе беседа об этом.
— Шарились мы тут по пескам, Иван Иваныч, целую осень. И я и мои связники. Сказать, что ничего не нашли, — неправда. А только такая работа — себе дороже. На крупное золото не напали. Намыли артелью две маленькие щепотки и бросили…
— А почему вы решили, что есть тут золото? — спросил Акимов, загораясь от собственного любопытства, погружаясь в размышления о междуречье.
— Что тут есть золото, давно-люди знают. Первым делом знают через птицу. Находили золотинки и в глухарях и в утках. Да я к этому делу смолоду недоверчив. Давно меня подбивали связчики попробовать поискать фарта. А я все одно: нет и нет. Ружьем, мол, свое возьму. Лучше колонок в капкане, чем соболь на воле. И все-таки уговорили! Сколотил я лоток по памяти…
— А вы что, на приисках бывали? — спросил Акимов.
— Бывал. Бывал, правда, по случайности. Когда молодой был, ходил с артелью томских охотников на Телецкое озеро. Нанимал нас купец Гребенщиков. Ну вот там, на Телецком озере, и довелось мне побывать у старателей. Посмотрел я все премудрости копачей и кое-что запомнил. А как, по-вашему, правильно лоток сделан? — вдруг обеспокоился Лукьянов.
— Правильно. А где вы грунт брали?
— А тут же и брали, из берега.
— Шурфы не пробивали в глубине тайги?
— Пробивали, Иван Иваныч, вдоль ручьев.
— Ну и как?
— На хорошее золото не наткнулись.
— Скальные породы не встречали?
— Скальные породы? — переспросил Лукьянов и замолчал в задумчивости, что-то про себя решая.
— Пожалуй, не встречали, Степан Димитрич. Надо бы принять еще северо-восточнее верст на триста — четыреста, тогда возможно… — ответил за Лукьянова сам Акимов.
— Скальных пород не встречали, а вот находки золотой россыпи в камне попадались, — сказал Лукьянов.
— Не может быть! — воскликнул Акимов, про себя подумав: "Уж слишком быстрое разрешение твоей гипотезы было бы, если б это оказалось "в самом деле".
— Попадались, Иван Иваныч. — Явное недоверие Акимова не смутило Лукьянова.
— Расскажите, Степан Димитрич. Это очень важно Для меня. — Акимов нетерпеливо заглядывал Лукьянову в лицо, ждал, что он скажет. А тот не спеша начал шарить по карманам, наконец достал кисет и вытащил из него плоский камешек.
— Вот, Иван Иваныч, смотрите. — Лукьянов положил камешек на свою широкую ладонь, приблизил ее к лицу Акимова.
— Позвольте взять и посмотреть на ощупь, — усмехнулся Акимов необычному сочетанию слов: "посмотреть на ощупь".
— Берите, пожалуйста.
Акимов взял камешек, оказавшийся не только гладким, но и довольно тяжелым, и долго крутил его в пальцах, то поднося к самым глазам, то отодвигая от глаз на вытянутую руку.
— Видите, Иван Иваныч, золотинки? Видите, как они поблескивают? Прямо как звездочки на темном небе. — Лукьянов не мог не заметить, с каким вниманием, с какой тщательностью Акимов рассматривает этот необычный камешек с золотыми искорками внутри.
— Можете, Степан Димитрич, припомнить, где и как вы нашли камень? спросил Акимов, встряхивая камешек в замкнутой ладони.
— Конечно, могу! Помню во всех подробностях.
— Очень хорошо. Расскажите, пожалуйста.
— Рассказ короткий, Иван Иваныч. Значит, так: рыбачил я. Ну, помнится, поймал удачно, приехал с плеса. Разделывать рыбу некогда было. Шишка как раз поспела. Орех нужно было обрабатывать. Дай, думаю, рыбу-то пока в садок из лодки пересажу. Вышел на берег-то, начал искать, где мне колышек-то вбить, чтоб прихлестнуть веревкой садок. Как сейчас помню: вода малая была, берега-то сильно обнажились. Ну в одном месте, вижу, кромка синей плотной глины вылезла у самой воды. Вот, думаю, здесь колышек-то и забью. Сразу от берега глубь идет, рыба в садке дышать будет. Заострил колышек, поставил его острием в глину и ну обухом топора по нему колотить. Бью, бью, а колышек-то пружинит, не идет. Поставил его слегка в наклон, опять колочу, а он не идет — и все тут. Решил я тогда острием топора твердый слой глины пробить. Носком топора-то тюк да тюк. Вижу, топор не палка, берет глину. Взмахнул я посильнее.
Вдруг слышу, топор-то как чиркнет, будто по железу прошелся. Я еще раз ударил. Так скрежетнуло, что в руку отдало. Нагнулся я, нажал топор острием и вывернул его. Вижу, камень выковырял. Длины примерно с мой указательный палец, толщины чуть потоньше ладони и уж так напоминает детскую ножку, что прямо чудеса. Попробовал я его переломить, не тут-то было. Не поддается. Положил я его тогда на доску и на палку, чтоб лежал он на излом. Ударил обухом топора. Переломилось. Посмотрел я на излом-то, а там искорками золото отливает. Ну, думаю, фартануло тебе, Степан. Принес лопату, притащил лоток. Рою и мою.
Мою и рою. Переворотил грунту — на десяти конях не Увезешь. Ну, хоть бы одна золотинка для смеху нашлась. Пусто! Хорошо, думаю, что не побежал к мужикам хвалиться находкой. Взбаламутил бы народ зазря.
И тут ничего не нашли бы и там бы в кедровниках время прозевали. Да, вот так, Иван Иваныч, с той поры и ношу эту тайну в себе. Один кусочек камня дома держу. Тот побольше этого. А этот, как видите, всегда со мной в кисете. Сказать по правде, не один раз по Венедикту Петровичу вздыхал. Вот, думаю, с кем бы совет поиметь. Может быть, и указал, где наверняка-то золотишко искать.
Акимов слушал Лукьянова с серьезным видом, но под конец рассказа улыбка тронула его губы.
— Разочарую вас, Степан Димитрич. Эти блестки — не золото. Правильно вы сделали, что не кинулись народ сзывать на промысел драгоценного металла. Камень этот в науке называется пирит. Иначе сказать, это сернистое железо, соединение серы с железом. Сам по себе он и копейки не стоит. Но в данном случае это находка не пустая. Например, моему дядюшке Венедикту Петровичу (Акимов не захотел упоминать себя, хотя интересовало это прежде всего его самого) она о многом бы сказала…
— Видите, как оно поворачивается-то! А всему виной наша неграмотность! Аи-аи… Вот уж в самом деле осенило меня. А ведь так и подмывало мужиков крикнуть. Коли уж, думаю, золото в камне пошло, можно и на самородки Наткнуться. А что ж в нем, в этом камне, такого особого, Иван Иваныч?
— Важен этот камень, Степан Димитрич, как свидетельство особенностей структуры этой местности. Вероятны где-то поблизости выходы коренных пород. Ученые их называют палеозоем. А для понимания общей картины это весьма существенно. — Акимов не сразу находил такие слова, которые хотя бы элементарно, в грубом наброске могли передать таежнику начальное представление о существе проблемы.
Лукьянов разглаживал бородку, щурил глаза, чувствуя, что задал Акимову непростую задачу.
— Ладно, Иван Иваныч, не старайтесь. Все равно Ведь эта грамота не для меня. И на том спасибо.
Лукьянов разволновался. Встал. Подошел к печке, открыв дверцу, прикурил от лучинки, а когда вернулся, сказал: