Я написала своей сестре Клод, герцогине Лотарингской, чтобы она помогла ускорить женитьбу де Гиза. Никто не знает, чего мне это стоило. Отослав письмо, я долго молилась, а потом всю ночь рыдала в подушку. А единственным человеком, с которым я смогла поделиться горем, была моя добрая горничная Мельшиор де Ториньи… Я никогда не думала, что душа может так разрываться от боли!
Впрочем, сейчас я хочу только одного: чтобы Анри был жив. А сохранить его жизнь может лишь немедленная женитьба. Иначе Карл, чего доброго, вспомнит о своем страшном плане и устроит на него охоту. Я согласна на что угодно, только бы Гиз остался жив! Остальное неважно. Неважно…
Но каково видеть Гиза каждый день и знать, что еще немного – и он навсегда соединится с другой! Соединится с моей помощью! Она будет спать с ним в одной постели, целовать его, рожать от него детей… А он постепенно привыкнет к ней, полюбит ее, узнает, станет ей доверять, заботиться о ней… Милый мой, дорогой, любимый Анри, она ведь понятия не имеет, как сделать тебя счастливым! Меня утешает лишь то, что я явственно читаю в твоих глазах при каждой, даже мимолетной, встрече.
Наконец ты женился на принцессе де Порсиан. Женился… Я кусаю губы и до боли прижимаю к пальцу перстень, чтобы не расплакаться на людях. Мое сердце обливается кровью, но я заставляю себя улыбаться и быть милой и ровной со всеми. По ночам меня мучает бессонница, и Ториньи готовит для меня успокаивающие травяные отвары…
Боль надо вытерпеть, когда-нибудь она утихнет. Главная цель достигнута: мои братья отстали от Гиза, пусть и затаили на него злобу. Оплакав его свадьбу, я стала ждать собственной.
От короля Португалии дона Себастьяна Фортуна меня избавила через посредство Филиппа II, который дал моей матушке не самую лестную характеристику умственных и физических способностей португальского жениха. И недвусмысленно намекнул, что Испании этот союз не по душе. Мои старания также принесли нужные плоды: португальцы и испанцы прекрасно поняли, что из меня не получится бессловесной супруги, тени своего мужа, и что я буду путать Испании и Португалии все политические карты своим умом и энергией. Значит, дона Себастьяна и крестовых походов не будет. Это хорошо…
Мне постоянно хочется плакать. Только нельзя этого показывать: малейший намек на то, что я несчастна, будет означать поражение. Именно этого и добивается Анжу, мстительный мерзавец. Нет уж, пусть поверит, что я счастлива. Читать в моем сердце ему не дано, это дано только истинно любящим…
Моя мать тоже внимательно наблюдает за мной. Чего она добивается? Нет, она вовсе не хочет сломать мою жизнь – тут все гораздо сложнее. Чтобы понять ее, нужно знать ее судьбу и ее характер.
Она по-своему любила моего отца. Любила упрямой любовью, глубокой и темной, как вода старого пруда. А он любил другую. Вся Франция прекрасно знала, что король Генрих II Валуа отдал сердце герцогине Диане де Пуатье. Но Екатерина Медичи – его жена, мать его детей. Она всю жизнь жестоко завидовала своей сопернице. Всю жизнь ненавидела легкость, с которой герцогиня обращалась с моим отцом, радость, с которой она жила; ненавидела способность Дианы многие годы оставаться привлекательной и безо всяких усилий удерживать около себя короля Франции. Моя мать ничего этого не умела и, как ни напрягала свою волю, не смогла этому научиться. Она не понимала и до сих пор не понимает, что усилиями воли этого не достичь, что это достигается противоположными средствами – свободолюбием, доверием к жизни, здравомыслием и веселым нравом.
Мысли и сердце своего мужа моя мать удержать не сумела. Но сделала все, чтобы удержать его формально, и преуспела в этом. Когда отец лежал на смертном одре, Диану де Пуатье к нему не пустили, хотя ее присутствие облегчило бы ему последние дни, как ничто другое… Но ее не пустили. Мать сама ухаживала за отцом, все время находилась около него, а после его смерти незамедлительно указала герцогине де Пуатье ее место.
Единственная гордость матери сегодня – это власть, положение, роль. Она прекрасно помнит, что отец ее не любил, но гордится тем, что у нее от него остались дети. Она знает, что ее ненавидят и за глаза зовут «мадам Змея», но не обижается – возможно, в глубине души ощущает себя Мелюзиной…[13]
Она наслаждается тем, что от нее зависят. Она никогда не была счастлива – но заставляет себя быть довольной от сознания, что выполняет свой долг и хранит верность покойному мужу, который, дай ему волю, убежал бы от нее при первой возможности. А сейчас ее все сильнее раздражает, что я совсем не похожа на нее. Она с ужасом замечает, что я воплощаю в себе все то, чего она терпеть не может: легко нравлюсь мужчинам – и они нравятся мне; люблю жизнь, а вопросы власти меня не слишком волнуют; я непостоянна и наслаждаюсь этим, я не воспринимаю жизнь слишком серьезно, ценю свою свободу и не ограничиваю чужую…
Но мать хочет, чтобы я была такой же, как она. В глубине души она, конечно, понимает, что я никогда такой не стану, но не может с этим смириться, и ей овладевает злое желание сломать меня, покорить, заставить… И заодно понять. Она сделает все, чтобы запереть меня в проклятой железной клетке под названием «интересы королевской семьи». Она будет довольна, если я выйду замуж за ординарного человека, чья жизнь заранее определена властью и положением, и в конце концов смирюсь со своей судьбой. Буду не жить, а так же, как она, терпеть свою жизнь, находя удовольствие только в интригах и власти, буду не любить, а принадлежать мужу, которому до меня нет никакого дела. Только и останется, что гордиться титулом и на балах и приемах делать вид, что мы счастливы…
Моя мать искренне полагает, что уважать можно лишь того, кто не в ладу с собой и страдает. Счастливых и довольных собой и жизнью она считает пустышками, недолюбливает и презирает. Страдания для нее – естественная, необходимая и, более того, обязательная часть жизни. Она отказывается от счастья, которое рядом, выбирая то, которое далеко или вовсе невозможно. Поэтому ее и возмущает моя привычка радоваться сегодняшнему дню и любить тех, кто отвечает мне взаимностью.
И при всем этом я не могу сказать, что мать не любит меня. Она любит всех нас, ее детей, – но ее любовь ставит множество условий, как корона. Ее любовь одевает нас в дорогие, нарядные одежды, тяжелые, словно тюремные цепи. В мечтах матери мы, дети, похожи на нее как две капли воды и покорны ей внешне и внутренне. Поэтому любая наша попытка поступить по-своему, выбрать себе судьбу без ее участия кажется ей оскорблением, преступлением, предательством. И опасностью для нас, которую она бросается предотвращать так же отчаянно, как птица бросается на защиту своих птенцов. Трагедия в том, что она старается защитить нас именно от того, что может сделать нас счастливыми…
Кандидаты в мужья отпадают один за другим. Признаюсь, это радует меня, поскольку означает, что в мире все-таки существует справедливость и Фортуна на моей стороне. Ведь, пока ничего не решено, в душе живет надежда, даже если для нее и нет оснований.
В эти тяжелые дни я поняла одну вещь, за которую благодарна судьбе: для сохранения хоть какого-то подобия душевного покоя надо сделать все, от тебя зависящее, чтобы исправить положение. Пусть все попытки заведомо обречены на провал – зато потом не будет мучить мысль, что можно было что-то изменить, а я отказалась даже попробовать.
Я пытаюсь, как умею. Но грозовая туча неумолимо приближается, наливаясь свинцом, в ней уже сверкает молния… Теперь мать пришла к выводу, что будет лучше всего, если я выйду замуж за Генриха, принца Наваррского. Он протестант, и это выгодно политически. Вдруг это поможет успокоить вражду между двумя религиями и наконец остановить затянувшуюся войну?
Час от часу не легче. Генрих, принц Наваррский, будущий король Наварры. Звучит очень внушительно, но это королевство – провинциальная глушь на юге и горсточка немытых подданных-протестантов. А сам Генрих… я знаю его с детства, я же с ним выросла. Вечно взъерошенный рыжий сорванец с деревенскими манерами, от которого нестерпимо несет чесноком. И протестант! Ну неужели для меня во всей Европе не нашлось ни одного католика?!
В разговорах с матерью и придворными, которые, конечно, передают матери мои слова, я постоянно повторяю, что вопрос веры для меня принципиален, что я ни при каких обстоятельствах не сменю ее – и опасаюсь, что брак с протестантом может стать причиной неустранимых разногласий, раздоров и бед. Но мать неизменно отвечает мне:
– Я знаю, что вы ревностная католичка, дочь моя, и не сомневаюсь, что вы останетесь ею. Но союз с Наваррским может принести Франции мир и вернуть нам могущество, которое пошатнулось из-за религиозных войн. Это главное, а в остальном положитесь на меня.
Все уже почти решено, и мать вовсю обсуждает с моей будущей свекровью, Жанной д’Альбре, условия нашего с Генрихом брака. Теперь, когда вопрос выбора позади, у матери появилось ко мне даже некое подобие благосклонности. Но я чувствую себя отвратительно – и мать, и будущая свекровь рассматривают меня как товар и торгуются, опасаясь продешевить.
Жанна д’Альбре выставила высокие условия, что сильно разозлило матушку. Они обе полагают, что делают друг другу большое одолжение, соглашаясь на этот брак. И ни одна сторона упорно не замечает, что другая проявляет чудеса великодушия.
Я Жанне д’Альбре не понравилась. Она первым делом поинтересовалась, не хочу ли я перейти в протестантизм, на что я резко ответила, что не хочу. Она неодобрительно оглядела меня и заметила, что это в самом деле было бы для меня непросто: ведь мне пришлось бы отказаться от привычки так сильно затягиваться в корсет и пользоваться таким количеством духов, белил и такой яркой помадой… Тут вмешалась мать:
– Здесь, в Париже, мы внимательно следим за модой, а Маргарита – одна из ее законодательниц. Конечно, у себя в Наварре вы не можете этого себе позволить.
– Я считаю такое увлечение модой излишним. Оно отвлекает внимание от главного и развращает нравы, – серьезно ответила моя будущая свекровь.
– И я говорю о том же, – улыбнулась моя мать. – Бедность всегда порождает строгие нравы.
Такого рода любезностями они обмениваются постоянно и по любому поводу. Жанна д’Альбре – протестантка, наш образ жизни и привычки ее возмущают. Она считает наш двор гнездом разврата, а меня – его главным воплощением. Она говорит все прямо, без тени иронии, и шутить с ней бесполезно – она не понимает шуток и совершенно не владеет искусством светских колкостей и намеков. Единственное, что меня немного утешает, – что ее сын Генрих не отличается такой серьезностью и придирчивостью.
И уж кому-кому, но никак не протестантам диктовать мне манеру одеваться! Они не понимают в этом ровным счетом ничего, а их аскетичный и неряшливый стиль при дворе просто смешон.
Конец ознакомительного фрагмента.