– Но ведь царь Рутулии только что приехал! Не слишком-то это вежливо с твоей стороны, детка. – И мать Маруны, рабыня-этруска, учившая меня угадывать будущее по полету птиц, женщина мудрая и добрая, тоже сказала:
– Да, лучше бы вам сходить туда дня через два.
– Ничего, моя мать куда лучше меня сумеет развлечь царя Турна! – возразила я и так посмотрела на них в упор, что они не посмели возражать мне.
Но Вестина все-таки пропищала:
– Но ведь он же к тебе приезжает! А уж как он на тебя смотрит! Каждому ясно, что ты взяла его сердце в полон!
Мать Маруны промолчала. И на рассвете мы с Маруной ушли в лес.
Я, как всегда, взяла с собой мешочек с соленой мукой. На пастбищах было полно ягнят весеннего окота, они весело скакали, махая хвостиками, сосали материнское молоко, но мне кровавое жертвоприношение не требовалось. Когда я ходила в Альбунею, мне было достаточно рассыпать на алтаре муку с солью. А спала я на старых шкурках жертвенных ягнят и особо не ждала ни указаний оракула, ни вещих снов. Единственное, чего мне действительно хотелось, – выспаться в этой блаженной тишине, в окружении тамошних духов, пребывая во власти нумена Альбунеи [28]. Ночь, проведенная в святилище, очищала мне душу и успокаивала разум настолько, что я спокойно могла вернуться домой и вновь приступить к своим обязанностям.
Кроме того, прогулка в Альбунею служила мне неким избавлением от власти матери, мгновениями полной свободы. Маруна не была столь беспечной и склонной к приключениям, как моя любимая Сильвия, так что по пути в святилище мы с ней обычно молчали, а вот с Сильвией мы могли целыми днями болтать, не закрывая рта. Маруна вообще была немногословной, но обладала живым умом и таким внимательным взглядом, что, казалось, замечала все на свете и на земле, и на небе; а еще она была терпеливой, доброй, милой – в общем, чудесной спутницей и подругой. Она, правда, не умела так здорово ладить с животными, как Сильвия, зато прекрасно разбиралась в птицах и переняла у матери немало тех знаний, которыми обладают этруски. Так что наши с ней разговоры касались в основном того, что можно прочесть по пению и полету птиц, которых было множество в полях и лесах, через которые мы проходили. Порою, впрочем, мы говорили и о том, что могли бы сказать нам мертвые. У них в Этрурии существуют особые знания о мире мертвых, и они очень много размышляют об этом; мать Маруны специально учили подобным вещам, когда она девочкой жила в большом городе Цере. Я чувствовала себя невежественной деревенщиной, слушая, как Маруна с матерью говорят об этом. Мне казалось, что лучше просто похоронить мертвеца и оставить его в покое, стараясь как можно меньше думать о мире мертвых. Ни к чему заставлять их бедные тени являться в наш мир и ползать по полу или прятаться под столом, чтобы схватить случайно упавшую крошку пищи, ибо они страшно голодны, эти мертвые, вечно голодны. Каждую весну мой отец, как и каждый хозяин дома у нас в Лации, совершал в полночь обход своих владений, держа во рту девять черных фасолин, затем выплевывал их и говорил: «Тени, исчезните!» – и те духи мертвых, что так и кишели в доме, съедали фасоль и снова уходили под землю.
Но, если послушать мать Маруны, наши отношения с мертвыми складывались далеко не так просто.
Скорее всего именно она и открыла мне на это глаза. И благодаря этому, когда я в ту апрельскую ночь, восемнадцатилетняя, легла спать на священной земле Альбунеи, где особенно тонка кровля над подземным миром, ко мне и сумел прийти мой поэт, а я смогла не только увидеть его, но и поговорить с ним.
На опушке священного леса Маруна, как всегда, свернула на тропинку, ведущую к хижине дровосека, а я пошла дальше в чащу, к святилищу. Каждый раз, приходя туда, я вспоминала сон, приснившийся мне, когда я с отцом впервые осталась на ночь в Альбунее: речной брод, кровь в воде, неведомый город на холме, спокойное сияние, изгнавшее из-под деревьев ночную тьму.
В святилище никого не было, но там явно недавно совершали жертвоприношения: на земле лежали свежие шкуры, а у алтаря – кучка дров. Я тоже рассыпала жертвенную пищу – смешанную с солью муку – по алтарю и всему внутреннему периметру святилища, обнесенного каменной изгородью, и почти сразу пожалела, что не могу разжечь хотя бы маленький костерок, но огня я с собой прихватить не догадалась. Солнце было еще высоко. Я поднялась к священному источнику и, сидя на каменистом выступе у входа в пещеру, стала слушать тревожное пение воды и любоваться красноватой, просвеченной лучами заката дымкой над сернистыми озерцами. Через некоторое время я поднялась чуть выше по склону холма, где уже хорошо было слышно пение птиц, казавшееся особенно звонким в тишине вечернего леса. Здесь прямо-таки физически ощущалось присутствие духов деревьев, и я впервые подумала, что тоже могла бы услышать в темноте лесной чащи тот вещий голос, который не раз слышал мой отец. Огромные дубы толпились вокруг, такие высокие, массивные, живущие своей жизнью, самими корнями, казалось, погруженные в свойственное только им глубокое молчание, что меня охватил священный трепет. Я вернулась к алтарю, смиренно моля великие силы лесов смилостивиться надо мной, такой слабой и жалкой по сравнению с великанами-дубами. Теперь я, пожалуй, была даже рада, что не стала разжигать огня. Набросав одну на другую шкурки жертвенных ягнят и хорошенько закутавшись в свою тогу с красной каймой, ибо в лесу стало довольно прохладно, я легла спать. Сумерки быстро сгущались.
И вдруг я не то поняла, не то почувствовала, что по ту сторону алтаря, внутри святилища, кто-то есть. Да, я разглядела там странную высокую тень и сперва решила, что это просто дерево. Но потом, присмотревшись, увидела, что там стоит мужчина.
Я села и сказала:
– Добро пожаловать.
Страха я не испытывала, но тот священный трепет в душе ощущала по-прежнему.
– Что это за место такое? – очень тихо спросил незнакомец.
– Это святилище, алтарь. А место называется Альбунея.
– Альбунея! – воскликнул он, растерянно озираясь и пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте. К тому же над землей плыл тонкий легкий туман, затмевая свет звезд. Помолчав минуту, незнакомец снова с изумлением, даже с каким-то нервным смехом в голосе воскликнул: – Так, значит, это Альбунея!.. А ты кто?
– Лавиния, дочь Латина.
И снова он эхом повторил за мной:
– Лавиния… – Потом по-настоящему рассмеялся – немного удивленно, хотя и с явным удовлетворением, и спросил: – Можно мне побыть здесь немного, Лавиния, дочь царя Латина?
– Святилище открыто для всех, – ответила я и прибавила: – Тут есть шкуры жертвенных животных; на них можно сидеть или спать. Могу поделиться, у меня их больше, чем нужно.
– Нет, ничего такого мне не требуется, дочь царя Латина, – сказал он. И сделал несколько шагов по направлению ко мне, обходя алтарь. Затем, сев прямо на землю, пояснил: – Я – призрак. И присутствую здесь не во плоти. Тело мое лежит на палубе корабля, плывущего из Греции в Италию, но вряд ли сам я доберусь до Брундизия [29], даже если мой корабль и причалит к его берегам. Я болен, я умираю, я на пути в… Ахерон [30]… А впрочем, можешь считать меня всего лишь обманчивым видением. Но ведь и видения тоже приходят оттуда, верно? Они гнездятся, точно летучие мыши, у ворот царства теней… Возможно, и я – такая вот «летучая мышь», прилетевшая из царства Аида. Фантазия, плавно перетекшая в сон. В мою поэму. В священные места, в Альбунею, в ту дубовую рощу, где царь Латин услышал пророчество своего отца Фавна, запретившего ему выдавать дочь замуж за человека из Лация… – Голос незнакомца звучал тихо и мелодично – так люди обращаются к духам леса и высшим силам, вознося им молитву; но все же в голосе его я время от времени отчетливо слышала отголоски того легкого смеха.
Но я не сдержалась и довольно резко воскликнула:
– Вот как? Неужели он так и сказал? – Я была уверена, что отец, конечно же, не стал бы таить от меня волю оракула. Да и зачем ему это делать?
В ответ поэт – точнее, его тень, – подумав немного, сказал:
– Возможно, этого пока еще и не произошло.
Он понял, что удивил и встревожил меня, и, видимо, решил меня приободрить. Вот тогда я впервые и почувствовала его доброту, всеобъемлющую, пронзительную доброту, чувствительную к любому страданию.
А он неуверенно продолжал:
– Да, я думаю, что этого действительно пока еще не произошло. Фавн скорее всего не успел поговорить с Латином. А может, и никогда не поговорит… В общем, ты особенно не тревожься. Это все моих рук дело. Я все это вообразил. И все это – как бы сон внутри другого сна… того, который был моей жизнью…
– Но я-то не сон! И, по-моему, я совсем не сплю. Во всяком случае, мне отнюдь не кажется, что я сплю и вижу сон, – помолчав, мягко возразила я. Мне не хотелось с ним спорить: он был так печален. Ну да, он же сказал, что умирает. Вот и плывет по воле волн, лишившись всего на свете, бедная душа. Мне хотелось его утешить, успокоить, помочь ему обрести настоящий покой, не такой, который дают сны.
Он смотрел на меня так, словно мог меня видеть, словно некий свет заливал для него священную поляну, но то был не свет солнца, луны, звезд или костра. Он внимательно меня разглядывал. Я не возражала. Ничего непристойного в его взгляде не было. И я его совсем не боялась.
– Я верю тебе, – сказал он. – Сколько тебе лет, Лавиния?
– В январе исполнилось восемнадцать.
– «…созревшая для мужа и брачных лет достигшая», – чуть усмехнулся он, и я поняла, что это слова из какой-то песни, совершенно мне неизвестной.
– О да, – откликнулась я довольно сухо. Я его ничуть не стеснялась и не пыталась с ним лукавить.
Мой ответ, похоже, удивил поэта, и я снова услышала тот его короткий смешок.
– Наверное, я был несправедлив к тебе, Лавиния, – сказал он, и я подумала, что и он, похоже, может сказать мне что угодно, не заботясь о том, понимаю ли я его. И отчего-то это совсем не казалось мне удивительным.
– Как мне называть тебя?
Он назвал свое имя, и я спросила:
– Ты – этруск?
– Нет, я из Мантуи. Но среди моих предков действительно были этруски. А как ты узнала?
– Мару, Маро… это этрусское имя [31].
– Верно. Но до чего же давно, до чего давно ты жила на свете, Лавиния! Столетия, столетия! А у вас там уже есть Мантуя… или еще нет? Тебе известно название этого города?
– Нет.
Он снова помолчал и с каким-то жадным любопытством, с какой-то страстной настойчивостью спросил:
– А Рим? Такой город ты знаешь?
– Нет. Но этруски называют так… – Я не договорила. Тайное имя великой реки не следует называть каждому встречному. Но знает ли он его? Да и к чему мне таить имя нашей реки от призрака, от умирающего человека? – Одно из священных имен Тибра – Румон.
– Она пришла в Альбунею одна, – сказал он, но обращаясь не ко мне, а словно к кому-то иному, невидимому в темноте. – Она знала священные имена великой реки и не имела ни малейшего желания выходить замуж. Но мне-то ничего об этом не было известно! Я на нее и не смотрел никогда. Еще бы, мне ведь надо было рассказать о деяниях мужчин… Возможно, я еще смогу… – Он не договорил. Снова долго молчал, потом промолвил: – Нет. Это совершенно невозможно. – Он огляделся и горестно вздохнул. – Мне все кажется, вот я проснусь и увижу все ту же распроклятую палубу корабля, чаек над головой, солнце, едва плывущее по небосклону, и ненавистного врача-грека…
Как я уже сказала, мы с ним сразу стали понимать друг друга, мы говорили с ним на одном языке. Нет, я действительно его понимала, хотя порой он и вставлял в свою речь какие-то совершенно незнакомые мне слова.
Некоторое время мы с ним сидели молча. Слева заухала сова, справа ей ответила другая.
– Скажи, – спросил он вдруг, – а они уже прибыли? Троянцы?
Я даже слова такого не знала: троянцы!
– Сперва скажи, кто это, – потребовала я.
– Это ты узнаешь, когда они прибудут, дочь царя Латина. А я… – он слегка запнулся, – я просто пытаюсь выполнить свой долг. Интересно было бы знать: как много я могу рассказать тебе? Ты сама-то хочешь узнать свое будущее, Лавиния?
– Нет, – быстро ответила я и задумалась, пытаясь понять, в чем же мой собственный долг, каковы мои собственные желания. Потом наконец сказала: – Знаешь, я хотела бы знать, как правильно поступить, но знать, что из этого получится, я не хочу.
– Достаточно знать, что из этого могло бы получиться, – с серьезным видом кивнул он. Но я все же почувствовала, что он улыбается, хоть в темноте и не могла этого видеть.
И снова слева ухнула сова, а сова справа ответила ей.
– О, как холоден воздух, как темна ночь! – промолвил он. – И совы кричат, и эта земля, эта почва… Я в моей Италии, я дома!.. Ах, как бы я хотел умереть здесь! Здесь, а не на проклятой дощатой палубе среди морских волн под палящим солнцем. Здесь, на этой земле. Но, увы, сам я сейчас далеко отсюда, и все это лишь мой болезненный бред.
– А по-моему, ты все-таки здесь, – возразила я. – Просто твоего тела здесь нет, но я же вижу тебя. Я с тобой разговариваю. Скажи мне, кто такие троянцы?
– Нет, нет, нет. Я не должен этого делать. Им еще только предстоит появиться в Лации. Делай то, что тебе следует делать, и результат будет именно таким, каким и должен быть. – Он рассмеялся. – Скажи мне, Лавиния, «созревшая для мужа и брачных лет достигшая», у тебя женихи есть?
– Есть.
– И как их имена?
– Клавс Сабинянин; Альмо, сын Тирра; Уфенс из Нерсе; Авентин; Турн, царь Рутулии…
– И ты никому из них не оказываешь предпочтения?
– Никому.
– Почему же так?
– А почему я должна кому-то из них оказывать предпочтение? Разве чей-то чужой дом может быть лучше дома моего отца? Да и что мне делать в доме куда менее значительного царя? С какой стати мне служить чужим ларам, а не ларам моей семьи? Или пенатам, которые оберегают кладовые другой хозяйки? Или огню чужого очага? Почему, почему девушку растят в родном доме, чтобы потом выдать ее замуж и до конца жизни отправить в ссылку, в чужую страну?
– Ха! – вырвалось у него. Но то был не смех, а всего лишь сильный выдох. – Откуда ж мне знать, Лавиния? Я не знаю. Но послушай. А что, если появится такой жених… что, если твоей руки попросит человек, каких один на тысячу? Воин, герой, красавец?..
– Все эти качества есть и у Турна.
– Но милосерден ли он?
Такого вопроса я никак не ожидала, но в ответе не сомневалась:
– Нет.
– Ясно. Ну, тогда так: если появится настоящий герой, человек ответственный, справедливый и верный, который многое потерял, много страдал, совершил немало ошибок, но за все свои ошибки расплатился сполна; человек, который видел, как предали и сожгли его родной город, который спас из горящего дома своего отца и сына, который живым сумел спуститься в подземный мир и вернуться оттуда, которому путем тяжких утрат довелось познать милосердие… Окажешь ли ты предпочтение такому человеку?
– Ну, мимо такого человека я, конечно же, не прошла бы, – ответила я.
– И поступила бы весьма разумно.
Мы оба помолчали; между нами явно зародилась симпатия.
Потом я сказала:
– Ты видел, наверное, как молодые люди, соревнуясь в стрельбе из лука, ловят голубку и привязывают ее за лапку к верхушке шеста? Веревка довольно короткая, но бедная птичка думает, что еще может улететь от своих мучителей, а на самом деле становится мишенью для их стрел.
– Да, я не раз видел такое.
– Если бы я была среди этих лучников, я бы выстрелила в веревку и перерубила ее своей стрелой!
– И такое я тоже видел. Вот только другой стрелок, заметив, что голубка на свободе и может улететь, тут же выстрелил и убил ее.
Я горестно вздохнула:
– Наверное, именно поэтому женщин и не учат стрелять из лука!