На следующее утро Степан Борецкий, приказчик князя Михаила Яковлевича Черкасского, был сам не свой. Серое уныние перерастало в нем в смертельную тоску, которая сменялась разнузданным весельем, а та — лихой злобой. Так маялся Степка до самого обеда. И вдруг — враз успокоился. В тот момент черная бесовская удаль поселилась в его маленьких выцветших глазках. Обычно они услужливо бегали на его рябом, обрюзгшем лице, готовые сноровисто исполнить прихоть хозяина. Но сегодня Степановы глаза смотрели прямо, с небывалым превосходством и уверенностью. Сквозь них сквозила душа, живущая в Борецком.
И душа эта была не его.
Через пару часов пополудни приказчик и трое псарей с конюхом, изрядно пьяные, ввалились в дом садовника Вольфгана, обрусевшего голландца, верой и правдой служившего Черкасским уже более двадцати лет. Единственной причиной визита была стойкая неприязнь, которую испытывали к голландцу все четверо. Талантливым тихим Вольфганом князь особенно дорожил — голландских садовников в Москве было наперечет. Михаил Яковлевич платил голландцу щедро, хвастался его кустами, клумбами и дорожками перед знатными гостями, одаривал на праздники. И даже иногда приглашал к столу или перекинуться в кости.
Степку князь тоже ценил, что не мешало ему частенько морщиться, глядя на его заискивающую холопью рожу. А уж если и приснилась бы Михаилу Яковлевичу совместная трапеза со Степаном, то эдакий кошмар он бы помнил всю жизнь. Черкасский немного брезговал своим приказчиком. И Степка принял бы это как должное, коли бы не знал, как князь относится к садовнику. Но Борецкий знал. И пришел поизмываться над заморским везунчиком.
В просторной светлой избе, наполненной тонкими цветочными ароматами, голландца не оказалось. Решительно потеснив садовые ароматы стойкой человеческой вонью, замешанной на перегаре, мужики разочарованно столпились при входе в светлицу. Там на лавке сидела и плела корзинку пятнадцатилетняя Василиса, дочка садовника, рожденная крепостной бабой, вскоре после родов испустившей дух. С тех пор подрастающая дочурка стала главным сокровищем садовника. Ладненькая, смышленая, ловкая и работящая, она незаметно выросла в красивую девушку.
— Доброго здравия вам, дядя Степан. Папенька в саду кустарник выправляет. Коли вам надобно, там его отыщете, — пропела она и улыбнулась.
Степан наклонил голову вниз и вбок, словно свирепеющий бык. Всполохи чужой души, так изменившей его глаза, теперь плясали в них, словно огонь на ветру. В злобной улыбке искривив рот с запекшейся слюной в уголке, он утробно прорычал:
— Да на кой ляд нам твой папенька сгодился? Когда тут такая девица томится одинешенька!
И бросился на Василису, подгоняемый своими прихлебателями, напирающими сзади. В мгновение ока четверо мужчин подмяли под себя хрупкую девочку. Она пропала под ними, словно в пасти свирепого и безжалостного животного.
Когда Вольфган вернулся из сада, Василиса сидела в светлице в разорванном окровавленном сарафане, забившись в угол. Вне себя от ужаса, она почти ничего не могла вымолвить, но имя приказчика произнесла, заикаясь, сквозь слезы.
Князь в тот день с раннего утра отбыл в Москву, покорившись неотложным делам, зовущим срочно прибыть ко двору. А потому садовник, белый как полотно, не мог броситься в ноги своему покровителю, ища защиты и справедливой кары для обезумевших зверей. Вольфган знал, что Черкасский вернется лишь через пару дней. Тихий, сдержанный голландец вдруг с испугом понял, что прожить два дня без возмездия он не сможет.
Спустя пару часов к Степану пришло отрезвление. Да пришло не одно, а под руку со страхом, пронизывающим до костей.
— Князь вернется и запорет, насмерть запорет, видит Бог, — шептал он, обхватив голову руками. — Бежать, бежать надобно. В лес уйду. К лихим людям уйду. Бежать, бежать в лес, — скороговоркой повторял он, раскачиваясь на лавке. Но страх перед новой свирепой жизнью среди тех, кто походя убивает своих же братьев-разбойников за чарку хлебного вина, был даже сильнее страха перед смертельной поркой. Не в силах больше справляться с ним, он вновь ринулся в хмельную пучину вместе со своими товарищами.
Закрывшись в небольшой высокой избе с крохотным оконцем, служившей складом и местом для сушки трав и вяленой рыбы, насильники забрались на чердак, увешанный связками зверобоя, и принялись пить ягодную брагу, в которую для крепости влили остатки «горелого вина». После второй чарки страх прошел. Третья подарила Степке и его товарищам былую удаль. Сговорившись завтра утром вместе уйти к разбойникам, они выпили еще. Крякнув и утерев рот рукавом, Степан спокойно сказал:
— А пошто нам бежать? Неужто не сдюжим управиться с немчурою да с девкой его?
— Так как же то возможно? — опешил псарь Никита.
— Да поди, не велика наука. Выманим сволочь заморскую из избы, оглушим по темечку, да в лес, в болото, — сквозь зубы отвечал Степка. — А там мы и видеть не видели, слыхать не слыхивали. Знаем только, что в лес собирались, за кувшинками. Вот и сгинули!
— И то верно! — весело забасили Степкины подельники, вновь наполняя чарки. Стремительно пьянея, они стали покрикивать, заливаться громким смехом, пихая друг друга кулаками в бока. И не почуяли беды. Наполнив чарки сызнова, они только собрались выпить, как замерли, туповато пялясь друг на друга пьяными мутными глазами.
— Что за неладный! — тревожно пробормотал Степка, потянув носом. Запах дыма родил в его хмельном мозгу картину пожара, бушующего на подворье. Мигом слетев с чердака, Степан пнул дверь, норовя выскочить из избы.
Да не выскочил. Дверь стояла намертво, будто была единым целым со стеной, сложенной из добротных тяжелых бревен. Мгновенно трезвея, он дернулся к маленькому оконцу. Приказчик достиг его одним проворным прыжком, но в этом прыжке он многое успел. Понял, что если здесь так сильно пахнет дымом, то горит все поместье разом. Услышал сухой треск. И увидел размашистый язык пламени, лизнувший проем окна. И вот тогда закрытая дверь стремительно превратилась в крышку гроба, приваленную толстым слоем земли. Черный густой дым повалил в сруб. С диким воплем Степка бросился к двери, неистово молотя в нее ногами. С обратной стороны, будто в ответ ему, застучал молоток, вгоняющий в доски гвозди.
Дворовые люди, завидевшие дым, бросились к пожарищу с водой и песком. Но было поздно. Четверо нечестивцев, черные от копоти, удивленно ходили вокруг сруба, ощупывая себя и пялясь на пожар. Да только никто их не видел. Никто, кроме богомолицы, размеренно шагающей чуть поодаль от горящей постройки, в которой, корчась и задыхаясь, насильники встретили свои последние минуты. Увидев ее, призраки бросились на колени, приняв ее не то за смерть, не то за святой дух. Но она лишь вытянула в их сторону посох с крестом и, оскалившись, злобно зашипела. Да пошла прочь.
А вечером того же дня стая любимых гончих князя да два волкодава, озверевшие от крови, рвали на части тихого воспитанного Вольфгана и его дочь Василису. Псари и конюхи расправились с садовником как с опасным убийцей — об изнасиловании никто из них не знал. В азарте мести толпа не стала слушать голландца.
Черкасский, вернувшийся через пару дней из Москвы, не мог поверить своим ушам. Поверить, что его садовник — хладнокровный убийца, князь никак не мог. Но тут же нашлись свидетели, поклявшиеся на Библии, что Вольфган весь день вел себя странно, что-то бормотал, был бледен и даже кричал, чего раньше с ним никогда не бывало. Тяжело переживая эту потерю, Михаил Яковлевич приказал пороть зачинщиков самосуда, но не так сильно, как они того заслуживали. Остаться не только без садовника и приказчика, но и без конюхов и псарей князю очень не хотелось.
ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИДЦАТЬ ВТОРОЕ
Константин Николаевич Еременко молился. Обычно он делал это редко. Как и подобает настоящему офицеру, полковник по мелочам вышестоящее ведомство не беспокоил. А если и обращал свои мольбы ко Всевышнему, то делал это четко, ясно, словно подавал рапорт. Но в последнее время он обращался к небесам каждый день. Так часто он не просил Бога никогда, даже в Чечне. Там все было ясно, и просить надо было не Бога, а поддержку с воздуха. Но тут… Только молиться. Сжав кулаки до боли, он истово умолял Господа, чтобы и сегодня было все тихо и спокойно, как в течение семи прошедших дней.
Закончив, он глянул на часы. Через минуту начнется совещание по иностранцам. «У меня в районе американские стрингеры тусуются. Стрингеры или стингеры? Да насрать! Американские отмороженные военкоры тусуются на моей земле. А еще немецкие, британские, канадские, французские… Три недели назад мне бы это сказали», — рассеянно думал начальник Останкинского ОВД.
«Пусть любые стрингеры, хоть толпа. Главное — потерь нет среди мирного. Неужели вот так все закончится?» — спросил себя полковник.
Его вопрос остался без ответа. Дверь кабинета открылась, впустив внутрь Троекурова, Лукашина и Борьку Белинина. Поздоровавшись, они уселись за стол, деловито вынув блокноты и ручки. И уставились на шефа.
— Парни, я что, голый? — без тени юмора спросил Еременко. Троица заулыбалась. — Я вас слушаю. Вернее, вы друг друга слушайте, а я буду в курсе, — добродушно ответил полковник и откинулся в кресле, наслаждаясь восьмым днем. Слово взял Лукашин.
— Результаты отличные, как и прогнозировали. После всех мер даже панки едут не очень. А в связи с затишьем вообще перестанут. Журналистов в районе — что грязи, но все с аккредитациями. Визовая работа — основной фильтр. За трое суток у нас триста двенадцать отказов. Наш человек сидит в МИДе на всякий случай. В общем, граница на замке. Теперь о тех, кто успел въехать. Останкино топчут где-то тридцать два стрингера. Из них двадцать четыре человека — лохи.
— В смысле? Без видеокамер, что ли? — юморно спросил Троекуров.
— Не, с камерами. Лохи с камерами. Корчат из себя стрингеров. В Новом Орлеане поснимали чуток, когда на крыше сидели. В Будапешт смотались, когда там беспорядки были. С балкона отеля репортажи делали, потом даром на кабельное отправляли, лишь бы только показали. Короче, богатые детишки. Форма туризма у них такая. Сопляки и мажоры. Живут в «Космосе». Бухают там в баре да баб трахают в основном. Иногда с важным видом ходят по Королева, — резюмировал федерал Лукашин. — К тому же большая тусовка из «Космоса» сваливает сегодня ночью. Из Домодедова. Всё, натусились, — добавил он презрительно.
— То есть в Останкине всего восемь реальных стрингеров, что ли? — удивленно переспросил шеф.
— Да, восемь. Это профики. Они снимают много лет, у них связи с крупными каналами. Но! Профики тоже бывают разные.
— Володь, расскажи. Чего они конкретно делают? — спросил Троекуров. — Бродят, ждут фантом или что?
— Не, они пытаются дело сделать, а не потусить. Вот разница. Из этого следует все остальное. Во-первых, изучают ситуацию. Большинство из них знают историю Останкина лучше, чем мы с вами. Стараются погрузиться в среду, не отсвечивать. Покупают информацию, народ вербуют. Могут нанять проводника. В некоторых случаях пытаются наладить контакты с местными СМИ. А иногда могут залечь на дно, если того стоит. Или просто денег дать, чтоб снять чего-нибудь, но это не наш случай. А могут просидеть трое суток на точке съемки, как снайперы. Некоторые — бывшие вояки, с опытом боевых действий. Война у них — самый хлеб. Вот так в целом.
— И долго они у нас будут сидеть? — спросил Валерка.
— Зришь в корень. Я уверен, что все скоро уедут. Или почти все. С одной стороны — ставки за видео фантома, я думаю, очень серьезные. С другой стороны…
Федерал задумался, задрав глаза в потолок и подбирая слова.
— С другой стороны, у них та же проблема, что и у нас. Ничего не известно и не понятно. Фантом вообще можно снять на видео, на фото? Глазами его отлично видно, это им дает надежду. Но они знают, что никто из искавших его не нашел. Тоже минус. Восьмой день тихо. Минус. Я думаю, скоро съедут. Они здесь деньги теряют.
— Лукашин, ты сказал почти все, да? — строго сказал шеф и выразительно прищурился.
— Теперь о главном, — тут же отреагировал федерал. — Есть вероятность, что некоторые останутся. Расчет такой. Если здесь неожиданно начнется… ну, в общем… если все пойдет по худшему сценарию и будет принято то самое решение… Вот тогда они залягут, постараются остаться в закрытой зоне. И будут потихоньку снимать. Даже если не смогут передавать, то потом смонтируют фильм. А если смогут, подкупив кого-то, кто ходит за периметр… Им светят огромные деньги. Это раз.
— Еще и два есть? — беспокойно спросил Еременко.
— Есть еще и три. По порядку. Есть такой Джим Бойл. Известный парень. Сорок два года. Начинал тележурналистом лет двадцать назад. Афганистан, Ирак, Сомали, погромы в Лос-Анджелесе, британские футбольные хулиганы. Стреляли в него, топтали, били. Не из пугливых. Здесь с 19-го числа. А 18-го у нас было первое официальное заявление, которое по лентам новостей пошло. Через сутки у нас уже был, визу открыл за два месяца на всякий случай. Это признак класса. Живет в районе, никаких гостиниц. Парень крутой, но я думаю, что через пару дней поедет он домой. Его вчера по телику показывали на всю страну по «Второму федеральному». Значит, он для себя этот проект закрыл. Это два.
— А если останется? Это будет пощечина органам, если он из закрытой зоны эфирное вещание организует, — поморщился шеф.
— Отловим, если останется, — уверенно хмыкнул федерал. — А теперь три. Еще один стрингер высокого класса. Слушаем и сравниваем с Бойлом. Итак, тридцать три года, гражданин Канады. Ник Берроуз звать. Информации на него не очень много. Работает около тринадцати лет. Бойл начинал с классической тележурналистики. Этот — ни дня не сидел ни на одном телеканале. Все тринадцать лет на вольных хлебах. Самые яркие работы. Ольстер, бои между ИРА и британцами, со стороны ИРА. МС 13, могучая банда, орудует на территории сразу нескольких стран в Южной Америке. Прям изнутри снимал. Ну, штурм Грозного, вторая компания.
Еременко побагровел, спросив голосом автоответчика:
— Грозный с какой стороны снимал?
— С обеих. Хватанул там два пулевых ранения. Афганистан, разгар американской компании 2002 года против талибов. Бойл снимал бои со своей стороны, под обстрел попал. Крутой мужик. Этот… внимание! Этот с трех сторон снимал. Начал от британцев, от них ушел к талибам, и потом — к Шах Масуду. Оттуда в Таджикистан, потом в Киев — и домой. Двадцать четыре года ему тогда было. Ирак. Бои у Киркука, со стороны иракцев. Город снимал с микрокамерой, которую монтировал в паранджу. То же самое — в Палестине, когда близнецы рванули. Делал очень рискованные репортажи о восторженных демонстрациях в поддержку бен Ладена. Там Аль-Джазира работала и он. Израиль — Ливан, с двух сторон, само собой. По следам капрала Шалита шел, ранение у него там было, а какое — неизвестно. Сомали, пиратская тема. Пять или шесть абордажей с резиновой моторной лодки. «Аутлоз», это рокерская банда. Скрытой снимал, в Лондоне. Скотленд-Ярд требовал от него пленку — послал он их культурно через адвоката, они потом извинялись. Сделал фильм, как тигры Тамил Илама наркотрафик охраняют и регулярные части мочат. В Новом Орлеане с рэйнджерами негритянские банды мародеров обезвреживал. Ну, и по мелочи… Переворот в Тайланде, цунами. Теперь вот Останкино. Мы его случайно отследили. Прилетел из Минска в Питер. И канул. Теперь внимание! В Питере был 14-го числа, за четыре дня до официального заявления МВД. Во все основные страны визы у парня, судя по всему, есть.
— Так он в Москве, что ли? — раздраженно протрубил шеф.
— Он? — удивился Лукашин. — Если он в Питере фильм про скинов снимает, я его арестую. Плюну ему в рожу и вышлю из страны. Он в Останкино. И давно. Шифруется плотно. Этот в ящик не полезет, как Бойл.
— Фотка есть?
— А как же… Вот она. А что толку-то? Он завтра из себя пятидесятилетнего мужика лысого с усами сделает, и все дела.
Валерка взял фотографию, присмотрелся.
— Рязанская рожа такая… — протянул он задумчиво.
— Троекуров, ты меня удивляешь, — как-то торжественно сказал федерал. И добавил, вроде как между делом: — Ник Берроуз… А полное имя в паспорте знаете какое? Николай.
— В смысле? — тряхнул головой Белинин.
— Что в смысле? Николай его зовут. Папа Джон, мама Элизабет. А бабушка Светлана — мать у него полукровка. Есть сведения, что немного говорит по-русски.