– Я видела здесь своими глазами, как это происходит, – подтвердила Розария.
– В каждом городе одно и то же. Быть может, мы и правда помогаем им отвлечься от мыслей о том, чего у них нет и никогда не будет. И им вовсе не хочется видеть перед собой какую-то робкую фиалку.
– На сцене ты смотришься непринужденно.
– Таким мне и хочется быть. Но на большинстве выступлений, когда мне кажется, что у меня неважно выходит, или мистер Р. говорит, что у меня голос как терка, или клуб отказывается нам платить, веселого мало. За нами Генри Форд не стоит.
– Поэтому твой отец и переживал так.
– Нет, он переживал, потому что у него хорошо получается быть несчастным. А радоваться – за тебя, за меня, за кого угодно – он не умеет. Ему досталась лучшая в мире жена, а он тебя не ценит.
– Он вырос в такой бедности…
– Ты тоже. Но ты умеешь любить.
– Я пробовала научить его этому.
– Некоторые люди просто необучаемы. Вот смотри, у него есть один-единственный сын. Я даже взял себя в руки и пошел работать на завод – думал, теперь-то он увидит, что со мной все в порядке, что я хороший сын. Но даже этого оказалось недостаточно. Честно тебе говорю: гордись он мной, я бы до сих пор стоял у конвейера.
Розария открыла сумочку и достала носовой платок.
– А ты бы не мог время от времени ему писать? – Она промокнула глаза платком.
– Зачем?
– Чтобы сообщить, что у тебя все хорошо.
– Скажи ему об этом сама.
– Это не то же самое. Сделаешь это ради меня?
Саверио вздохнул:
– Только ради тебя, мама. Сделаю. А тебе самой что-нибудь нужно?
– Ничего.
– Таких женщин, как ты, уже не бывает. Нынешние девушки много чего хотят.
– Где ты этих девушек находишь?
– Да везде.
– Везде – плохое место для таких поисков, – сказала Розария. – Берегись этого везде. Что тебе нужно – это приличная итальянская девушка, которая находится там, где надо.
– Ты так считаешь?
– Я не хочу, чтобы ты растерял все, чему я тебя научила.
– Мама, такое невозможно, даже если очень стараться.
В студии звукозаписи «Магеннис Рекордс» в Ньюарке четыре проигрывателя одновременно играли по одной готовой пластинке. По субботам здесь бывало тесно – бэк-вокалисты, певцы по выходным, любители и полупрофессионалы являлись сюда за своими самопальными записями, которые собирались разносить по павильонам, танцплощадкам и радиостанциям на всем побережье в надежде быть замеченными.
– Папа, ты сколько штук заказал? – спросила Чичи.
– Шесть. Сегодня пойдем к важным людям.
– И на радиостанцию?
– Она у меня в списке. Та, что базируется в Маве.
– Ага. Они сыграли запись «Сестер Мандаролла» из Фрихолда. И «Сестер Теста» из Норт-Провиденса, штат Род-Айленд. Обе песни попали в хит-парады, а «Сестры Теста» еще продолжают идти вверх.
– А ты откуда знаешь?
– Из журнала «Музыкальный хит-парад». Я его читаю в библиотеке. И написала каждому упомянутому там администратору ансамбля.
– Кто-то клюнул?
– Сразу, едва отправила.
– Мосты – это важно. Их надо не сжигать, а наводить и переходить. И еще чинить.
– Я хочу дать одну пластинку Саверио.
– Вот и дай.
– Его автобус отъезжает в четыре часа, – беспокойно сказала Чичи. – Мы успеем?
Мариано поглядел на часы:
– Почему бы и нет?
Сотрудница студии установила на проигрыватель пластинку с записью «Скалки моей мамаши».
– Я выбью на кассе чек, а вы пока послушайте, – предложила она.
Чичи и Мариано наклонились поближе, стараясь не пропустить ни одной ноты.
– Хорошо вышло, папа. Лучше всего, что мы до сих пор записали, – удовлетворенно заметила Чичи.
Продавщица протянула Мариано сдачу.
– Девушкам в студии эта песня ужасно понравилась.
Мариано оставил открытыми окна в своем дряхлом «хадсоне» 1926 года. Даже на максимальной скорости грузовик выжимал не больше сорока миль в час. Чичи держала на коленях пластинки. Они катили по трассе 81, и почти каждый автомобиль их обгонял, даже какой-то дряхлый драндулет с тарахтящим двигателем и откидным сиденьем.
– Не знаю, по какому адресу его потом найти, – беспокойно проговорила Чичи, вглядываясь в дорожное движение.
– Тебе нравится этот Саверио, правда?
– Он ничего.
– Чич, ну я же вижу, он тебе нравится.
– Не могу сказать, что я от него без ума.
– Я же не сказал «влюбилась». Я говорю – «нравится».
– Он знает много такого, чего не знаю я. Мы подружились.
– Я пытаюсь до тебя донести, что ты ему тоже нравишься.
– Мне его жалко.
– Почему это?
– Да какой-то он недотепа. В любом случае у меня сейчас другие заботы. Например, как бы пропихнуть эту запись в эфир.
– У тебя все получится.
– Не знаю, Па. Иногда я начинаю сомневаться.
– Доверяй своему слуху. Ты пишешь отличные песни и поешь не хуже тех, кто уже на сцене. Верь в себя. Ты знаешь себе цену. Надо верить и надеяться.
– Что такое «верить»? – Чичи помахала рукой, выгоняя в окно назойливую муху.
– Ты восемь лет училась у салезианок[31] – и до сих пор не знаешь ответа?
– Я, наверное, могу объяснить, как они это понимают. А как это понимаешь ты?
– Верить значит быть отважным. Это негласный договор между Богом и твоей душой, согласно которому ты обещаешь, что все отпущенное тебе время ты не перестанешь делать то, для чего был рожден.
– Где ты это слышал?
– Сам придумал. Coraggio.
– Храбрость. – Чичи негромко фыркнула. Последний раз она слышала это слово, когда Саверио Армандонада сказал, что у нее это есть.
– Вот-вот, храбрость. Ты знаешь, что именно работает.
– Разве?
– Да, знаешь. Тебе дается лишь одна попытка прожить эту жизнь. Используй ее.
– Папа, я лучшая обметчица петель в отделочном цехе «Джерси Мисс Фэшнз».
– И в этом нет ничего плохого. Но у тебя есть и другие умения, от Бога.
– Ты считаешь, что я пою на уровне солистки?
– Вне всякого сомнения. Но нужно, чтобы и ты в это поверила.
– Я хочу стать солисткой.
– Хотеть тоже важно. У тебя получается все, за что ты берешься. Одна только фабрика чего стоит. Но не достаточно просто зарабатывать жалованье и покупать облигации, Чич. Мы видим успех не так. Это успех по-американски.
– Но мы ведь американцы, Па.
– Верно, но мы также итальянцы, а значит, деньги для нас не главное. Это не цель. Деньги ничего не доказывают. Вон белка тоже успешно копит орехи. Но она так и остается белкой, и это всего лишь орехи, сколько бы она ни накопила. Va bene?[32] Итальянцы жаждут искусства, как твое начальство жаждет прибыли. Смогла бы ты прожить счастливую жизнь, работая на фабрике? Конечно. Тебе это под силу. Но тогда ты проведешь годы до самой смерти, воплощая чужие мечты, а не свои.
– Помогая мистеру Альперу разбогатеть.
– Будь благодарна за свою службу, но не будь ее рабыней. – Мариано затормозил на автобусной остановке у пирса Си-Айла. – Люди богатеют благодаря риску. То одно попробуют, то другое. Надо тянуться все выше, пользоваться шансом. Такие люди слушают только свое сердце.
Стайка девушек в шортах и купальниках как раз расходилась с остановки. Чичи выпрыгнула из кабины грузовика с пластинкой в руках.
– Эй, а где автобус Рода Роккаразо? – спросила она.
– Он уже уехал, – бросила через плечо одна из девушек, обмахиваясь фотографией оркестра с автографом.
– Как это? Они ведь должны были отъехать в четыре часа! – огорчилась Чичи.
– Не знаю, в три они уже отчалили, – пожала плечами другая девушка и пошла дальше, облизывая рожок мороженого.
Чичи вернулась в грузовик.
– Мы их упустили, – вздохнула она.
– По крайней мере, ты попыталась, – пожал плечами отец.
– Не будь наш тарантас таким старым, мы бы нагнали автобус у выезда на магистраль и я бы передала ему это, – задумчиво проговорила Чичи, вертя на пальце предназначенный Саверио экземпляр пластинки.
– За автобусом мы гнаться не станем, – твердо заявил Мариано.
– А если это наш последний шанс?
– Думай головой, девочка. Мы ведь знакомы с его кузиной. Отнесем пластинку Джузи. У нас есть связи!
В автобусе «Музыкального экспресса Рода Роккаразо» были открыты все окна, и пассажиров обдувало горячим воздухом, от которого становилось еще жарче. Музыканты распустили узлы галстуков и распластались на сиденьях, устраиваясь поудобнее, – дорога до Ричмонда, штат Вирджиния, предстояла долгая.
– Надеюсь, теперь уж с местными полуголыми красотками покончено, – фыркнула Глэдис, открывая иллюстрированный журнал и рассеянно его перелистывая.
– О чем это ты?
– У меня же есть глаза, Саверио.
– Может, тебе к ним нужны очки.
– Может, тебе нужно научиться держать себя в руках.
– Если хочешь знать, в Си-Айл-Сити я был тебе верен, – заявил Саверио.
– Ясно. – Глэдис закрыла журнал. – А знаешь, в кои-то веки я тебе верю.
– Это правда.
Глэдис чмокнула его в щеку.
– Хотя время от времени почему бы и не позволить тебе повращаться среди своих.
– Э-э?..
– Ну, среди макаронников.
Саверио подумал, не возмутиться ли. Когда он работал на заводе «Ривер Руж», слово «макаронник» считалось оскорблением, и Глэдис, без сомнения, знала это. Но до Вирджинии было еще далеко, и ему не хотелось ссориться все оставшиеся пятьсот миль пути.
– Ага, это и есть мой народ.
– По крайней мере, они покупают билеты на наши концерты, – пожала плечами Глэдис.
– Да. Покупают. За свои потом и кровью заработанные монеты. – Саверио вытянул ногу в проход между сиденьями, откинулся на спинку, закрыл глаза и надвинул пониже на лоб свою шляпу-федору.
– Ты что, всерьез намерен уснуть? Ты же только что проснулся, – заныла Глэдис.
– Я устал, лапочка.
– Ты вечно уставший.
Саверио поерзал, скрестил руки на груди и промолчал. Его так и подмывало выложить Глэдис, что устал он прежде всего от ее бесконечных придирок, но это бы просто привело к новым упрекам. К тому же ей случалось вести себя с ним куда приветливее, а лучшей соседки по комнате для гастролирующего мужчины еще поискать. Она о нем заботилась, утюжила его рубашки и смокинг, как это делала бы мать, следила за его питанием, и этим плюсы подобного соседства еще не исчерпывались.
– Я понимаю, что тебе нужно отдыхать, – продолжала Глэдис. – Потому я и отправила тебя на пляж. Я знаю, что ты любишь солнце. Чернявые без солнца не могут.
– Grazie.
– Я не возражала против того, чтобы остаться в гостинице и заняться стиркой. Выгладила все твои рубашки. Накрахмалила воротнички и манжеты ровно так, как ты любишь.
– Ах ты моя куколка.
– Да, я твоя куколка, малыш. – Глэдис погладила его по щеке. – И я здесь для того, чтобы облегчить тебе жизнь.
– И облегчаешь, спору нет. – Саверио наклонился к ней и поцеловал ее в губы, затем принял прежнее положение и снова закрыл глаза. Глэдис склонилась над ним, щекоча его ухо кончиком носа.
– Моя мама спрашивает, когда мы поженимся, – с нежностью проговорила Глэдис. – Хотелось бы дать ей хотя бы приблизительный ответ.
Саверио выпрямился в кресле и сдвинул шляпу на макушку.
– Я пока не готов к женитьбе, – пробормотал он.
– Да ну.
– Я не шучу. Честно – не готов я.
– Но я поняла… я думала… – Голубые глаза Глэдис наполнились слезами. Она быстро поморгала, не позволяя себе заплакать. – Ты ведь дал мне понять, что мы поженимся во время этих гастролей. Ты мне обещал.
– Когда это я обещал?
– Сам знаешь когда, – прошептала она.
– Глэдис, ты особенная девушка, но мужчинам свойственно говорить всякое такое.
Ее лицо приняло обиженное выражение.
– Ты меня не любишь!
– Этого я не говорил.
– Либо любишь, либо нет.
– Я испытываю к тебе глубокую привязанность, – заявил Саверио.
– То есть? – повысила голос Глэдис.
Саверио окинул взглядом салон автобуса. Многие музыканты уснули, а остальные недвижно растеклись в креслах, как пальто, наброшенные на спинки стульев. Ударник и тромбонист уселись на заднем сиденье со сложенным гармошкой спортивным разделом газеты. Они прикидывали, на каких лошадей поставить, как только приедут в Ричмонд.
– Привязанность – это такое чувство, – прошептал Саверио.
– Я не потому о тебе забочусь, что испытываю к тебе привязанность! Я забочусь о тебе, потому что люблю, – выпалила Глэдис. – Моя мать ожидает, что я вернусь домой в сопровождении мужа – я ей пообещала, что так будет. И вот что ты теперь намерен делать?
Саверио хотелось остаться с Глэдис, но не навсегда, и хотелось ему этого не настолько, чтобы предложить ей замужество. Он решил было сказать ей что-то осторожное и обдуманное, то тут же понял, что слишком устал, чтобы торговаться.
– Ничего, – ответил он.
– Ты не собираешься дарить мне кольцо?
– При нынешней конъюнктуре – нет.
– Какая еще конъюнктура? Кто вообще так разговаривает?
– Мужчина, который не намерен делать предложение.
– Ты только о себе и думаешь.
– Вполне возможно.
– Возможно? Так и есть. Спроси у меня, уж я-то знаю точно.
– Глэдис, а мы не можем это обсудить позже?
– Не вижу, почему нельзя этого сделать сейчас.
– Сейчас мы в автобусе. Вместе с оркестром. Хуже времени для такого разговора и быть не может.
– У меня секретов нет. Я думаю, что я тебе просто наскучила, вот в чем тут дело. Тебе надоело. – Она резко отвернулась и уставилась в окно.
Нью-джерсийская магистраль была просто ровной лентой серого асфальта, которая разворачивалась под колесами автобуса и, казалось, нигде не заканчивалась. Округлые зеленые холмы тянулись по обе стороны шоссе, как оборки на пышной юбке.
Саверио наклонился к Глэдис.
– Прости, – сказал он.
– Извинения приняты.
– Спасибо. – Саверио снова откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
– Ты это серьезно? – возмутилась девушка.
Саверио открыл глаза:
– Не понял, что еще?
– Мы так и не решили вопрос нашего предстоящего бракосочетания.
– Глэдис, никакое бракосочетание нам не предстоит.
– Неужели ты не видишь, как я несчастна из-за тебя? – прошептала она. – Ты меня унижаешь, не предлагая мне руку и сердце.
– Ну-ну, детка, – поддразнил ее Саверио, – весь этот джаз пока не для меня.
Глэдис не оценила юмора.
– Ты выражаешься совсем как какой-нибудь заезжий барабанщик. Подобные легкомысленные высказывания ниже твоего достоинства. И, будь так добр, не забывай, с кем разговариваешь. – Она пригладила юбку. – Вконец обнаглел.
Саверио провел руками по бедрам и повернулся лицом к девушке:
– Тебе ведь вообще не нравятся итальянцы.
– Мне не нужно выходить замуж за всю Италию. Я могу выйти за одного из вас, с этим я справлюсь.
– В Олбани ты меня обозвала чесночником, – напомнил ей Саверио.
– Ты меня тогда вынудил! А сейчас испытываешь мое терпение.
– Я тебя хоть раз обозвал как-нибудь? Оскорбил? Плохо с тобой обошелся?
– Я отдала тебе всю себя, – прошептала она.
– И я тоже отдал тебе себя всего. Разница в том, что я не прошу ничего взамен.
– Тут речь вовсе не об обмене, – объяснила она. – Речь об обещании, о выраженном намерении одного человека, который влюблен в другого, почтить эту любовь брачным обетом.
– Не помню, чтобы я выражал такое намерение.
– С тобой невозможно разговаривать! – Глэдис выдвинула подбородок вперед. – Знаешь что, мне это ни к чему. И уж ты мне точно ни к чему.
Глэдис во всех отношениях походила на тех эффектных девушек, которые появляются в рекламе белья на цветной вставке в разделе светской хроники любой воскресной газеты, от Чикаго до Палм-Бич. Она казалась страстной и при этом сохраняла что-то от девственной свежести. Нельзя было отрицать, что ее красота оставалась неизменной при любом настроении. Фигура у нее была идеальных пропорций, словно отменно выверенная инженерная конструкция: точно рассчитанные изгибы подчеркивали ровные линии силуэта. От льняных слегка вьющихся волос будто веяло свежестью летнего дождя.